Демократия — это избирательность плюс равный доступ к земельным ресурсам

Просто один из вариантов

Развитие послепромышленной общественной формации привело к началу XXI века к ситуации, когда основными подразделениями хозяйственной системы стали торговля и сфера обслуживания, в первую очередь здравоохранение, сделки с собственностью, финансами, причём в отношении «развитых» стран можно выделить формирование устойчивой структуры соотношения отраслей, в которой сектор государственного управления и социального обеспечения занимает около 20 %, различные услуги по распределению и доставке 16-30 % (здесь важную роль играет сфера туризма, что позволят части стран вполне естественно достигать показателя 30%, тогда как в США процент прочих услуг остаётся в пределах 16%), инфраструктурные услуги (финансы, коммуникации, операции с собственностью, страхование) 25-30 %, тогда как на сферу услуг в сфере науки и техники (в т. ч. исследования и разработки) приходится около 10 %[OECD, 2016]. Безусловно на совокупную долю науки, образования и техники придётся в этой схеме 20-30%, однако грани и содержание будут довольно условными, поскольку, во-первых, на собственно исследования и разработки и сопутствующую деятельность может приходиться не так много, во-вторых, сложно определить долю занятных научно-технической деятельностью в других сферах, поскольку статистика собирается в отношении собственно оказания профессиональных услуг, соответственно постоянное личное трудоустройство учёных сюда не входит, как не попадает оценка всех видов нерыночных взаимодействий. В-третьих, сам характер и содержание исследований становится весьма специфическим, когда университет становится похожим на гостиницу, в которой временно пребывают исследователи при появлении проекта[Белл, 2004, с. 340], что усугубляется развитием сетевых сообществ и систем дистанционного образования. Соответственно если мы обратимся с другой стороны к доле получивших высшее образование, то число имеющих научную степень магистра, например, для США, которые рассматривал Дэниэл Белл она составит около 10, а диплом бакалавра или выше имеют около 36%, тогда как посещавших колледжи или другие формы обучения после школы — 59 (в 2003 г. 53 %) от граждан возраста после 25 лет [U. S. Census Bureau, 2015]. В этом отношении можно действительно говорить о формировании общества знаний, что прогнозировал Дэниэл Белл, однако его скорее следовало бы называть обществом образования, поскольку значительная часть самого образования связана с инфраструктурными услугами, а также прочими (как нетрудно посчитать, учитывая, что в эти секторы устраивается значительная часть обладателей высшего образования ниже магистерских степеней).

Морфологически зрелые общества послепромышленного типа сталкиваются с указанными Дэниэлом Беллом явлениями: склонностью к применению экспертных оценок, опоре на рыночный механизм и повышению роли политики для принятия ключевых решений [Белл, 2004, с. 357–358], однако эти явления претерпели весьма серьёзную методологическую корректировку. Наиболее всё ясно с формулировкой в отношении второго явления: «Природа рыночного механизма общества предполагает рассредоточение ответственности и «производство» решений на основе множественных потребностей рассредоточенных потребителей», - в данном случае потребности весьма ясно вписываются как в потребительские шаблоны, так и в политическую модель, а также связывается с важностью экспертных оценок, применяемых для формирования и уточнения потребностей. Например, можно выявить существование важнейшей потребности в здравоохранении, однако такой подход похож на удовлетворение капризов избалованного ребёнка, которому требуется излишний уход и забота, множество консультаций по каждому возникающему вопросу (и которые не может вместе со всеми консультантами всё же избавиться от проблемы излишнего веса, изменить привычки и шаблоны питания, а лучшим ответом на потребность в активном образе жизни оказывается заточение в стенах фитнес-клуба, где также содержится изрядное количество советчиков и консультантов). Мнения экспертов сохраняют недостатки проектно-целевой модели организации научных исследований в США, которая сосредотачивается на относительно краткосрочных горизонтах исследований, при этом власть и специфика их консультаций позволяет им сохранять важную социальную роль, не выявляя истинной значимости и эффективности предлагаемых ими советов, которые вообще могут оказываться бессмысленными, учитывая их отстранённость от конкретной деятельности (но их спасает стремление к привлечению всё же наиболеее образованных и умных специалистов, также отличающихся широким кругозором, хотя при сохраяющихся недостатках возможной обратной связи это выглядит скорее как нерационально использование наиболее продвинутой части класса высокообразованных людей). В отношении политики можно лишь отметить, что она подвержена всё большему слиянию с деловыми кругами, в то время как она словно маскируется за ширмой различных тем, имеющих большой резонанс, но относительно незначимых для хозяйственной сферы. В итоге действительные проблемы хозяйственного моделирования, научных разработок становятся относительно согласованными между основными политическими силами, которые занимаются скорее социально-культурными вопросами, чем хозяйственно-техническими. В самом деле, даже население становится жертвой кампаний в СМИ, пропагандирующих объединения и заключение хозяйственных союзов, впрочем послепромышленный контекст интеграции делает естественными стремления к интеграции стран, снятию барьеров и отходу от национальных интересов небольших стран, когда возникают неявные политические центры, постулирующие себя выразителями достигнутого консенсуса. Никто словно бы не замечает проникновения и влияния идей, мир начинает существовать в состоянии склеенности, когда отход от общей линии политических центров будет восприниматься как иждивенчество и дегресс (но разве в этом состоял позыв к отходу от понятия прогресса?).

