Недавно я рассмотрел вопросы неоткрытого общества (Неоткрытое общество общества или его партнёры) как проблематизацию концепции собственного открытого общества. Теперь же в свете открывающихся возможностей и необходимости пересмотра теории дискурса я выскажу некоторые исторические и  футуристические соображения об архитектуре, мышлении и человечестве в целом.

Свёрнутые листья

Как это ни странно, проживание в отдельно стоящих домах может оказываться наименее воздействующим и на среду и на самих себя. И меньше здесь будет значить больше, поскольку в действительности воздействие оказывается распределённым более равномерно и может быть более незаметным. Но это произойдёт лишь при определённых условиях и фактически будет означать некоторый уровень замещения природы. То есть, если в городе птицы приспосабливаются к людям, то в пригородах люди должны создавать такие условия на своих участках, которые бы приближали их к лесу. В первом приближении это означает воссоздание и поддержание местных ландшафтов, вместо альпийских горок (но если растения из других регионов подойдут для корма местным насекомым и птицам, то это тоже неплохо). Но не всё так просто, ведь создание нового пригорода в необществе означает отречение от общества прошлого как направленного на иерархию города и самого человека. В необщественном пригороде человек должен прятаться, должен не оставлять шума, пыли и светового загрязнения. Технологически в принципе это достижимо и бесшовно: достаточно одеть очки дополненной действительности с ночным видением, как можно будет отказаться от подсветки за пределами зданий. Достаточно обеспечить все автомобили электротягой (или водородом) и останется только найти наиболее незаметный для природы источник электричества (водорода). О светильниках на участках и дорогах конечно придётся забыть, так как это может нарушать циклы животных и растений. Полив видимо в некоторой степени неплох, по крайней мере, если он будет согласован с естественной средой и будет столь же непредсказуем (или поддаваться соответствующим шаблонам изменчивости во всех 150 вариантах цикличности) как и погода. Таким образом, основным эстетическим способом встраивания в действительность станет бесшовное пересечение: которое обеспечивает нулевое или отрицательное воздействие, то есть не ухудшает состояние природы и самих участников. Пригород тем самым может превратиться в резервацию со знаком минус, которая на этот раз своей беззаботностью будет превозноситься над идеальным городом прошлого.

Другим плодотворным направлением выступает расширение пригорода в смысле любого шага человека как нового воплощения экскурса. Человек приобретает щупальца и вонзает их в тело природы. Это и есть щупальца экскурса. Но они больше не должны быть враждебными, они должны быть равнозначными и равноподдерживающими саму тишину и созерцание. Можно сравнить неопрен гидрокостюма с новой мембраной, которая обеспечивает бесшовное погружение, позволяющее избавляться от кубизма любого бассейна при любой погоде и в любое время года, также как колёса велосипеда или вездехода, которые способным оставлять меньший след, чем ступающая нога человека. Человек в новом пересечении исчезает, поскольку как вид он обращается в мембрану, он больше не находится в природе в принципе, не только потому что он как раньше стремился обезопасить свои ноги, надевая на них прообраз современной обуви, не только потому, что тем самым он мог обманывать природу, заметая свои следы как лиса, и не потому, что масса цивилизации и её отложения приобрели черты геологического процесса, а потому, что на этот раз его воздействие становится деятельным и отрицательно значимым одновременно. То есть оно ставит благо природы выше любой формы центризма, и если и является утопическим, то только в этом смысле. Оно стремится к чему-то большему, чем симбиоз, поскольку природы может казаться одновременно чем-то исторически устаревшим и одновременно безнадёжно потерянным, но одновременно и всё ещё эволюционирующим куда-то туда, где мы могли зайти в тупик, поскольку свет в конце тоннеля возможно и был всего лишь нефтяной плёнкой растекающегося пригорода.

В этом втором смысле пересечение оказывается деятельно важным, по-хорошему не устаревающим экзистенциалом, избегающим пропасти неизбежности. Но этот второй уровень пересечения (деятельное пересечение) зависит от философского и политического решения, которое будет произведено, поскольку собственно понимание развития, изменения, жизни здесь непосредственно пересекаются, доходя до наивысшего третьего уровня (идеального мыслимого пересечения), словно бы как в старые добрые времена снимая противоречия в борьбе тезиса с антитезисом. Но это синтез почти в той же мере отличен и различим как различимо превосходство синтезатора над акустическим фортепиано в его отсутствии и снятии чем-то иным, уже гармоническим совсем не в предписанности нотации классической современности.

