Эстетика человека

Когда я пишу картины, я чувствую себя сумасшедшим. Единственное различие между мною и сумасшедшим в том, что я не сумасшедший.

Сальвадор Дали

Человек и искусство

Эстетика человека вызывает наибольшее число вопросов, поскольку человек находится под ударом бюрократии, формализма и информатизации (точнее оданнивания — от «данные», поскольку данные часто переходят в форму знания, то есть не получают всей глубины означивающих построений). Более того, если человек не выглядит как андроид или кукла, то он уже не человек или не совсем человек в обыденном понимании, то есть у него может не быть современных средств связи или часов и он уже будет представляться архаичным (в этом отношении средства украшения и переработки лиц и тел сами начали приближать человека к образу некоторой механической куклы по мере удаления от естественности как природы, в которой элементы были непосредственно заимствованы в виде материала перьев и костей, и этот процесс ускоряется с помощью иной материальности, такой как поверхность глянца, длинна ногтей или волос). Вот мы снова сталкиваемся с тем, что для обеспечения будущего детей нужно успеть оббежать действительные и вымышленные коридоры, порой сливающиеся в кольцо, одно из полей на бумаге может стоить годов жизни, а время заказа и количество попыток продления срока получения регламентировано. На первый взгляд, все эти ограничения может помочь обойти только человек, но почему-то такой способ часто называется коррупционным. Но эстетика может отвечать на вызовы бюрократии исследованием проблемы маленького человека и безграничностью возможностей любого человека, отвечать на вызовы формализма критическим и творческим взглядом на происходящее, а на вызовы информатизации — изучением и преобразованием самой информации. Кажется, что эти исследовательские вопросы касаются не каждого человека, но в действительности возможности для соответствующих преобразований возникает в самые существенные моменты жизни или постоянно: от образования до оформления помещений и любого вдумчивого общения. Да, общение может быть сведено к банальности, но как только отходим от неё куда-то в сторону, то разрываем невидимые путы повседневности, постигая если не само бытие, то по крайней мере одно из его преломлений, называемое дискурсом. По сути если человек экзистирует непрерывно, то он возвращается к вопросу осознания своего существования: для кого-го это может представляться в определённый момент как кризис или забвение, а для кого-то как непрерывный катарсис и борьба с с собой как с человеческой природой.

В этой борьбе эстетика человека не может быть сведена к проблеме интеллекта или физиологии (которые как прагматические преломления сами входят в отдельные области эстетики — интеллектуальную и физическую эстетику): применительно к эстетике человека в целом речь идёт о преломлении прагматики как образа жизни в целом. Например, от этого образа в его излишествах зависит решение вопросов спасения человечества и отдельных людей: если бы некоторая часть населения отказалась от автомобилей, выбрасывающих слишком много углекислых газов (или не выбрасывающих их самоцельно, но требующих выбросов при строительстве дорог), от проживания в слишком больших домах, от привычки личных переговоров по всем вопросам, то человечество бы значительно приблизилось к целям ограничения выбросов углекислых газов, к освобождению для природы достаточного для поддержания разнообразия пространств и, наконец, к обеспечению эргономики собственной жизни человека, но вопрос тогда состоит именно в эстетике образа жизни: что считать слишком большой тратой, каковы критерии излишества? Может быть кто-то рассматривает сам свой образ жизни как вид искусства и в этом смысле все средства могут быть хороши, может быть в каких-то видах творчества наличие домашней музыкальной или художественной студии оправдано? Понятно, что введение самого по себе художественного критерия для оправдания излишеств невозможно, поскольку все бы сразу им воспользовались (хотя само художественное используется в качестве элемента дискурса, например, становясь статусным или модным). И поэтому вопрос эстетики человека так важен для разрешения каждым для себя, обществом и всем человечеством.

Предлагаемое здесь различие между эстетикой человека, интеллектуальной и физической эстетикой становится очевидным, если обратиться к отдельным общественно нагруженным произведениям, таким как плакаты и передачи («трансляции»). Например, в целом социалистический реализм относится скорее к эстетике человека как стремлению воспитать именно человека и изменить его образ жизни, деятельности как труда над самим собой и как коллективного труда над коллективным человеком. Нужно отметить, что сам человек как явление коллективное, особенно в культурном поле, может рассматриваться в эстетике и как обособленный представитель вида, так и как коллективное образование, для общей эстетики по большому счёту нет разницы, поскольку она признаёт творчество равно явленным в таковых представлениях (традиционная эстетика же может иметь, например, склонность к субъектности, если рассматривает авторов как значимые обособленные культурные явления). Если же на плакате изображены гимнасты и занимающиеся физкультурой — то перед нами физическая эстетика, как и тогда, когда мы видим плакаты заботящихся о природе (хотя проведение субботников спорно, но посадка деревьев — это точно благо, хотя опять же весьма утилитарное, если речь идёт о парке). Интеллектуальную эстетику сложнее разглядеть, но стремление к знаниям, к учёбе — это отчасти она. С другой стороны, она широко представлена в современной популярной буржуазной литературе, посвящённой саморазвитию. Изначально различение интеллектуального и физического конечно можно отнести на пародию римлян над греческой «диетой», но ведь история повторяется и рассматривая это разделение мы обращаемся к послесовременности как отражению древнеримской эстетики. Эстетика становилась на службу прагматике скорее в пропаганде, чем в парадном искусстве, но разве можно винить за это пропаганду, направленную на защиту населения и природы? Скорее наоборот, всё дело в обратной зависимости и эстетика может оставаться тем центром этоса, который хотя и может служить как двигатель прогресса, но может стать той лошадью, которая неуклонно ведёт наездника к чистому воздуху (становясь маяком эстетического идеала словно размахивающий в брачном танце клешнёй прибрежный краб). Поэтому выстроенные по канонам вовлечения рекламные образы в принципе могут быть нейтральны как по отношению к природе, так и человеку, если они проходят соответствующий общественный контроль. Но интересно, что подлинная художественная литература может быть поставлена в прагматический режим проверки непосредственно, независимо от её желания, как это произошло в проекте Кристен Майнцер «By the Book», когда авторы пытаются применять то что написано в книгах к действительности (интересно было бы посмотреть на это как эксперимент, но это нужно делать весьма осторожно и с оглядкой на вторичность такого опыта, особенно в формате массового представления, потому что при этом как зрители, так и авторы могут не осознавать, что вторичный опыт сам по себе — лишь обёртка, что является уже как искажение массового сознания, кино в этом смысле похоже на сны массового сознания, которое здесь врывается уже в бессознательное как в сюрреализме). Итак, поскольку речь идёт об образе жизни, то здесь мы имеем дело непосредственно с идеей человека, но если рассматриваются отдельно вопросы именно интеллектуального или физического развития — то такие области относятся к обособленным разделам интеллектуальной и физической эстетики.

