Заключительные положения начатого рассмотрения историцизма и неоткрытого общества будут помещены здесь.

Человечество стоит перед важными решениями, возможно самыми важными, но до сих пор люди не смогли определиться, могут ли они быть ответственными за некоторые решения как целое, или же они продолжают находиться в «собственной» скорлупе, обозначаемой как собственность. И это не случайно, поскольку западная наука во второй половине XX в. утверждала (например в лице Гэри Беккера) о том, что почти все человеческие решения могут быть представлены как капитал именно исходя из их товарной природы. Например, рождение ребёнка следует рассматривать прежде всего как получение некоторого товара на семейной фабрике, причём ключевыми его параметрами для индивидов-предпринимателей должны быть получаемая прибыль как разница доходов и расходов от владения соответствующим товаром. Конечно, человеческая прибыль имеет свою специфику, но для её оценки предполагается опираться на те же денежные потоки, распределённые во времени с присвоенными им некоторыми значениями вероятности.

Соответствующие соображения до некоторой степени объясняют происходящие статистические изменения в рождаемости (неуклонное снижение плодовитости («фертильности») женщин), но только если принять в качестве допущения то, что люди по мере роста благосостояния становятся всё более эгоистичными и жадными. Действительно, по данным исследований в развитых странах изменение желаемого числа детей остаётся на уровне более двух, тогда как фактическое оказывается менее двух, а решение о рождении неуклонно сдвигается. Даже само представление о рождении детей в возрасте до 25 лет стало восприниматься как ненормальное, а нормальным стал жизненный путь «обучение — карьера — рождение». Действительно по Гэри Беккеру решения о приобретении блага ребёнка должны были объяснить всё поведение взрослых (рациональных или по крайней мере ограничено рациональных) субъектов, но статистика по США показала наибольшее падение рождаемости для граждан в возрасте до 25 лет (особенно до 19[Can the rich world escape its baby crisis?, ]), и у них действительно должно быть меньше всего финансовых возможностей для того, чтобы позволить себе иметь ребёнка. Но проблема в том, что ситуация по сравнению с началом XX в. должна была улучшиться, поэтому дело не в самом отсутствии возможности, а в том, что возможности были заменены другими предпочтениями, то есть мы возвращаемся к гипотезе эгоистичности. И если мы остановимся на эгоистическом допущении, то это будет объясняться экономической математикой: отложенный первый ребёнок с 20 до 35 лет по статистике действительно повышает ожидаемые доходы женщины примерно в 2 раза. Интуитивно и фактически вероятно, так дело в целом и обстоит, хотя можно это считать скорее общественным эгоизмом или «рациональностью»: люди стремятся в силу создания побуждающих стимулов принести большую пользу хозяйству, чем себе (и своему потомству). То есть эта ситуация рациональна в смысле замены общественной и семейной сфер хозяйственной сферой (что в какой-то мере подтверждает предпосылки скорее Карла Маркса, чем Поппера). Но очевидно, что такая ситуация в действительности скорее иррациональна, чем рациональна, поскольку люди стремятся к разрушению семейных связей, а также склоняются к скорее к формальным решениям, безропотно допускают сферу хозяйственного в сферу личного. В некотором смысле это означает превращение человека в машину или биоробота, как было предложено обозначать человека оптимизирующего (правда с уточнением, что это понятие относится к основной массе людей и не включает творческих личностей), который должен применять плановое хозяйство для каждого своего решения. Но деление людей на рациональных и иррациональных — это последнее, что нужно человечеству. Как и стремление к информационному тоталитаризму — к созданию пространства, в котором все данные будут открыты (впрочем Карл Поппер не высказал оценок относительно абстрактного общества, которое по его мысли означает превращение общественного взаимодействия в формальное и рациональное). Но именно этот путь становится всё более неизбежным по мере передачи всех данных в практически незащищённые системы.