Угрозы народовластию — отнюдь не перевороты

Хотя Карл Поппер предупреждал о том, что если обрубить корни историцизма, то поле для эголитарной демократии будет расчищено, в действительности же сегодня народовластие страдает от всё той же платонической (и отнюдь не в переносном значении этого слова) опасности: идеальное общество господ и рабов по Платону всё же может прийти на смену любым ухудшенным формам государственного устройства. Какова бы ни была новая техноутопическая надежда человечества, но она почти всецело предполагает превращение технических устройств в форму того, что по Платону имело идеальную форму раба. Другое дело, что за 2 с лишним тысячелетия люди как будто бы и не замечали, что они помещали в ту же форму попеременно и себя и природу (отчасти временами и собственную и собственную), пока наконец не устарело само понятие формы. Но если оно и устарело, это ещё не значит, что ему на замену не пришло нечто иное в виде абстрагирования или исчезающей онтологии в условиях без бытия. Тем временем, угроза народовластия от наличия формы не перестаёт быть всё более действительной по мере того, как и в головах и в руках человечества не оказывается набор средств для замещения всех обслуживающих их действий. Если машины научились сначала штамповать газировку, потом транспортные средства, то теперь они уже вполне «успешно» (в доступных обывателю видах распознания идеала прекрасного) научились творить, то есть рисовать, музицировать и собственно сочинять тексты, иногда переводя их в речь (и не важно, что видимо никто не должен замечать, что в процессе этого обучения всё пошло наперекосяк, что и не удивительно, ведь человечеству тем временем не удалось создать достаточно надёжную модель сознания, поэтому никто и не может предъявлять претензии, что рационалисты, повсеместно признали первичным текст, а не подсознание, и за информацию они видимо принимают только то, что произносится членораздельно, а не то, что скрыто где-то в глубинах и что в принципе вне зоны доступа даже подсознания — такое так сказать не-здесь бытие). Так вот, если люди по всему миру мечтают, что они перестанут быть бедными не потому, что смогут нанять в местном городе-государстве раба, а потому, что рабов заменят стиральная, пылепротиральная, пищеприготовильная, доставочная и развлекательная и многие другие машины (идеалом которой является по-видимому синоним раба — рабочий или робот), то они стремятся не к демократии и ни к рационализму — они стремятся к двухклассовому обществу Платона в толковании Карла Поппера. Высшим классом как раз и становятся обучающие (учителя, правители, а по-первости — воины или знатоки дискурса), низшим — устройства и природа как материал. Видимо поскольку человечество пока продолжает делить действия на созидательные и разрушительные, то оно продолжает путь в направлении того, чтобы иметь возможность управлять материей. Возможно эта форма несколько ближе к воиновластию (тимократии или тимархии), ведь инфотехники здесь могут образовывать особый класс, наделённый к тому же щитами и мечами информационных ударов, а значит она уже в самого начала мыслится как ухудшенная и даже превратившаяся в олигархию извлекающих из информации капитал, но в любом случае повисший в воздухе идеал не слишком близок к народовластному, поскольку природа и техника оказываются вытесненными из управляющих (и в том числе потому, что общее обучение без учителя рассматривается как угроза человечеству), а посему рассмотрим, какие обоснования были у Платона для наделения некоторого класса правителей их неколебимым статусом.

В современных понятиях речь идёт о соединении материальных и нематериальных качеств, свойственных любому виду капитала, но когда-то им приписывались свойства тела и души. Поскольку Платон в идеале государства стремился к обоснованию постоянства, то вполне обоснованно класс правителей должен был обладать породой, получить образование и поддерживать некоторые особые ценности. С породой дела обстояли интересно, поскольку теория смешения металлов столь вездесуща для различных культур, что сама может уходить в глубокую (доисторическую) древность. От породы прошлого и сегодня мы склонны придавать особое «значение» золоту, но и эта форма обретает всё в большей мере иллюзорное отображение в шифроденьгах, проникающих на какой-то неведомый уровень идеала, до которого не могло достать даже само золото. Тем не менее, в информационный век порода важна как обладание нанометровой технологией производства вычислительных ядер, равно как и технологией отбора технарей для обслуживания информационных систем. Тем не менее, можно признать, что отголоски этой идеи формируют основы как идеального, так и любого послесовременного государства. С образованием в принципе также всё понятно, поскольку оно определяется соотношением группы университетов, соответствующих некоторому обществу и в этом смысле в послесовременности исчезло соотношение требований к образованию и открытости: образование укоренилось главным образом как технология управления делом и инженерией. Мировые изменения требуют непрерывного преобразования образования, в этом смысле хотя сохраняется некоторый научный дискурс, но в принципе оно не выглядит чем-то предустановленным по содержанию. Видимо именно изменение и непрерывность образования становятся соответствующим требованием нового класса, которое не мог себе представить Платон. С ценностями, наконец, дело обстоит странным образом: они переместились в область престижа и этикета, что ранее соответствовало скорее аристократии духа. Но если представить себе как в социологии знания интеллигенцию, сохраняющую преобладающий статус свободы мышления в отличие от раскрывающихся кругом полей тотальной идеологии, то ценности будут играть неотъемлемый статус там, где раньше мы могли их не замечать: в культуре отмены, в отмене культуры. Следовательно, мы можем найти доказательства пророчества историцизма в послесовременности, которая так или иначе сохраняет прообразы античных экспериментов по общественному строительству. Нынешние строители менее идеалистичны и они всё же не приблизились к достижению общественного построительства в смысле планового опреления параметров демографии и хозяйства, но к сохранению идеала они подошли вполне по-платоновски.