Между тем именно человеку приходится исправлять неправильно введённый в ходе распознания голоса текст, дорисовывать искусственно созданные картинки и дописывать «автоматически» созданный программный код, а также шаблонные «документы», которые всё дальше уходят от идеала рукописи как рассказа о жизни (уже в летописи начинается смещение от жизни как выдуманной повести к прообразу «объективной» историографии). Тем самым формируются некоторые мыслительные подсистемы помощи техническим средствам, которые в принципе и представляют культуру техников в том числе информационных техников, сокр. инфотехников (аруск. «айтишников»). Но такая эстетика весьма ограниченна, поскольку часто зациклена на самой себе и работает скорее как кнут. Тем не менее, технология всё же ставится на службу человечества, так же как и природа, переставая быть службой и становясь взаимным дополнением в системном отношении, обеспечивая некоторый баланс устойчивости. Поэтому эстетика инфотехники («информационных технологий») представляет собой интерес как область, способная в корне изменять сами системные подходы, а значит повышать культурно-природную эффективность. Здесь минимализм кроется в информационном редукционизме, то есть в стремлении к созданию закрытых от эстетического восприятия, но открытых друг для друга «экосистем» информационного пространства. Такие системы изначально все ещё могут действовать в области управления неопределенностью, но со временем стремятся к прагматике упрощения и использования языковой объектной парадигмы. Например, документирование программ и написание программного кода разделяются функциональной объектной определённостью, что лишает эстетического значения саму документацию как оформление алгоритма и как человеческое мышление (которое часто заменяют на что-то вида логики дела («бизнес-логики»), то есть прагматики как лишённой эстетики, или оставляющей эстетике лишь роль одного из уровней знака (связанной с одномерным мышлением, линейными функциональными зависимостями и эвристиками)). В принципе алгоритм рассматривается как нечто, что можно представить в виде блок-схемы или что имеет однозначно толкование для толкователя (интерпретатора), тем самым упускается из виду факт, что это такой же изначально несовершенный текст, содержащий в том числе и пояснения, разрывы и наложенную структуру словесного синтаксиса как естественный язык. В этом отношении информационной нотация ничем не отличается от музыкальной или художественной, которые сводит процесс мышления к некоторой упрощённой формальности, которая часто и называются собственно творчеством как искусством (что конечно общепринято только в пространстве послесовременности, которая сама правда старается выйти за пределы себя, расширяя и изменяя нотации, хотя должна была бы начать с признания естественной исходной нотации, которую и предполагает общая эстетика).

Эстетика должного

Эстетика человека имеет первостепенное значение в свете вопросов переобщества о бессмертии и воображении, но она имеет более долгосрочный горизонт, чем хозяйственная, поскольку эти вопросы менее изучены в смысле отсутствия теории сознания или в принципе воспроизводства живой материи. Отсюда основным подходом к человеку за пределами его общепонятных систем и подсистем остаётся философский и экспериментальный. Вопросы же собственно интеллекта и физиологии можно выделить в обособленную эстетическую область, которая сталкивается с прагматикой именно проявлений мысли и организма. Сама же эстетика человека углублена в собственно процессы творчества и воображения, философии в общем, но в то же время в прагматическом смысле. Её ещё можно назвать не только эстетикой образа жизни, но и в принципе эстетикой жизни и существования. Она определяет границы и вопросы взаимодействия и определения любой разумной и планетарной жизни, поскольку именно красота природы и жизни находят в ней общее место. Она проявляется в каждом стремлении к развитию и ограничению, к созданию большего с меньшим и к творению всего, что доселе не существовало. Поскольку она касается и исходит из возможностей и ограничений самого человека как индивидуального или коллективного существа, то она в некоторой степени упирается в вопросы внутреннего интеллектуального и физического совершенства, но она касается более общего вопроса предназначения и всего, что выходит за границы наличного бытия. Например, если человек до этого располагавшийся в некотором большом доме решает жить в меньшем доме или в многоквартирном доме, то физиология от этого вероятно не изменится (если не принимать в расчёт загрязнённость местоположения), изменится интеллектуальное ощущение и возможности, но прежде всего изменится воздействие на внешнее пространство и на саму возможность организации жизни. По крайней мере, так произойдёт, если усилие будет искренним и внутренним и если оно будет организовано, как, например, можно организовать безотходное производство и потребление в противоположность попыткам производить что получится с тем чтобы впоследствии панически собирать и разделять остатки мусора. И в этом отношении при должной человечности можно выработать некоторые общие эстетические критерии, такие как доступное пространство для личных и коллективных физических и интеллектуальных занятий, которые соответствуют некоторому идеалу того или иного образа жизни.

На первый взгляд, здесь этика может одержать верх над эстетикой, но если этика сама по себе многообразна и может простираться от полезности до солипсизма, быть связна с теми или иными дискурсами и концептуальными ядрами, то общая (планетарная) эстетика объединяет человеческие и природные проблемы со-бытия, что может быть постигнуто с помощью экскурса как вбегания в послебытие или оббегания самой рефлексии бытия (со-бытие как общая направленность на природу и человека уже открывает один из путей такого системного оббегания). Если эстетически существует подобный идеал, согласованный со всеми планетарными условиями, открытый ко всем возможностям среды и воображения, то эстетика должна не просто определить некоторые средние нормы, а прийти к установлению и применению такого идеала как критерия жизни. Конечно, понимание жизни как бытия никогда не может быть достигнуто, но если постижение никогда возможно в своей невозможности, то оно становится закольцованным рамкой экскурса. И этика в отношении ограничений будет пересекаться с эстетическим идеалом, образуя такие области как послемораль и перемораль, вбирающие в себя и природный уровень и выходящие за грани (после)традиционализма и (нео)консерватизма, хотя и неизменно оглядывающиеся на них, но эстетика, определяя и устанавливая созидательную построительную творческую деятельность, не будет останавливаться на достигнутом, она никогда не должна упираться в тупики эволюции или здравого смысла как и в тупики любого дискурса. Нужно особо отметить в настоящем разделе, что онтологически это пересечение будет соответствовать человеческому и общественному в общем смысле, поэтому именно эстетика человека прежде всего является той областью, которая воссоздаёт устойчивую должную человечность, пронизывающую действенность прагматики и отвлечённость эстетики в их соответствующей цикличности самоподдержания. Таким образом, в каждом выборе, например, в выборе места проживания, как человек, так и группы, общество эстетически определяют поле возможностей, но вместе с тем согласуют происходящее. Например, сама форма и образ шагов могут быть эстетически значимы, но если они не создают шума, то тем самым они этически приемлемы. Но те же шаги в лесу могут существенно нарушать биогеоценозы, поэтому они могут быть по-прежнему эстетичны, но абсолютно не этичны. В принципе поэтому этика и эстетика могут быть вполне независимы и в этой независимости область их пересечения как приемлемого обычно образует то, что можно предложить прагматике как человечески значимое.