Итак, допустим, что мы рассматриваем информационное представление послеповеденчества применительно к типичным человеческим решениям. Мы выявили несколько принципиальных допущений, которые здесь требуется принять: должен ли человек (и общество) стремиться к рациональности, если это означает замену мышления и эмоций на экономическое планирование (1); должно ли (и имеют ли право) общество и государство, определив общественно приемлемую модель развития и будущего, участвовать в рациональном планировании, в частности в институциональном или личном (2); означает ли принятие решений хозяйственные, политические или в первую очередь эмоциональные, эстетические, возможно моральные (3)? Ответы на 1 и 2 вопросы по-моему связаны с самим отказом от рассмотрения привычек и поведения, с переходом к пониманию преобладающего значения медленного мышления. Но сегодня становится понятно, что рассмотрение будущего связано с множеством допущений относительно ограничения самого человечества: от его участия и вмешательства в планетарную жизнь или же к исчезновению из видимой природы в виртуальный мир, либо вынесенный автаркический новый город (негород). Пригороды в этом смысле являются первым и заключительным шагом, развилкой на множественном пути, который предстоит пройти, причём человечество может разделиться и выбрать разные направления на этом множестве пересечений со-бытия природы и человека. Понятно, что эмоции должны будут играть существенную роль в первом случае, а хозяйственное планирование и рациональность будут подчинены интересам планетарного организма. Во втором же случае человечество свободно в определении того, что оно понимает под рациональностью, хотя можно предположить, что вряд ли оно сумеет превзойти саму природу. Ведь ключевой проблемой на пути создания искусственного интеллекта может стать именно наделение его естественными эмоциями.

На сегодня же при ответе на вопрос о государственном и общественном вмешательстве можно констатировать только необходимость планирования прежде всего в деле сохранения и развития планетарных систем, а не в предпринимательстве. Последнее же основывает свои модели на некоторых схемах, во многом опирающихся на эмоциональные ловушки для наивных обывателей (поскольку ключевым элементом модели дела является потребительский «выбор», если бы «выбор» был рациональным или приближенным к нему, то прибыли бы чаще всего сводились к минимуму), поэтому если это считать рациональностью, то это само по себе наивно. Что касается в частности вмешательства общества в решения о деторождении, то можно сказать, что это слишком частная проблема, поскольку речь идёт о межпоколенческой справедливости. Ограниченная рациональность здесь возможно, например, путём применения «занавеса забвения», когда принимающий решение забывает своё общественное положение и рассматривает каждую семейную ситуацию со стороны. Возможно в этом случае коллегия будет принимать решение о том, что нужно учесть мнение родителей, которые когда-то хотели сохранять семейные ценности, но опять же это будет зависеть от их общественных и политических взглядов на явление семьи. Закостенелый дарвинист или современный биолог-материалист могут продолжать считать семейное проживание некоторой приспособительной симбиотической реакцией, как и затруднительность формирования желания иметь некоторое количество детей после того, как инстинкты и биологические процессы стали контролируемы и управляемы. На протяжении тысячелетий человеческая популяция продолжала оставаться относительно стабильной, хотя люди уже давно приобрели способности к сознательному формулированию, выражению, мыслей, а значит возможности для планирования. Поэтому странным выглядит то, что перепады значений рождаемости и смертности вызывают удивление. Ключевым изменением для цивилизации стало распространение городского образа жизни как для собственно городов, Так и для сельской местности. Очевидно, что учитывая возможности науки и применение различных современные люди должны были стать мастерами планирования и совершенства организации жизни. Но люди остаются иррациональными в вопросах начиная от образа жизни, питания, культурного развития. Следовательно вопрос о принятии некоторого решения пока остаётся отчасти в ответственности государства и общества в целом, по крайней мере, институциональное выражение мнения остаётся необходимой остановкой на пути обустройства города. Но и личные решения, очевидно, формируются прежде всего в научном пространстве, которое до некоторых пор было также институциональным. Но со временем в этом пространстве также были выявлены серьёзные изъяны, которые говорят о том, что мы не можем утверждать, что научное знание в области как естественных, так и общественных наук достаточно надёжно. Возможно сегодняшним согласием (консенсусом) стала остановка прежде всего на информационном вмешательстве, но и оно слишком часто переходит культурные рамки. Поэтому основным видом допустимого вмешательства можно признать именно культурное и природное сбережение. Карл Поппер также говорил о воздействии как обеспечении безопасности, но эстетически это может быть весьма узкой трактовкой. То есть безопасность и свобода важны прежде всего на личном уровне и они как часть некоторого общественного порядка важны, но нельзя сказать, что это первичная общественная функция. В таких условия коллегия должна будет принять решение о поддержании численности населения, которое бы позволило как минимум поддерживать культуру. И в этом случае некоторое ограниченное вмешательство возможно, но естественно, что простое выделение денег в обмен на рождение детей — это не самый лучший и эффективный способ для такого поддержания, что показывает не то, что вмешательство невозможно, а то, что вмешательство с помощью псевдорыночных методов, а также исходя из концепции человеческого капитала оказывается неэффективным. Но это означает и то, что экономическая теория должна быть усовершенствована по междисциплинарному пути, либо путём разработки нерыночных подходов в принципе. Это же означает, что необходимы исследования прежде всего в других областях, чем экономика.