Другой угрозой для народовластия является предложенная выше идея отрицательного города, который своей необщественностью отрицает как дискурс, так и стремление к прошлому. Но некоторая связь с прошлым у отрицательного города остаётся: он и по форме походит на пещерные города, о которых видимо во времена Платона уже забыли после многочисленных завоеваний охотников земледельцами и наоборот. С другой стороны само народовластие пришло к идее бесполой свободы, раз человек без органов — это новый идеал, но он не только образец платонического коммунизма (и в переносном смысле, но главным образом в прямом — как образец общества правителей, которые на этот раз могут не думать об общественной собственности друг на друга), поэтому если в необществе граждане исчезнут и как представители homo sapiens в его ламарковской привилегированности, и как субъекты с их абстрактной плоскостной условностью, то это и будет и прямым путём к будущему и возвратом к будоражившим Сократа с Платоном диалогам (наверное как и интерес в пересмотре взглядов на конкурирующую теорию для Жана-Батиста де Ламарка — изложенную Бюффоном (Жоржом-Луи Лекле́рком, графом де Бюффо́ном) в 44 томах). Но если капиталистическое народовластие стремится возвести бесполость в степень большую полутора, то необщество по крайней может взять из неё корень и обратить в умеренное признание многогранности природных и культурных наслоений. В некоторой степени такая умеренность будет ещё большим продвижением к будущему, чем сегодня могут помыслить либертарианцы, зациклившиеся на проблемах именно биологического пола, стремящиеся с какой-то гераклитовской силой избавляться от и переоформлять те физические волокна, которые склеивают эстетическую пластичность, но что в определённости устремления оборачивается обычно именно нулевым эстетическим уровнем, либо впадает в тяжбы мимезиса, на этот раз в котором подражание устремляется по касательной к квадратуре куба самости как человеческой природы.

Итак, отрицательный город, если он будет построен, может снять противоречия как прошлого полиса, так и современного антиполиса, выстроенного скорее по древнеримским лекалам, поскольку он будет основан на многообразии и изменчивости, а его архитектура будет изначально открытой к изменениям. Вопрос же как избавить его от любого уклона в сторону тотальной идеологии будет решаться соответствием открытости не к человеку, а к природе: должны выполнять планетарные лимиты, а жизнь общества, превращается в сумму сообщества, каждое из которых следует выстраивать в стремлении к наблюдению за окружающими сообществами и природой в равной степени. Конечно, это не решит проблему оптимизации выбросов в смысле того, как далеко люди должны пойти сегодня и чем они могут пожертвовать ради будущего и окружающего. Возможно, данные о выбросах так или иначе придётся сделать заменой денежной системе, а свободное время и возможности так или иначе придётся продолжать обменивать на оценку вложений. Но будет ли выбработка подобной пропорции называться всё ещё ценой и может ли эта цена быть установлена втом числе на тот труд, которого не совершают члены общества (то есть который выполняется природными и информационными системами, либо который следует из бездействия как творчества)? В любом случае проблемы оценки со временем могут отпасть, поскольку технология может обеспечить возможность снижения воздействия до приемлемого уровня, а этика и право могут выработать критерии для преобразования излишнего воздействия на природу в преступление, как это уже сегодня закреплено в охране диких форм жизни. В таких условиях человечество сможет опереться на концепцию мембраны как разделительной черты экскурса, обеспечивающей повсеместное невмешательство как универсальную послеидеологию и послемораль.