Создание величественных произведений, таких как дворцы и статуи, может быть свидетельством преступлений человечества по угнетению и подчинению, по следованию законам тройственного[Piketty, 2020], классового общества, а затем дискурсу гегемона. Но если бы не это разделённое общество, то искусство было бы другим, его бы могло не быть в столь выраженной форме, поскольку создаваемого обществом продукта едва хватало или не хватало даже на первичные материальные нужды, если бы они удовлетворялись более-менее равномерно. Вероятно, что сам праздный образ жизни порождал торжественное и масштабное творчество, но разве можно оправдать материальностью все жертвы, которые понёс человек ради искусства? Именно такие ключевые вопросы стоят перед эстетикой человека. Но это подчинение воле побуждает и чисто эстетический вопрос: насколько само по себе искусство человека возможно как свободное и независимое, очищенное от всяких форм господства и рабства? В принципе это возможно, например, в случае с монастырским искусством, но только если церковь не полагается на пожертвования мирского общества. Так и этика выполняет некоторую форму надзора по крайней мере до некоторого времени. Сегодня же сама эстетика может разобраться как в себе, так и в любой системе, поскольку она может вобрать любое знание и любую интуицию, всю гамму чувств, переживаний. Пусть опыт прошлого трагичен, но эстетика по крайней мере теперь знает, как его пережить, как дезавуировать все те статуи и дворцы, весь тот недосягаемый реализм и чувства аристократии, которые теперь стали лишь подобием себя. Но ей важно не избавиться от высокого уровня и качества, а сохранить их с формированием нового человека, не просто человека, в. которого была вложена образовательная энергия, а человека, способного и готового созидать,.способного одновременно помнить, опровергать и продолжать историю как непрерывный культурный пласт.

Культурное единство

Как только творчество перестаёт пониматься как обозначение себя, то оно становится культурным эстетическим единством, разозначивается и превращается в доязыковой пласт бытия. Но в отношении баз данных этот процесс идёт скорее от обратного по пути поиска логических связей в естественном содержимом (контексте) как уже выраженном. Поэтому изначально эстетика должна быть направлена на поиск онтологических оснований значений, на основе которых информационное пространство собирается как категориальная сущность творческого обозначения, принимающего внимание сложность системного единства на предыдущем онтологическом уровне, а не создающего заменяющие минималистские значения информационных знаков. Такие минималистские знаки могут быть приемлемы на таких примитивных механистических системах как дороги, на которых лишь неправильно направленная творческая необузданность людей приводит к хаотическим скоплениям и поиску субоптимальных путей движения, тогда как в городской среде этот процесс должен быть полностью автоматизирован, как он легко автоматизируется в отношении железнодорожного транспорта, но не в том отношении, что исключено эстетическое участие человека, но в том, что оно не занимается специально обыденными вопросами направления потоков подобно тому как человек не задумывается над тем, как изменить шаги, чтобы не наступить в лужу. Но то, что касается дорог, которые выходят за пределы города, то здесь же мы выходим за пределы плёнки послесовременности и на них такая определённость, искусственно созданная примитивными обозначениями, становится невозможной как и бессмысленной становится установка знака опасности появления животных через каждые 5 м (впрочем как она условна в городе со знаком о выбегающих детях). Природа и среда смешиваются в городе также непрерывно и только человек с его глубиной чувств может это ощутить, равно и наоборот человек, становится частью всего окружающего, так что знаки всё больше занимают декоративную роль, а не подлинно культурную. В этом заключается и проблема человека как создающего такие упрощения, которые уже устарели с выходом на уровень планетарной определённости пределов, ведь это создание — и есть эстетический созидательный путь, который в своей изобразительности вроде бы достиг вершины жизни. Поэтому и сама по себе концепция андроида как некоторого декоративного повторения жизни тоже уже устарела и может считаться уделом околофантастических измышлений, либо предупреждением о приближающемся Апокалипсисе примитивного герметического мышления. Должен ли человек красить волосы или может быть ему вновь начать отращивать шерсть — вопрос как и во многих случаях в природе определялся как прагматикой жизни, так и её эстетикой (как когда-то длинные волосы у женщин, не в последнюю очередь определяющие эстетику как особую прагматику размножения), что особенно интересно с появлением способностей к мимике и речи, которые словно бы материализовали эстетические предпочтения. Но если речь становится лишь дискурсом, а чувства — лишь набором знаков, то человек дезавуирует самого себя. Переход от подчинения к взаимодействию продолжается и человеку чтобы сохранять лицо потребуется искать взаимопонимание через общность эстетики, ведь иначе ему не обрести вновь значений и подтверждения подлинности всех бесконечно возвышенных и далёких значений.