Но проблема потомства возможно является одной из самых сложных для общественных наук, можно начать с менее простых. Как может выглядеть хорошее вмешательство понятно в случае с лесами. На нашем участке роли сосны и когда-то давно ещё на закате советской системы за ними присматривал лесник, который и запретил пилить сосны, которые уже и тогда были порядка 30 сантиметров в диаметре. Так они и растут здесь уже более 30 лет, и за это время мы с ними сроднились, мы лазали по ним, прибивали на них скворечники, мы медитировали вместе с ними, когда поднимался ветер, кто знает, может быть они отводили от нас грозовые разряды. За это время их стволы приросли наверное на 10 сантиметров в толщину, законодательство и система изменились и теперь фактически люди не несут ответственности за вырубку не особо ценных деревьев на их собственных участках (действительно, частная же собственность). Лесника тоже давно не было видно. Но встал и вопрос о том, сколько они здесь проживут вместе с нами? Посадим ли мы декоративные ели или сможем найти место для естественного возобновления продолжения леса, если его переживём? Может быть мы должны будет выждать, когда первая из них высохнет и упадёт? Но повинуясь приоритету собственной безопасности высохшие деревья на участке мы видимо решим спилить? На самом деле здесь вопрос не о сентиментальности, а о вмешательстве, сходном с вмешательство в общество, поскольку по сути то, что вмешательство в человека, общество и природу разделены — это некий рационалистический миф, который был удобен особенно во времена покорения природы. Времена изменились, а люди в пригородах кажется ещё нет. Когда-то мы не стали рубить деревья из-за простого охранного запрета, а затем он создал часть нашей жизни. Это значит, что «запрет» и «безопасность» по сути — лишь часть общего представления о вмешательстве, которое несёт разные воздействия, а изучение всего многообразия воздействий — и есть задача общественной науки.

О технологиях и информации

Но социальная технология в смысле стремления к постепенным институциональным и более ограниченным улучшениям по сути является новым поведенчеством (бихевиоризмом), применяемым на уровне общественного или планетарного организма. Такой организм рассматривается как бы со стороны и даже если он обладает научным институтом, то такой институт требует ввести допущение о стоящей за его поведением некоторой мыслительной модели мира. Научный институт в некотором смысле рассматривался как сознательная часть, но в действительности он был лишь частью дискурса в дополнение к сверхсознательной и подсознательной. Сверхсознательная часть означала применение науки в интересах власти, что и стремился отчасти показать Карл Поппер. Подсознательная же и вовсе оставалась в тени интуиции, пока наконец сам институт логического мышления начал всё сильнее шататься. Поведенчество в некотором смысле в подходе к решению задач похоже на основной научный метод — классификации, которая как известно не может быть выполнена однозначно и для которой существует множество решений. Так и в отношении организма приходится допускать, что поведение — это некоторое явленное состояние, которое конечно может скрывать что угодно, но для которого люди всё же договариваются о некотором своде правил. Другое дело, что мы можем говорить о множестве правил и о возможности сопоставления правил, стандартов. Так что новое поведенчество означает лишь следование допущению не рациональности, а шаблонности. И такая шаблонность часто к счастью может сводиться к культурным нормам и ценностям, но к затруднению не так просто, как представлялось Максу Веберу, а уже в множественном смысле обозначающих, что, конечно, затрудняет любое исследование.