Необщество будущего и состояния экскурса

Как выглядит новая мембрана в режиме наименьшего воздействия можно представить уже сегодня: все средства, которыми обеспечивается путь могут быть устранены, даже само дорожное полотно может приближаться к форме камня, когда люди, наконец, признают асфальт устаревшей технологией. То что дороги должны лишиться освещения, шума колёс, возникновения пыли и иных выбросов — это ещё более очевидно. Местами замена и физического перемещения может быть скрыта куполами, местами обеспечена через технологию малозаметности. Но чтобы этого достичь, людям придётся либо обратиться к техническим глазам и ушам, либо обеспечить доведение информации до собственных органов чувств от внешних датчиков. Глаза заменяются приборами ночного видения и трёхмерного построения сцен, ультразвукового восприятия, уши — микрофонами, для запаха и вкуса видимо соответствующие устройства получат свои имена позднее. Мембрана (граница) означает не просто технический сдвиг, но и коллективное восприятие, поскольку информационное поле может создаваться и преобразовываться как «умными» устройствами, так и людьми с соответствующими уровнями доступа. По возможности доступ должен быть открытым, но везде ли это будет возможно — не ясно. Конечно, у людей должна сохраниться возможность путешествовать и за пределы границы, но такое путешествие сознательно будет означать нахождение на той же самой границе невмешателства.

Но бездействие — это самое простое пограничное действие. Учитывая прегрешения человечества, от него потребуется как восстановительная деятельность, так и признание того факта, что изменения продолжаются в любом случае. Закрытость общества и мира — это конечно же идеал племенного уклада из прошлого, но за пределами мембраны между человечеством внутри и миром в целом, она преобразуется в неоткрытость для последнего при внутренней открытости. Неоткрытость означает императив «мир не должен быть преобразован», категориальный аппарат же человечества изнутри остаётся открытым к поиску и подбору, как и готовность к созданию множества миров. Поэтому необщество и негород находят себя в области негэнтропии по отношению к своему местонахождению, а свобода внутри означает соединённость эстетических поисков и в созидании и в разрушении. И всё же указанный императив не означает, что человек должен исчезнуть из доступной планетарной действительности и образно спрятаться в пещеры. Он может определить места и способы воздействия, где его воздействие будет сведено на нет. Например, можно представить город как ограниченную область, выбросы которой полностью замещаются, поэтому для планетарной системы парниковый эффект не проявляется. Но если негород поглощает углекислый газ в большей степени, чем выделяет, то он создаёт новый цикл управления планетой. И более того, негород может вести себя как живой организм или как биогеоценоз, планируя некоторую синусоиду изменяющихся «выбрсов» (как теперь понятно, становящихся в этом смысле «невыбросами», а вполне действительной частью планетарных циклов). Понимание и управление планетарными как и общественными циклами — так мы можем себе представить на сегодня ту область, которую предстоит разрабатывать. На сегодня у нас есть некоторые модели, но они пока не учитывают целей кроме сохранения и ограничения. Модели будущего в этом смысле станут обладателями культурных целей.

Природа и планета продолжат оказывать некоторое воздействие как культурное в смысле памяти, так и продолжающееся рекреационное в смысле наблюдения. Например, человечество не должно устранять лесные пожары, поскольку иначе нарушается естественный процесс сменяемости видов. Но если человечество изменило климат, то отчасти оно может уменьшить количество пожаров или исключить катастрофические события. Но это большой философский вопрос, поскольку без катастроф мы бы могли продолжать жить в планетарном мире ящеров, две группы из трёх, которых, конечно, достигли успехов в терморегуляции, а могли бы достигнуть и ещё больших. Наблюдение в этом смысле может оставаться открытым. А что касается катастроф, то человечество, к настоящему моменту создало такую угрозу планетарной устойчивости, что по крайней мере ключевым принципом на долгое время должен стать «не навреди».