И сохранить лицо может быть не так просто, потому что это с одной стороны как и в природе вопрос системной упругости (англ. resiliance), а с другой стороны доверия к самому себе, к органам чувств, к способу мыслить. В этом отношении методы мышления и собственно постраиваемая методология заменяют человека и работают в том же направлении, что и лак, и краска для тела. Они же и становятся часто непосредственным предметом эстетики, тогда как в действительности всё наоборот: вместо снимков и циркуля в глазах эстетика заключается в самих природных особенностях зрения, пусть и не совершенного, но именно видящего и создающего красоту жизни. Также и с мышлением: пусть дологическое мышление склонно ошибаться в решении задач и оптимизации, но так же часто ошибаются и деловые дельцы, и исследователи рынков, пытающиеся узреть фигуры на фоне случайных колебаний, и научные рецензенты, не заменяющие объективность на свои предпочтения. Но с другой стороны именно изобретённое мышление открывает путь к переосмыслению эстетики, например, через системное рассмотрение. Разрешение этих противоречий поэтому в конечном итоге сводится к проблематике бытия человека. И пути в принципе известны, но часто они применяются опять же слишком прагматически: восстановление баланса доверия и критицизма, упорство и настойчивость, переосмысление и глубина. Все эти процедуры осуществляются непрерывно, то есть в моменты переключения состояния прагматики и эстетики. Восстановление баланса начинается с поиска оценки происходящего через органы чувств или инструменты — отчасти органы чувство нуждаются в доверии и дополнении внутренним циркулем, но в целом необходима их постоянная критика и как самокритика и как общественная, природная критика. Упорство и настойчивость позволяют сделать больше и не отступать не только когда всё уже испорчено — а именно в обыденности: будь то сбор ягод, наблюдение за жизнью природы или стремление уменьшить воздействие; ведь гораздо проще сохранить хрупкую и неповторимую красоту, чем затем по необходимости её воссоздавать (что может быть уже невозможно в мыслительном отношении, потому что человек в собственной жизни может не понимать значение эстетики, а значит может ограничиваться прямолинейным механицизмом выравнивания и унаименьшивания); здесь необходимо упорство как противовес лени. Переосмысление — это стремление к множеству моделей и представление о возможности постоянной оптимизации действительности, оно может приходить как откровение, осознание, погружённость и оставаться, но оно всегда требует продолжения внутренней работы как бездействия, то есть эстетической работы. Способы оптимизации в этом отношении в основной своей массе приближаются к прагматике, но некоторые, такие как событийствование и абстрагирование непосредственно пересекаются с областью эстетики, а переосмысление само выступает в качестве ключевого способа оптимизации. Глубина связана с эстеткой поверхности, которая захватывает представления о прекрасном послесовременности: это не только поверхность тела и фасадов, комнат и дорог, но и внутренних органов, вычислительных устройств и экранов. Когда мы представляем себе дорогу, мы уже почему-то неявно думаем только о поверхности, но это в сущности вся глубина земли и пространства над ней, в котором мы идём. Поверхность важна только (в основном) как точка пересечения — и это немало для мышления, но она не может и не должна заменять собой мышления в частности и природы и человека в целостности. С другой стороны, тропа становится самим общественным пространством как образованный человечеством след на теле природы. Но в этом и состоит проблема эстетики мышления человека: видеть всегда поверхность, а не все изменения, которые влекут шаги. Конечно, некоторые отходы, отвалы и места пожаров более заметны, чем другие изменения, такие как световое и шумовое воздействие — но именно поэтому эстетика должна переосмыслить человека как обыкновенно поверхностное существо, тем не менее стремящееся к всеобщности глубины.

Там где поверхности соприкасаются возникает не только понятие отходов, но и пищи, которое словно бы в изгибом плёнки послесовременности оформляет кулинарию в вездесущий алтарь материализма. Природа могла бы наделить животных органом, неосознанно обрабатывающим пищу (во внутренней части пищеварительной системы так в основном и происходит, но всё же имеется некоторая обратная связь благодаря разнообразию рациона), но наоборот связанные с пищей чувства — важнейшие эстетические каналы получения информации, хотя в обществе и суженные в пользу зрительной и звуковой эстетики (когда фоновая музыка в кафе становится важнее собственно сочетания вкуса или когда вкус лимона перебивает вкус рыбы, а значит фоновое становится основным, начиная игру в послефункции). Но подобные сужения и искажения распространяются далеко за пределы собственно кулинарии, подчиняясь часто дискурсу разграниченности, когда выстроенные границы восприятия не так просто преодолеть, особенно если они сами сведены к набору элементов, на которых и возникает само понятие капитала (общественного, хозяйственного, человеческого, интеллектуального). Если в рабовладельческих обществах рабам доставалась лишь некоторая незначительная доля общественных доходов, то она и сводилась прежде всего к физиологическим функциям (в отличие от выгодных хозяевам и потому осуществляющихся за их счёт функций жилища и безопасности), собственно человеческой из которых была пищевая. По крайней мере, она сохраняла чуть больше человеческого, чем предоставление корма скоту. Как бы цинично это не звучало, но в условиях гиперкапитализма массовые жизненные человеческие явления, в особенности питание, сохраняют на себе отпечаток подчинения функциям даже в относительно «богатых» странах: массовое питание всё больше напоминает кормовой субпродукт, при этом сбалансированные корма для домашних животных стоят зачастую дороже, жилище либо становится подобием муравейника, либо соломенного домика для поросят, а элитные «фасады» из «натурального» дерева сами лишатся той функции, которая некогда была связана с искусством мастеров: всё становится имитацией и чем более изящно выглядит, тем быстрее превращается в пыль. Конечно, искусство развивается, но секрет создания скрипок, как и сам творческий порыв совершенствования во многом утрачен (вместе с тем пониманием, что ручной труд тоже является искусством и должен быть отточен до совершенства, ведь руки — это один из самых совершенных инструментов на Земле). Поэтому не удивительно, что кулинария теряет свою сущность, когда приобретает возможность растекаться по мировой плёнке послесовременнизма не обязательно только как имитация, но кто они эти мастера, которые выполняют заказ общественности, не те же ли рабы волшебной скрипки, что и раньше?

Но человеческое искусство всё же отступает на второй план: в образ жизни среднего человека входит ухудшенный путь, как потребление готовой пищи из пакетиков, подобной кормлению животных, где правда вкус может заменяться на его фермет, на химию ароматизатора. Такое питание может быть проще, но оно лишается эстетики и если бы оно работало в смысле совершенства функций орагнизма, то наверняка в сфере спорта высоких достижений все бы уже стали потреблять сублиматы и порошки. Но корпмление колоний бактерий и вкусовых рецепторов внутри людей — несколько более сложный процесс, чем подготовка лыж для скольжения по разному виду снега. С другой стороны, упрощение вкусов идёт по пути массовой технизации, так что еда становится не вкусной, а «со вкусом». Поэтому во многом прилавки заполнены уже мифологизированной сущностью, тогда как исходный вкус даров земли всё быстрее утрачивается. Поэтому по-прежнему сложно сказать, что находится в остатке собственного человеческого капитала, не весь ли он распределён на нужны и потребности общества, может ли человек по крайней мере сохранить верность своей культуре, но не как слепое продолжение традиции в рамках декорации, а как продолжение её развития? При переходе к молекулярной кухне или при замещении одних продуктов другими этот вопрос встаёт как никогда остро, поскольку до сих пор сохранились по крайней мере наименования продуктов, хотя часть культуры возможно было бы откатить ко времени до Великих географических открытий, но теперь можно получить не только понятие традиционной, «национальной» кухни, но и абстрактной молекулярной кухни. И если традиции удерживают некоторый уровень культуры по старой памяти, то с переходом в новую область человечество рискует тем, что эстетика кулинарии придёт в упадок и кулинария и традиционная кухня окончательно станет очередным элитарным развлечением. Эстетическое же решение должно создать новые представления о высокой кухне, исследовать возможности и предоставить доступ к «высокому» каждому человеку через понимание и прослеживание традиционных вкусов к исходным составляющим и молекулам. Таким образом, люди смогут обрести собственную эстетику.