Является ли признание того, что в действительности в основе современной демократии лежит не конституция или правовая система, а ценности и убеждения людей (и в особенности судей)[Is America dictator-proof?, 2024] некоторым повтором в сторону большей значимости общественного капитала над полптическим (или правового над государственным) или же признанием того, что в основе политического капитала лежит культурная составляющая как долгосрочная его часть? Должна ли технология примирить предсказания историцистов и либералов в стремлении изменять мир технически (насколько социальная технология понятая как политика независима и нейтральна — вопрос дискуссионный, поскольку она может становиться самоцелью[Поппер, 1992]), а не морально? Материя может здесь объединяться с информацией на пути достижения культурного капитала, но в действительности если культура противостоит прагматике, то это создаёт казалось бы неразрешимую проблему. По крайней мере она неразрешима на полях информационного дискурса, как понятого в смысле изменения всего или теории всего через посредством соответствующей власти.

Но если мы сумеем избежать влияния дискурса, то перед нами откроется долгий исследовательский путь, на котором только предстоит определить взаимодействие ценностей и культуры с природной устойчивостью. То, что могло мыслиться как использование теперь должно получить новое обозначение, тогда будет переопределён и капитал как пересечение соответствующих пограничий (мембран). Мы могли видеть взаимопроникновение политического капитала как попытки воздействия, но хозяйственные и общественные границы могли оставаться довольно устойчивыми. Но устойчивость не может быть столь поверхностной, как информационная оболочка, она должна позволить преобразовывать жизнь в рассмотренных направлениях экскурса.

Человеческую прибыль можно представить как сумму прибыли отдельных людей, а можно и наоборот. В одном случае это будет сведение общего к частному, а в другом — наоборот. Возможно, что истина находится где-то в промежутке, причём обращённом в будущее, но сможем ли мы разглядеть? Теперь мы говорим о политике деторождения и рассматриваем вопрос возможности программирования людей на большее число детей, чем они хотя. И при этом забываем, что то, что они хотят сегодня — их родители совершенно могли не представлять вчера. Здесь мы нарушаем цепочку человеческих судеб, а значит в сущности человеческий капитал вновь обращается в бездушную материальную форму. Если оказывается, что хозяйственные вопросы и хозяйственная политика неотъемлемы от семейных ценностей, то не понятно, как это могло быть поставлено под сомнение ранее (хотя если до сих пор идут споры о рациональности и её видах, то это не удивительно)? Но теперь придётся переписать все хозяйственные соотношения и предпосылки, так, чтобы любое решение упиралось в человеческую судьбу. Иначе вопрос личной демографии и выбора сведётся к вопросу выживания человечества, которому в конце концов может потребоваться предсказанная фантастами фабрика деторождения. Возможно если общество не может отказаться от любой политики, то ему всё же следует начинать с культурной.

Заключение: в поисках хозяйственного базиса

Невозможность сравнения хозяйственной ценности означает удар по рациональности, которая рассчитывала, что те знания, которые получает наука или менее строгий опыт в области исследования общественных отношений являются надёжными. В условиях разной культурной значимости блага становятся несопоставимыми, поэтому больше нельзя соизмерить одно хозяйство с другим путём единой меновой стоимости по крайней с достаточной для научности надёжностью. Такая надёжность продолжает в сущности основываться скорее на дискурсе и обыденном здравом смысле людей и групп, стремящихся к некоторой модели поведения. Поведенческими моделями в сущности представляются и потребительская и деловая модель, но с отменой поведенчества и те и другие не должны рассматриваться как часть области ratio.

Идея соизмерения покупательной способности через известные булочки с мясом из быстрого питания становится таким же элементом китча и стиля, как и стремление к поглощению популярной музыки или ещё боле показательное — повторяшек (сериалов). Кроме того, в силу утраты позиций субъектности само понятие страны подлежит иному толкованию. Но допустим, что некоторая страна выпускает исключительно продукцию широкого «спроса» для обеспечения хлеба и зрелищ питания и развлечения, тогда как граждане другой страна в основном сочиняют стихи и пишут трактаты в соответствии с некоторым сводом, называемым культурой или наукой (предположим, что всё остальное они закупают у соседей в обмен на добываемые ресурсы или накопленные богатства). Можем ли мы сопоставить хозяйственную и культурную ценность для подобных стран? Предположим мы ответим отрицательно, но тогда можно сказать, что само качество жизни весьма условно и может вполне оказываться, что хозяйственная ценность вовсе не имеет превосходящей ценности. Конечно же, все крупные хозяйства сегодня в той или иной степени сбалансированы и некоторый процент от хозяйственной ценности отводится на содержание и поддержание культурных институтов и граждане имеют право стремиться к достижению повседневного счастья по крайней мере до тех пор, пока не встаёт вопрос планетарного выживания или разрушения местных сообществ и систем (а он во многих частях мира и вправду подвешен на протяжении всей истории). Мы не будем останавливаться на философском вопросе в смысле наличия права на счастье, на стремление к ухода от проблем, поскольку эти вопросы скорее находятся в общественном, чем в личном измерении, в конце концов каковы бы ни были плохи общественные системы, они поддерживают современные науку и культуру. Но нужно понимать, что простое сопоставление благ имеет фактическое значение некоторого агрегрованного показателя, который подвергается сомнению, также как и идея статистики, применимая к обществу. И в первую очередь мы должны помнить о всё возрастающей условности меновой стоимости.