Мембрану дороги ранее можно было понимать как нарушение структуры. Например, дорога шла вдоль рельефа, вдоль пойм и тем самым она имитировала и нарушала природу одновременно. Но она теперь может пониматься как случайное блуждание том смысле, что таким образом она может сохранять предел устойчивости или моделировать ландшафт, способствуя произрастанию лугов. Кода то езда могла быть развлечением, теперь же и вездеходы смогут вносить свою лепту в произрастание трав. Когда дорога преобразуется в нить, то она становится дискурсом, а когда она разделяется на невидимые части — то здесь она обретает представление экскурса, способного огибать деревья и идти через чащи едва различимой помятой травой. Но экскурсом оно становится в той части, когда она преобразует со-бытие с природой и в этом смысле мы должны уходить от социологии знания, от внутренних объективных критериев к коллективному открытому мышлению. Когда же дорога ещё не проложена, это не изменяет структуру — это тоже часть экскурса, экскурса как истории, так и возможностей. Итак, можно выделить два основных состояния (режима) экскурса — состояние невмешательства и состояние изменения (преобразования). В состоянии невмешательства люди стремятся к идеалу непроницаемой мембраны, а в состоянии изменения совместно определяют области пересечения бытия (действительности и сознания (общественного) как состояния взаимного преобразования.

Дискурс и историцизм

Для Карла Поппера утопическая инженерия представлялась отчасти как культурная в силу стремления к идеалу. Но переосмысление эстетики показало, что эстетический идеал является частью лишь определённого культурного пространства, тогда как на других областях он совсем далёк от утопии. Сами открытость и закрытость в смыслах даже кибернетическом на сегодня представляются всего лишь мифологемами. Неизменной осталось только вера в человека, хотя и она переросла себя, она стало верой в то, что возможен послечеловек, человек, покоривший и самого себя. В каком-то смысле он остаётся столь же закрытым и органическим, как и вся племенная структура. Но в том, что племенная структура могла быть сохранена и оставлена неизменной никогда не было правды, поскольку племена так или иначе изменялись, только эти изменения были довольно медленными. Возможно неолитическая революция, как и межвидовая борьба с денисовцами и неандертальцами становились площадками битв за выживание, а может быть и за светлое будущее, но эти «перевороты» в историческом представлении могли быть растянуты на десятки тысяч лет или по крайней мере на тысячи. Скорость изменений стала больше, поэтому теперь перевороты могут происходить уже за десятки лет и годы. И если даже в закрытом племенном обществе сложно представить появление множества инженерных изобретений, но по сути и в Средневековье и в Возрождении в умах государственных построителей были чары Платона скорее не в стремлении к государству философов, а в стремлении к теократии. Изобретения появлялись и в Китае и в арабском мире, западная же цивилизация была скорее в роли догоняющей. Может быть доказательством её успеха стало скорее геополитическое расположение, хотя они в некоторой степени действительно были наложены на мир как открытую для исследования систему. Конечно, и сегодня планетарная область остаётся в некоторых областях пространством для исследования, но открытость в смысле современности кажется уже безнадёжно устарела с идеей возможности принятия в цивилизацию ресурсов.

Сама опровержимость науки действительно представляется хорошей начальной идеей, но возможно она является лишь одной из составляющих мышления. Указывать на то, каким образом нужно мыслить, не обладая пониманием внутренней организации как частного, так и общественного мышления и сознания — это уже не верно, если только мы не остаёмся в рамках поведенчества. После поведенчества же мы должны по крайней мере помыслить единство негэнтропийных областей, границ которые так или иначе человек стремится к описанию, к оптимизации действительности. И ещё помыслить то, что этические требования образуют нормы табу, которые очевидно индивидуально не всегда могут быть выведены. Культура продолжает оставаться во многом набором таких табу, которые какой-нибудь прагматик назовёт правилами выживания цивилизации. В любом случае большинство мыслит быстро, и если переход к медленному мышлению оказался слишком сложной задачей, то отказ от табу должен происходить ещё более медленно. Агора представляла площадку общественного мышления, где сами идеи индивидуализма должны были отступать на второй план, а может быть это было идеалом соединения индивидуализма с коллективизмом. Доказательством тому является множественность взглядов, которая возникала и сохранилась до нашего времени. И самое интересное, что с построением загородных негородов вернулись и некоторые формы собрания на агоре, когда личное участие местного полиса выражается в наложении мнений партий и кланов. Взаимодействии или закрытости от соседних поселений, инфраструктуры и лесов. Коллективные мембраны и мембраны между участками здесь могут преодолевать стремление к отражённости в дискурсе, а значит и преодолеть саму идею либерального дискурса.