Вопрос о человеческом счастье

Говорят, что несчастные несчастны по-своему, но с человечеством всё наоборот — в действительности перед угрозой планетарной катастрофы люди несчастны как раз таки одинаково, поэтому эта поговорка — ещё один миф массового сознания (как и сама мифологема о том, что для любой поговорки существует её противоположность). Вопрос о человеческом счастье является ключевым не только в этическом отношении, то есть как поиск некоторой концепции благополучия, стремления к точке оптимума или к стране утопии. Вопрос человека и заключается в перемещении утопии внутрь него и в том, что эта страна должна быть не только справедливой и праведной, но и красивой. Путь же ко спасению может быть разным, если поместить его в область общей планетарной эстетики Земли (и земплеподобных планет) — поэтому наоборот счастливы люди по-своему. Но в этом отношении построение переобщества помимо проблемы воображения должно решить и проблему бессмертия. Её решение уже имеет некоторый опыт, который правда во многом является неоднозначным, если рассматривать его как коммуникативный общественно-системный процесс: поощрение рождаемости через прагматику (материальное стимулирование) само становится ограниченным, а формальное сообщение о добровольной или принудительной политике жизни в виде количественного предписания семейной плодовитости («фертильности») действует в данном случае под гнётом опять же материальных или иных право-институциональных наказаний, либо исходя из некоторого общественного принятого дискурса, опирающегося на пространство мифологем (таких как образы благополучной семьи, международной гармонии или угрозы приезжих). Тем не менее, именно прагматика определяет ключевой вопрос эстетики человека: демографический вопрос как вопрос человеческого воспроизводства и поддержания народонаселения, а шире — вопрос природного воспроизводства и устойчивости соотношений видов (в конце концов человек как колония бактерий и как вписанный в процессы животной и растительной диеты, вирусной распространяемости и т. д. также является частью биологического разнообразия что ещё раз снимает вопрос о разграниченности). Именно переезд населения в города, как известно, стал причиной изменения данного эстетического решения и принципиальным фактором является хозяйственная обременительность человеческой жизни в городских условиях: если в сельской местности требовалось до некоторого времени дети как помощники в хозяйстве в условиях возможности расширения жизненного пространства (что само можно считать следствием совершенствования сельскохозяйственной технологии в эпоху современности), то в послесовременности это представление о расширении окончательно сходит на нет — и причина тоже вполне эстетически и прагматически понятна: это переход к функционализму и затем к послефункционализму: сначала личное хозяйство заменяется массовым (функциональным), а потом появляется переосмысление недостатков массовости (как функции масштаба) и возврат к некоторым личным эстетическим элементам крестьянства (например, в частных сыроварнях и маслодавильнях).

В проблеме воспроизводства человека как никогда ярко проявляется тезис об определении сознания бытием, но в то же время сама функция этого определения становится эстетической нефункцией (не в последнюю очередь потому, что сознание многообразно и a priori свободно в своём выборе, а значит действует нефункционально, независимо). Итак, эстетический режим городской жизни поставил под вопрос хозяйственную необходимость человеческого воспроизводства — и в этом он безусловно поставил вопрос о возможности бессмертия как замены концепции демографии как количественной динамики. Но этот городской режим всё ещё можно считать режимом современности и послесовременности: сначала он позволяет признать возможность достижения устойчивости воспроизводства населения как функциональном уровне фертильности 2,15, а затем он перестаёт быть самим собой, показывая невозможность его достижения естественным путём. Сам человек поэтому эстетически как естественное существо и как концепция поставлен на грань исчезновения, даже если он сможет достичь физического и мыслительного бессмертия. Очевидно, что эта проблема не имеет функционального решения, если только общество не готово пойти по пути утопии массового производства детей. Эстетически же она имеет множество решений, которые тем не менее могут быть воплощены только при эстетическом переоформлении человека и общества, то есть когда эстетика начнёт играть и занимать большую роль в жизни. И здесь многообразие решений будет применимо как к обществу, так и биологическому разнообразию, в узком же смысле вопрос воспроизводства относится к физической эстетике. Воспроизводство культуры требует некоторого уровня воспроизводства людей, но только если они остаются сторонниками этой культуры. Существует странным аргумент о том, что если бы количество живущих людей было неограничено, то в целом счастья было бы больше, но эстетически он бессмыслен, поскольку планетарно счастье продиковано местными ограничениями и кто-то в силу разнообразия будет более счастлив, но при этом почти все могут быть счастливы по-своему, космическое же счастье само может стремиться к построению разнообразных миров и в этом смысле счастья и там будет больше, но так, чтобы в популяции разумных существ все довольствовались равным — это явная утопия, которая интеллектуально беспочвенна.

Считалось, что труд сделал из обезьяны человека, но в действительности скорее наоборот из общего предка обезьян и людей могли выйти обезьяны, которые начали понимать труд прежде всего как труд, а не как творчество и не как имитацию природы. В природе же труд растворён естественным образом в каждом действии и как эстетика и как деятельность — просто он неотделим от жизни за исключением отдельных моментов, когда применяются инструменты (орудия). Но дело не в орудиях, а в том, что общий предок отделился от природы, начав создавать и осмысливать среду обитания как свою, а труд стал понимать как отделённый от природы — как имитацию (воссоздание) природы (сначала это было приручение деревьев, камня и огня, а потом полный цикл выращивания и животноводства). Затем уже сама технология становится предметом для собственной имитации людьми (которая начинается с необходимости встраивания одной технологии в другую) и к сегодняшнему дню человек дошёл до угрозы превращения деятельности в имитацию технологии, если учесть, что расходы на продвижение товаров превышают в некоторых «развитых» странах расходы на образование (и сам человек становится приложением к телефону, подобно другим приложениям). Люди уделяют время телефонам как имитациям музыкальных шкатулок, в свою очередь имитирующим пение как исходный творческий феномен. Понятно, что творчество в пространстве «техника — имитация» становится весьма ограниченным и ведущим всё неотвратимее в тупик быстрых ответов, к сведению потребностей к биологическим, то есть к искоренению даже всего природного, что у общих предков.