Стандарты в промышленности и строительстве

Явление стандартов широко известно гражданам всех стран благодаря понятию «евроремонт», который они могли видеть во время посещения Европы, либо у себя в городах и деревнях. Один из основателей научного управления, Фредерик Уинслоу Тейлор придавал стандартам особое значение и «считал, что с помощью «научных стандартов» можно будет определить «наилучшие пути» или «естественные законы» труда и тем самым устранить основной источник антагонизма между рабочим и предпринимателем — вопрос о том, что справедливо и несправедливо» [Белл, 2004, с. 473]. Но в действительности мы можем выявить, что такой подход несёт в себе недостатки нового рода, чем связанные с недоорганизацией, они связаны скорее с несоответствующей организацией или организацией в чьих-либо интересов, поскольку стандарты сами становятся элементом манипуляции. Дэниэл Белл находит следующие основные составляющие принципов Фредерика Уинслоу Тейлора: «время, необходимое для выполнения конкретной операции [, а значит и стандартизация операций]; система стимулирования и премий за перевыполнение нормы [(стандартная норма и исключение качественных отклонений)]; дифференциация оплаты в зависимости от оценки работы; стандартизация инструментов, станков и оборудования; соответствие людей выполняемой ими работе [, а значит стандартизация типов людей], определяемое с помощью физических и психологических тестов; передача составления планов и графиков от самих работающих в специальное подразделение» [Белл, 2004, с. 473] [, которые и регулируют производственный процесс в его количественном и стоимостном выражении]. Мы имеем дело с системой, основывающейся на превосходстве количественных отношений, ориентированной на массовый промышленный выпуск множества изделий.

Но что происходит при постепенном переходе к послепромышленной эпохе, осуществляется ли переход от количественной системы к качественной, или к разрешающей этот антагонизм? Даже если мы говорим об относительно творческих профессиях сферы услуг, то вехой и наследием промышленной эпохи становятся стандартные условия и промышленное оборудование, звукозапись осуществляется в технологичных помещениях в искусственно созданных условиях, рисование становится возможностью применения устройств ввода информации в ЭВУ, так, что даже создание независимых образов внутри ЭВУ выглядит более творческим занятием, ведь большинство пользователей на знакомы с идеальными условиями построения внутренней взаимосвязи программных компонентов, а используют лишь относительно готовое обеспечение, установкой которого занимаются «профессионалы». На первый взгляд кажется, что большой разницы нет — но всего лишь одно слово в настройках может привести к созданию значительных внутренних артефактов, которые на слух и взгляд будут восприниматься не сразу (следует ли говорить ещё о выборе матрицы монитора с наименьшими искажениями, соответствующей тому или иному «стандарту» цветопередачи, а потом настройке взаимодействия этой матрицы с операционной системой и графическим ускорителем, созданию цветового профиля, режимам использования колориметра и т.д.).