Историцизм в смысле пророческой силы может не иметь слишком большой значимости, но роль пророков в истории сложно отрицать, даже в смысле общественного построительства: когда-то предсказанное может становиться действительным в силу своей притягательности или же наоборот пугающего характера. Например, пророчестом послесовременности стало наступление 6 всемирного вымирания и мирового климатического кризиса, а может быть и ядерной зимы. Если что-то из этого не сбылось, это ещё не значит, что соответствующий политические и общественные теории не были значимы, поскольку сама история могла пойти не по научному пути. Другое дело, насколько следует зацикливаться на том или ином пророчестве. Позиционировать язык и науку исключительно как общественные явления — то ведь тоже в некотором смысле тотальная идеология и историцизм просто потому, что мы точно не знаем, каково происхождение языка и каковы ключевые узлы его преобразования. Возможно, что как мутации возникают в отдельных организмах, так и изменение языка происходят с проявлением мысли того или иного пророка. Для русского языка даже известен феномен такого лингвистического индивидуального преобразования после А.С. Пушкина, что само стало вполне научным фактом. Но если языки могут преобразовываться личным сознанием, то науке остаётся допустить возможность сознательного общественного и собственно научного преобразования.

Сам же Карл Поппер неявно предлагает другую возможность как конечный пункт истории — собственного открытое общество, без недостатков, без излишнего правого формализма, со справедливым распределением благ. Но и такое пророчество может стать в какой-то момент историцистским (и похоже когда некоторые страны берут его фасад на веру, то сегодня так и происходит). То что мы могли наблюдать в послесовеменности показывает некоторые колебания по оси историцизма на поле народовластия: одни партии поддерживают государственное вмешательство, другие стремятся его ограничить. Их смену как раз обеспечивает механизм выборов, но где-то он может происходить исходя из авторитарной воли правителя. В этом смысле историцизм и само воздействие государства стали отвязаны от общественного либерализма или этической открытости деятельности новых марксистов. Так может происходить и с сочетанием индивидуализма и коллективизма: по -видимому необщество может избавиться от возникших противоречий, обеспечивая функционирование и того и другого одновременно.

О видах воздействий и их оптимизации

У Карла Поппера ключевым элементом рассмотрения оказывается человек или люди (мы), но в этом выражается его стремление свести общество к совокупности индивидов. Но в общественных науках, как и в науках о человеке, речь идёт в целом о воздействиях людей в обоих смыслах. Рассматривая воздействи можно постулировать соответствие той или иной концепции, когда оказывается, что в некоторых условиях воздействие политики существенно, а в других теория оно практически неразличимо на уровне общества. Но рассмотрение Карлом Поппером хорошо именно в смысле поиска противоположных точек зрения, которые по сути и позволяют увидеть допустимые рамки, в которых становятся возможны общественно-природные взаимодействия. Они становятся воздействиями прежде всего когда мы допускаем эстетическое преобразование действительности и уже видение происходящего обеспечивает некоторый ответ как проекцию на внутреннее или внешнее пространство. Взаимодействие дополняет воздействие, когда возникает некоторое устойчивое отношение (симбиотическое, хищник-жертва, интересно, что конкуренция рассматривается как вид антибиоза, то есть сосуществования, когда организмы одновременно причиняют и вред и приносят пользу). В отличие от природных взаимодействий общественные предполагаюг существенно большее разнообразие как видов, так и направлений, поэтому очевидность вреда и пользы здесь будет далеко не всегда различима. Часто можно говорить о множественных и многообразных отношениях, когда даже простое потребительское потребление имеет взаимный характер передачи пользы (например, потребители оставляют отзывы, дают обратную связь). Тем не менее, по отношению к воздействию общества и людей на природу мы можем пользоваться имеющейся классификацией, рассматривая в тех или иных случаях положительный, нейтральный или отрицательный характер, хотя и здесь системные изменения, такие как климатические, могут быть весьма разносторонними. В данном случае мы говорим о самом широком понимании взаимоотношений на общественном уровне, это если и не сведение к классовым вопросам, то сведение к сходным с ними категориям. Но Карл Поппер и социальные технологи по-видимому понимают отношения как не сводимые на уровень общества, то есть если сведение некоторых показателей и возможно, то только путём статистического или математического обобщения. В противоположность этому марксисты, по-видимому обычно предполагают, что общественные явления даны и наблюдаемы непосредственно. Я хочу отметить, что в данном случае, пока мы не переходим к деталям, большой разницы в этих трактовках не будет, поэтому мы можем свести взгляды на взаимодействия в одну таблицу. Так и Карл Поппер допускает сведения индивидуальной воли на институциональный уровень и для него такое преобразование по сути технологично: «хотя сегодняшние политические проблемы часто могут требовать личных решений, вся долгосрочная политика — особенно всякая демократическая долгосрочная политика — должна разрабатываться в рамках безличных институтов»[Поппер, 1992]. Что есть институциональное решение в отсутствие признания за обществом действительности не ясно, видимо для него именно пространство правовых законов и норм в отличие от естественных законов приобретает особую возможность к созданию институциональной субъектности. Но опять же, поскольку технически допускается формулировка «государственное решение», то так или иначе оно сопоставимо с классовым решением по Марксу. В таблице ниже приведены некоторые примеры рассматриваемых воздействий.