Чтобы избавиться от ухудшающегося круга имитаций и необходимо обратиться к эстетике и по крайней мере осмыслить повтор природы, а лучше — двунаправленное с ней взаимодействие, поскольку и природа нередко повторяет действия людей, иногда правда вынужденно. В этом смысле биологическое как раз не есть биологическая потребность — то есть в природных сообществах она может быть по большей части таковой — но раз эстетика выходит за пределы непосредственности, то она обращается к возможности изменения, где сами потребности играют роль лишь управляемых театральных декораций для действия системного искусства. Например, прогнозирование выживания популяций заставляет строить проходы под дорогами для обеспечения островов и взаимного генетического обмена — в этом смысле человек вновь имитирует природу, избавляясь от технической зависимости. Природа же своим системным действем может помочь людям в планетарных балансов, например, при расширении применения бактерий для азотификации растущего растения улучшится нарушенный сегодня планетарный азотный баланс.

Другой день и вновь механическая лента утягивает наступающие на них ноги вверх, но здесь сохранилась доплёночная эстетика и панели 30-летней давности с рисунком дерева почему-то кажутся ближе к природе, потому что никак не обшитые бетонные своды показывают свою природу более открыто, так что здесь почти не пахнет технологемами. И вновь колеблющиеся огни, в которые тоже довольно яркие, но опять же ближе к форме своей функции, обусловленной строением лампы дневного света, поэтому более вытянутые. Впрочем с этого ракурса отражений ламп почти не было видно, зато люди отражались в панелях и сливались с напечатанной текстурой невозможного по противопожарным требованиям здесь дерева, хотя впрочем здесь почти нечему гореть. Зачем изменять жизнь и пропитывать дерево — если продукты жизни не подходят под местные требования, под противопожарные функции. Тем не менее, так и действует послефункционализм, когда стремится возводить небоскрёбы и создавать машины из дерева; как он изменяет дерево он изменяет и человека, пропитывая его обеззараживателями и кремами, пылью, микропластиком, рискуя в скором времени изменить и сам его исходный код. Но местные системы можно было бы изменить, если изменить все остальные функции систем, так что жизнь могла бы раскрыться в отсутствии функции, которая и стала бы основной функцией как эстетической. Пока же я видел лишь путь возможного наблюдения жизни — но такое преломление людей было искусственным всё ещё в старых понятиях авангарда, тем не менее это наблюдение было небольшим экспериментом, который напомнил о системном единстве человека и природы, пусть здесь лишь случайном совпадении знаков. Эстетическое восприятие должно перейти от случайности к намеренной неопределённости как возникновению и наблюдению устойчивости, пока же здесь процветает лишь бактериальная жизнь на ползущих рядом резиновых поручнях, которые формально менее эстетичны, но лишь они здесь похоже сохраняют эстетическую ценность своим протестом против общественной механической протирки.

Проблему незаинтересованности эстетика человека обнаруживает в медицинской устремлённости к исключению вреда и в судебно-исправительной системе, стремящейся к исключению ложно положительных «преступлений и наказаний» (то есть ложно осужденных). Если системы стремятся к тому, чтобы определить свой идеал как заинтересованность в безошибочной работе с людьми, то они по определению выходят за пределы собственно прагматики, поскольку так или иначе вторгаются в области психологии и чувственного восприятия. Забегая вперёд, можно сказать, что с точки зрения анатомии человека (физическая эстетика) этот вопрос наиболее понятен, поскольку может быть измерен (как то, что некоторые лекарства не сочетались между собой или с человеком) и подвергнут системному рассмотрению. Результаты в медицинской области психического здоровья также до некоторой степени могут быть систематизированы, хотя и приводят ко всё расширяющимся номенклатурам «заболеваний», которые часто своим определением угрожают самой творческой природе человека как «ненормальной». И в этой точке — перехода к собственно вопросам суждения о человеке, которое формализует право, проблема становится подлинно эстетической, поскольку здесь уже становится понятно, что оценки следует давать скорее действиям, чем людям. Но тем самым каждый раз мы возвращаемся к прагматике и по сути уклоняемся от подлинного корня проблемы — формального установления заинтересованности как чувства соучастия в судьбе человека. Отчасти, правда, эту область занимает религия и различные советники, родственники и друзья. Но проблема на самом деле требует системного рассмотрения в рамках общей теории эстетики, и возможно со временем будет представлена соответствующим образом. Пока же можно заметить, например, что в переправе (и метаправе) подлежит рассмотрению вопрос о заинтересованной природе незаинтересованности как судей, так и сторон процессов.

Абстракция человека

Фразу Сальвадора Дали о сумасшедшем можно рассматривать сегодня применительно к различию человека и машины или человека и киборга и в принципе человека и мифологемы или технологемы человека: вторые варианты — это пограничные состояния, которые и относятся к сумасшествию, но если в эстетике это управляемая человеком трансгрессия (переход, переступление), то они становятся неэстетическими как только переходят на плоскости механистичности материала и бездушности данных. И в последних случаях человек уже не чувствует себя сумасшедшим по мере того как постепенно сходит с ума, впадая в некоторую зависимость от самой простоты бездействующего действия, такого как потребление разорванной кукурузы или бродяжничество по вымышленным мирам, поэтому достигается абсолютная противоположность эстетики: человек не чувствует себя сумасшедшим, но уже сходит с ума (ср. с высказыванием Сальвадора Дали в эпиграфе). По этой линии чувства и можно проводить границу эстетического и неэстетического в человеке и в человеческой деятельности по крайней мере там, где искусство взаимодействует с реальностью как предметом творчества. В более экзистенциальных наблюдениях же эти различия конечно не так важны, поскольку любая экзистенция по определению должна оправдывать своё бытие, как и небытие. Но для такого случая чудовище Франкенштейна могло в конце пути всё же раскаяться в своих грехах, чего существующие механические системы не смогут сделать просто потому что они не являются сознательными и не обладают сознанием истории, тогда как представляющих их людей эти вопросы уже мало заботят. Но в принципе вопрос заключается не в человеке как таковом, а в отношении к любой формы жизни, просто для менее сознательных организмов требуется такая система, как планета, которая формирует равновесие, правда на это могут уйти миллиарды лет. Но коль скоро человек сам превратился в чудовище, обладающее техническими сверхвозможностями, то не важно идёт речь о нём самом или о созданных им творениях, эстетически речь идёт о дальнейшем, о выживании и совершенствовании всей планетарной жизни. И в послесовременности можно сказать, что человечество в среднем сходит с ума, возможно именно потому что отказывается обращаться ко сну сюрреализма и эстетики как таковой.