Но мы можем представить идею сопоставимости и в историческом смысле, чтобы рассмотреть вопросы человеческого «развития». Представим себе некоторое успешное или развитое общество, которое достигло технологического совершенства с одной стороны и небольшое островное сообщество с другой стороны, технологии которого продвинулись немногим дальше железного века, но которое сумело интеллектуально дойти по крайней мере до уровня Древней Греции. Первое получило возможности создания виртуальных миров и особым спросом пользуются игровые элементы, входящие в жизнь, что обеспечивает особую метакультуру (скажем, все поверхности жилищ могут превращаться в трёхмерные экраны, поэтому нахождение в домах означает перемещение в некоторое изменённое пространство). Но первое утратило связь с природой, превратило незанятые остатки ландшафтов в обособленные охраняемые территории. Второе же получает всё необходимое из океана, занимается поиском путей гармоничного существования на островах и в океане, следит за климатическими циклами, ведёт учёт животных и растений. Можно сказать, что и то и другое общество развиты в своих нишах: первое приблизилось к созданию виртуального рая, а второе — к обретению беззаботного счастья, причём оно также может создавать воображаемые театральные и литературные представления. И учитывая качество и чистоту морских продуктов питания первому обществу придётся попотеть, чтобы приблизиться к качеству потребления второго. Итак, можем ли мы сопоставить хозяйственную ценность на «душу» населения для подобных обществ, обозначающих разные пути развития цивилизации? Возможно и здесь нам следует ответить отрицательно или воздержаться от ответа. Но это не будет означать, что общественные сопоставления бессмысленны. Возможно также, что каждая из данных культур ценна как дополнительная и люди будущего будут иметь возможность соединять их.

Конечно, таким образом, мы преодолеваем идею прогресса как таковую, поскольку он оказывается множественным и отчасти он может возвращать нас на 2300 назад и даже раньше. Но эти раньше и назад также утрачивают свой прежний смысл. Назад теперь означает часть движения вперёд и наоборот. Конечно, люди не должны ограничиваться в своём выборе нахождения в вымышленном или действительном мире, но необходимость сохранения и развития планеты не оставляют человечеству выбора. Развитие планеты — это намного более тонкий процесс, чем идея производства всё большего числа товаров с меньшими затратами: она означает достижения ещё большей гармонии или по крайней мере поддержания той гармонии, которая уже есть. Что касается же трудового участия людей, то рычаг приложения силы становится по сути бесконечным и неисчерпаемым: если раньше производительность труда означала измерение действия человека с материальным или интеллектуальным выходом (сводимым к стоимостному), то теперь и действия и бездействия созмеряются с изменением всей планетарной системы. Старая производительность также вписывается в новое определение, но с другой стороны раньше его было затруднительно измерить и контролировать, поэтому эти изменения обозначались внешними эффектами (экстерналиями). Если же избавиться от разделения на внешнее и внутренне, то речь должна идти о системной настройке, когда любой взмах крыла бабочки может создавать как автоматизированные технологические преобразования, так и счастливую жизнь не только для человечества.

Ссылки на упомянутые источники

1. Поппер К. Открытое общество и его враги. Том 2: Время лжепророков: Гегель, Маркс и другие оракулы // М.: Феникс, Международный фонд «Культурная инициатива. 1992.

2. Is America dictator-proof? // The Economist. 2024.

3. Can the rich world escape its baby crisis? // The Economist.