Что касается социальной инженерии, то по Карлу Попперу, то в ключевых сферах общественного управления — политике и экономике — он выделяет два основных вида воздействия на общество или проектирования общества (и государства): институциональное (структурное, обезличенное) и личное, причём оба из по его мысли должны быть прежде всего защитными. Так ключевой политической проблемой становится проектирование институтов для контроля над властью (правителями), «чтобы плохие правители не делали слишком много вреда». Соответственно в таких условиях создание институтов означает накопление некоторого капитала, обеспечивающего процветание общества, в этой культурной устойчивости и может быть обнаружена обезличенность. Но остаётся вопрос, насколько обезличенность означает отдалённость от общества или абстрактность, то есть могут ли люди, поколения людей сменяться, а институты оставаться всё столь же устойчивыми?

Хозяйственные же воздействия направлены на защиту труда и его результатов, соответственно обезличенное воздействие — это разработка и принятие некоторого закона. Причём нужно обратить внимание, что речь идёт прежде всего о вмешательстве государства, то есть хозяйственные отношения по Карлу Попперу неизменно должны оказываться вторичными по отношению к политическим, хотя в действительности, это, конечно, не совсем так. Принятие закона, в том числе путём лоббирования и простого общественного обсуждения — это только часть процесса, поэтому насколько государство продолжает оставаться законодателем — это большой вопрос. Развитие современных технологий приучило нас к тому, что государство скорее выступает в лучшем случае задерживающей «силой», а в худшем — агентом репрессивного оцифривания (цифровизации). Тем не менее, по Карлу Попперу только институциональные изменения оказываются рациональными, тогда как личные воздействия представителей власти должны приводить к прямо противоположному, то есть к иррациональности: «В противоположность этому, метод личного вмешательства с необходимостью вносит в социальную жизнь постоянно растущий элемент непредсказуемости и тем самым развивает чувство иррациональности и небезопасности социальной жизни»[Поппер, 1992]. В любом случае можно было бы заменить обозначение этого метода на «метод произвольного вмешательства», потому что само понятие личности как субъекта может считаться устаревшим. По сути речь идёт о некоторой системности, о возможности получения постоянной институциональной обратной связи. Но опять же это становится но философским вопросом возможности вмешательства и произвольного преобразования общества и хозяйства. В случае обезличенных воздействий видимо предполагается известная либеральная трактовка роли государства как ночного сторожа, стремящегося уменьшать своё воздействие. Но всё же по крайней мере в смысле планирования городов и иных территорий, в отношении научной политики сферы политики и хозяйства приходится неизменно расширять.

В заключительных главах Карл Поппер рассматривает разнообразные философские традиции, которые он связывает с историцизмом, где источником воздействия выступает некотоая сущность. Любопытно будет рассмотреть основные из таких подходов, а также добавить сюда другие возможные источники, в том числе и предлагаемую здесь концепцию негорода:

Каковы бы ни были истоки воздействия, это в конце концов вопрос концептуальной определённости, одну и ту же общественную систему можно описать по-разному. Другое дело, что для разных видов общества подойдут и разные описания, понятые как модели.