Одна из ключевых эстетических проблем на мой взгляд заключается даже не в прямой антропоцентричности, а в повсеместном (экстенсивном) присутствии человека. Даже в абстракциях и пресловутом чёрном квадрате, в созданных под индейские напевы разбрызгиваниях Джексона Поллока, мы подразумеваем и чувствуем прежде всего присутствие человека, его разума, даже если его не видим фигуративно. Даже если изображются животные, то человек видит его — как? — прежде всего по-человечески и видит в нём человеческое. Общее искусство было бы лишено этой склонности и было бы нейтрально по отношению к человеку per se. То, что человек пытается установить границы, очерчивающие амальгаму на просвете мифологем, говорит о самих традиционных научных методах, которые в данном случае применяются к одной из самых таинственных сфер действительности. Искусство становилось эстетически субъективно условным как маньеризм и признание любого направления, тогда как должно остаться верным поискам гармонии, как это было начато в Античности и продолжено в эпоху Возрождения. На этом пути необходимы как знаки и границы, так и собственно не затухающий дух поисков и открытий, находящий вдохновение в гармонии природы и в том, что эта гармония открывается опытному взгляду как на полотнах, так и в жизни. Но сегодняшняя эстетика требует больше и она может получить адекватные средства, такие как теории категорий и нечётких множеств, семантические и таксономические средства, языки описаний и разметки. Проблема и новизна здесь заключает в том, что все эти средства прежде всего необходимо применить к человеку, но это же решает ту загадочность, которая существовала в отношении классификации произведений: границы происходят внутри каждого автора и даже внутри каждого произведения, поэтому конечно придание ценности каждому сантиметру работы неправильно, но классификация каждого сантиметра возможна и уже на этой основе возможна новая оценка (которая правда, потребует также доработки трудовой или иной теории стоимости). Во-вторых же границы не только проходят внутри, они также являются с одной стороны нечёткими, а с другой стороны — пересекающиеся, то есть образуют пересечение не просто множеств, а пятен творчества и направлений. Человек как творец тем самым отпечатывается на полотне и через работу и через жизнь и через среду и всю природу, поэтому и сама граница человека приобретает новые черты, черты его лица и образа.

Сон становится инобытием современности и в психоанализе и в псхиосинтезе, но кино как длительность завершает само себя, кино как общность становится примитивом общественной бренности, кино как монтаж становится произволом корыстного использования технологемы, кино как невозможность показывает единственный путь к утопии, кадр как доступность наказывает человеческую неколебимость в становлении лучше. Теперь всё может быть снято именно как опыт и здесь в каждом кадре должно было бы становиться искусством, но как правило не становится, также как и в большей части происходящего. Это не просто бесцельное стремление к ускользающему нулю, это неосмысленность действия, о которой говорят как об отсутствии идей, но ведь это только верхушка айсберга, под отсутствием идей видно именно разрушение культуры, отвлечённость от какой-либо связи, когда все снимают как туристы, которые слушают экскурсовода там, где сами бы должны были найти свой дискурс. Поэтому вроде бы кино можно считать массовой галлюцинацией и сном, в котором должно проявляться бессознательное, а проявляются там скорее только наиболее растворимые субстанции, которые расплавляясь и образуют нефтяное пятно плёнки послесовременности, которая становится неоднородной и приближающейся к природе только лишь как большое мусорное пятно. Странно было бы считать, что все люди, ставшие операторами кино своей жизни столь же легко бы увидели и сценарии как то можно было бы вывести из измышлений Эриха Бёрна. Но почему-то вместо сценариев образуется пространство симулякра, откуда дискурс уже не может вырваться, ведь любая мифологема и технологема уже обрела свои памятники повседневности как в виде предметов, так и самих людей. Но предметы и людей не нужно демонтировать, нужно лишь превратить их в произведения искусства, посмотрев на них под новым углом пересечения.

Человек как разграниченность (мембрана)

Но насколько человек с ламинированными волосами или употребляющий витамины и порошок, накачивающий мышцы может считаться человеком с естественным происхождением? И насколько такой человек отличается от искусственное созданного образа или технологии? С одной стороны это может быть проблема дискурса неразграниченности или мифологемы как противодействия культуре, но часто проявление такой проблемы говорит о дискурсе неравенства или в принципе общественных систем, а само разделение на равенство и неравенство также можно считать частным проявлением дискурса разграниченности или его противопоставления в неразграничности, поскольку само это разделение формируется как некоторое наблюдение за происходящим, но в то же время приобретает свои знаковые средства. То есть сама идеология равенства как юридической неразграничности противостоит неравенству например как экономической разграниченности и в этом противопоставлении возникает некоторая зацикленность, которая поддерживается институтами власти, сообществ, общества. Проблема человека становится особенно сложной в связи с распространением присвоения собственности, в которой и человек становится некоторый собственностью для самого себя или предметом изучения ренты, поскольку неоклассическая интерпретация становится общепринятым мерилом для сравнения систем настоящего, прошлого, но также и систем общества, природы и человека. И тогда если человек сам из себя извлекает ренту, то в этой концепции он создаёт внутреннюю границу из которой происходит извлечение его прибавочной стоимости, соответственно его поверхность тела становится таким показательным декоративным элементом как и поверхности других тел в том числе и в первую очередь неодушевлённых. Человек же раздвигает границы сввоего тела главным образом до уровня одежд, до уровня маскирующей ламинации, до уровня средств производства и дома. В этом дискурсе поверхности и глубины если лишить человека возможности носить маску, то вся его жизнь рушится и помещается в цифровой концлагерь, где труд явлен непосредственно, где неразграниченность исключает саму себя, поскольку больше нет смысл в разграниченности. Поэтому странными представляются заявления о том, что люлям всё равно, следят ли за ними и как используются данные о них. Конечно сугубо в утилитарном материальном смысле их жизнь может не измениться, но это уже жизнь среди стеклянных прозрачных стен антиутопии, это жизнь, в которой большне нет человека как границы.

Отсюда мы можем видеть то что внутренняя онтология противопоставляется внешней и это само по себе не является здесь противопоставлением дискурса, но поскольку эта граница имеет особые характеристики, то она чаще всего совпадает с проведением границы послесовременного дискурса разграниченности как унаследовшего некоторые черты римского права и индустриального производства с их расчерчиванием областей объектв и субъектов, материалов и труда. Онтологически же для каждого человека и общества усматривается свой набор предпочтений и переживаний по шкалам материализма – идеализма, реализма – солипсизма, объектности – деятельности – функциональности. Итак, внешнее бытие как объективированная форма опредмеченного общественного сознания находит своё воплощение в декорации повседневности и в частности декорации собственного образа, такой как плавность линий фасада жилища, плавность линий волос, образ упитанности и перекачанности как изнеженности и грубой силы. За этим конечно в некотором смысле стоит собственно эстетическое устремление людей к красоте и здоровью, но это устремление становится объектом идеологической или коммерческой эксплуатации так же как любой означенный образ. Положительной стороной информационных пространств стала возможность соответствующего разозначивания и развенчания мифологем, однако и здесь технология скорее направлена на сковывание, если и за пределами электронных сетей люди уже не способны к организованному изменению или прекращению дискурса. Ключевым моментом является то, что человек сам отчуждает себя как и общество отчуждается от него, а поскольку всякое внутреннее бытие замещается внешним как условным и структурированным, то в этом замещении у человека не остаётся возможности возвратиться назад кроме как через разрушение этой внешней оболочки, либо он станвоится обречённым на внутренние герметические поиски. И если раньше человек был избавлен от необходимости наблюдать собственный образ с внешней стороны, то теперь он репрессивно вынужден проводить такую оценку, но она практически никогда не является эстетически выверенной и продиктована или явно практическими, либо общественно принятыми соображениями, а часто не принятыми, а доведёнными через средства насаждения блага и счастья. И когда наблюдение становится смонтировано на прагматике и динамике разграничения (либо избавляет и от самого разграничения), то здесь не остаётся систематического взриния на происходящее и в случае выбора индивидуализации мир разбивается на осколки частности.

Конечно, человек может продолжать вдохновляться зависимостями игр и мифологемой развития, продолжать не просто быть включённым в водоворот цивилизации, но экспериментировать на его почве подобно прагматикам, стремящимся к повсеместному внедлению анализа соотношений выгод и затрат, но эти стремления и попытки будут продолжать выстраивать его внешнюю оболочку, тогда как возврат к корням будет проблематичен подобно тому как проблематично выживание индонезийских племён, которые сегодня делятся на внутреннюю (не допускающих цивилизацию) и внешнюю (взаимодействующих к современной цивилизацией) части. Культурное сообщество по-видимому также выстраивает подобные круги, нацеленные на сохранение традиций и эстетики, подобные же границы здесь мы предполагаем возможными для каждого человека. Если в урбанистике допускается, что создание (почти) одинаковых улиц и домов — это не только воплощение эгалитаризма и равенства возможностей, что само по себе эстетически прекрасно, но и воплощение самой идеи равенства живущих, то таковы и оболочки людей, которые мы рассмотрели в эстетике человека: они показывают безграничное равенство только впитав глубину разграниченности неравенства. Эстетическое перевоплощение возможно, но оно должно избежать как скученности многоэтажных домов, так и распозающейся плёнки пригородов, но в то же время следовать необходимости уменьшать воздействие и осозанно потреблять, тем самым оболочка человека должна претерпеть изменения: где-то сделаться вновь более плотной и защищающей от шума со-обитателей, где-то уподобиться разнообразию и многоуровневости кораллового рифа. Тогда человек вновь может стать основой для системного построения послефункции для жизни как города, так и природы, когда он сам создаст оболочку интеллекта и физики, мембрану определяющую взаимодействие внутреннего и внешнего как для него, так и для общества, ведь более того, он не просто её создаёт, он её преобразует и перерабатывает во всём системном многообразии, так что соединение становится возможно не только по линии внутреннего и окружающего, но и без этого различения. Разница со стекланной неразграниченностью заключает в том, что она по сути представляет неразграниченность только внешнего, хотя претендует на внутренность. Внутренность никогда не может быть представлена и доступна полностью, она требует формирования и пересечения мембраны.

***

В конечном итоге чтобы обрести эстетику человека нужно избавиться от человеческого и как сущего и как привычного. Избавиться от себя, чтобы достичь абстракции? Нет в не(-)бытии не может быть цели. Но эстетический взгляд как избавление от прошлого в каждом мгновении — это уже вызов осмысленности, это творчество как ниспровержение цельности, связанности и связности мысли одновременно и безвременно. Мысль не может бродить вечно по пустынному берегу, поэтому она обретает бесформенность одухотворённости. Но мы здесь на земле разве всё ещё люди или уже кто-то, кто способен идти? Это избавление от человеческого — не только иконоборство или впадение в крайности, хотя иногда важна и укоренённость в смысле англ. radicality, это обретение человека как противопоставленного человеческому как отличному и приращающему (а может быть и нет) что-то новое (или старое — не важно). Шаги на песке вновь смоются космической бурей, но отпечаток лица останется на теле природы с самой краской (соком) жизни. И как коллективное человеческое творчество человек — лишь ступень, лишь один шаг, но не где-то в механистичности и запутанности космоса, а здесь — на земле.

Как уже отмечалось в разделе «хозяйственъная эстетика», дооформление и доработка жизни могут со временем становиться всё более местными, поэтому и человек будет получать местное значение, что позволит ему обрести и метакультурное эстетическое планетарное выражение не только и не столько как следа, но и как культуры, способной давать новую жизнь (например, как искусство Палеха навеяно местным взаимодействием жителей и природы, но теперь общая эстетика должна при местном наблюдении огляядываться на всю планету). В этом и обнаруживается поиск эстетики человека как одной из форм жизни и как стремления к достойному её воплощению и в мысли и в действии.

Список упомянутых источников

1. Piketty T. Capital and Ideology. : Harvard University Press, 2020.