Разворачивание прошлого

Свёрнуто ли будущее в прошлом, есть ли в нём предпосылки будущего? Для Карла Поппера и его последователей этот вопрос стал своего рода методологическим. Хотя если ближе к нему приглядеться, то он всё же сводится к выбору предпосылок, то есть дерево классификации находится несколько выше. Действительно, до настоящего времени мы не знаем, насколько детерминизм в смысле материальных следствий основателен. Но сегодня мы по крайней мере в общих чертах представляем, что более правильным было бы сопоставлять общественные изменения с погодными системами. Возможно и там и там незначительные перестановки материального субстрата играют существенную роль и такие перестановки лишь отчасти с современными вычислительными мощностями могут быть предсказаны. Но если точные предсказания и относительны, зато если мы будем говорить о планетарных моделях, то здесь мы вполне можем определить ключевые циклы от сезонных, до тысячелетних. Возможно, в скором времени человечество наконец научится прогнозировать и геологические события с точностью по крайней мере до недель и дней, поэтому извержения и землетрясения не будут отнимать по крайней мере жизней. Но в случае марксизма мы всё же говорим о предположении о некоторой общественной модели, которая при этом может быть мыслительно предопределена. В том смысле, что если человеческое и коллективное мышление представить как вычислительные мощности и процессы, то такое предсказание и предопределённость возможны. Другое дело, что всё это справедливо лишь в том случае, если мы выберем в качестве исходных предпосылок идею материального детерменизма (Во времена Карла Поппера не обязательность детерминизма была уже ясна, он пишет «Наука может быть строго научной без этого предположения»[Поппер, 1992], в XIX в. же детерминизм мог рассматриваться как основополагающее допущение). В этом смысле историцизм сочетается с данными предпосылками, в в случае выбора других предпосылок мы должны его будем отвергнуть, либо говорить об умеренном или ограниченном историцизме, то есть о возможности не единственного варианта предвидения будущего, а вероятностного или сценарного выбора из некоторых возможностей. В случае собственно выбора сценариев историцизм может быть в некотором смысле скрещен с социальной технологией, когда он становится поставщиком предсказаний для того, к чему человечество хочет или готово придти. В этом смысле предпосылка о детерминизме по большому счёту и может быть снята, поскольку больше не нужно утверждать, действуем ли мы так, выбирая в рамках моделирования подходящий путь, потому что это было предопределено, либо потому, что у нас есть свобода воли и мы совершаем в этот момент прыжок к будущему. Что же касается пророчеств, то они могут рассматриваться как часть текстовой модели, которая, безусловно, может быть проанализирована. Другое дело, что как показала история с машинным обучением, обученные модели не всегда поддаются объяснению и пониманию (потому что внутри слишком много связей и пропорций), но тем не менее выходящие за пределы традиционной логики методы теперь также стали научными и более того, они могут заменить собой ту науку, которая виделась ещё 30 лет назад идеальной (другое дело, что исследования в соответствующих областях могут представлять угрозу существованию человечества, поэтому в скором времени их желательно ограничить, но это уже вопрос того, что знание и разум выходят за границы собственно всего человеческого, поэтому становятся позитивистски негуманистическими уже в гораздо более широком смысле, чем это видится последователям Гегеля).

Но когда историцизм рассматривается как нарушитель двойственности фактов и решений («Факты, как таковые, не имеют смысла. Придать им смысл могут только наши решения. Историцизм является лишь одной из многих попыток преодолеть этот дуализм»[Поппер, 1992]), то решения должны приобрести особую роль, сходную с культурно-прагматическим циклом, в котором прагматика определяет стремление именно к целеполаганию, но культура будто бы исключается из истории в принципе. Обвинение историцизма в стремлении к снятию ответственности за происходящее также может быть преодолено, если в качестве действующего рассматривается не отдельный индивид, а человечество в целом, хотя такое допущение, по-видимому, для сторонников открытого общества будет неприемлемо, как и отказ от концепции субъектности в принципе. Тем не менее, если учесть, как много заложено в нас от природы и истории, то признавать нас единичными действователями также не вполне справедливо, ведь даже если мы представляем в своём сознании (самосознании), что некоторое решение нужно принять, то мы в ещё большей степени не осознаём два ключевых источника для такого решения: обусловленность прошлым и (если мы не склоняемся к детерминизму), стремление вписать решение в существующие общественные и природные условия. В таком смысле решение — это и есть культурно-прагматическое явление, которое рассматривает область фактов как окружающую среду, но в сущности учитывая то, что факт решения совершается здесь и сейчас, то такая двойственность имеет временну́ю (темпоральную) сущность, то есть она приобретает значение в на шаге принятия допущений и информации, тогда как на шаге самого процесса принятия решения это решение уже должно включаться в некоторый момент в множество исторических фактов (тем более, что Карл Поппер и здесь его следует всецело поддержать, также склонен считать, что история должна включать всё множество фактов каждой человеческой жизни, а не только историю политики на государственном уровне, но нужно отметить, что факты должны включать и коллективные и общественные факты). Таким образом, вопрос о двойственности фактов и решений, а в частности об историцизме, сводится к тому, на каком этапе решения решение следует включить в некоторое абстрактное множество, поэтому по сути это скорее математическая проблема, а не проблема общественных наук как таковых. Но кроме того, интересен вопрос о том, насколько существенно само допущение о принятии решений (даже определённых как коллективные)и можем ли мы избавиться от него за чертой послеповеденчества?

Завершающие данное рассуждение мысли читайте в отдельной заметке.