В течение послепромышленной эпохи стандарты из промышленности распространяются всё больше на другие сектора, достигая и сферы услуг, а на конечном этапе — сферы образования, науки. Сферы кино и телевидения достигают возможности стандартизации сознания, благодаря созданию новых псевдоархитипических персонажей, таких как сверхгерои. Наконец, стремление к стандартизации непосредственно проникает в сознание через стандартизацию языка, поскольку принимается основной язык международного общения1, который используется в культуре и искусстве, используются стандартные языки программирования, команды и текстовые средства ввода-вывода, собственно латинский алфавит. Но не во всех странах такая стандартизация становится возможной для широких масс населения, поскольку обучение языку требует наличия соответствующей инфраструктуры. Население таких стран подвергается языковой стандартизации лишь в небольшой доле, а уделом основной части становится лишь зрительная и образная стандартизация. (любопытно, что аналогичная ситуация существует в отдельных сферах, например, в сфере ЭВУ графические средства ввода-вывода используется большей частью пользователей, тогда как для выполнения большей части действий с операционными системами применяются командная строка или терминал, сферы кино и литературы можно представить в аналогичной зависимости, как и сферу музыки).

Естество, свобода и нравственность

Одной из важнейших тенденций общественных изменений является цепочка крайностей, связанная с этической установкой. Если прослеживать её начиная с Нового времени в США, то Дэниэл Белл обнаруживает противопоставление свободы в в хозяйственной и нравственной сферах: если в XIX в. «существовали экономическая свобода и социальное регулирование поведения личности», то в XX в ситуация изменилась в сторону «личных свобод и экономического регулирования»[Белл, 2004, с. 654]. Безусловно данный сдвиг имеет некоторые характерные черты, которые скрываются за красотой такой упрощённой конструкции, такие как технократический характер регулирования при потребности в общественном регулировании. В будущем, в период ремодерна, тенденция должна смениться обратно в сторону нравственного регулирования, но это регулирование будет уже не скрытым за социальной формой посылок и матрицы соответствий элит, оно должно стать общественно прозрачным подобно саморегулированию в сетевых сообществах., Другая сторона медали — смещение от нравственной вседозволенности к хозяйственной свободе сменится особым видом хозяйственной свободы — свободы выбора участников и видов деятельности в сетевых организациях.

Одной из тенденций послепромышленного общества является соединение внешней и внутренней политики, а в отношении свободы и нравственности это прежде всего и проявляется, поскольку происходит расширение внутренних понятий о свободе и нравственности на прочих участников международного взаимодействия со стороны институционально наиболее сильных участников, прежде всего США. Распространение присущих США понятий о правах человека происходит через изменение принципов взаимодействия, понимания действительности и использование изменённого принципа и институционала (системы институтов). Так, по мнению Улриха Бека принцип приоритета международного права по отношению к правам человека, действовавший в первую эпоху Современности (Модерна, эпохи государств-наций), замещается сегодня (в предполагаемую вторую эпоху Современности — эпоху мирового общества) принципом главенства прав человека над международным правом, при этом он задаётся вопросом об опасности такой замены: никто не знает, что представляет собой большую опасность: исчезающий мир государств, обладающих независимостью и полной правосубъектностью, но которые давно «потеряли свою невинность», или неразличимая смесь международных организаций и институтов, которые действуют на мировом уровне, но «остаются зависимыми от благосклонности сильных государств и союзов или самоназначенной верховной силы «защищающей» права человека на зарубежных территориях под вывеской «военного гуманизма»»[Beck, 2000, с. 83]. Отсюда следует и признак послесовременности (или согласно Улриху Беку второй стадии модернизма), состоящий в многослойном наложении международных организаций, которые с одной стороны утрачивают самостоятельное значение, сохраняя свою дискуссионную природу как место для общения представителей различных государств, но над которыми довлеет система финансирования и хозяйственная мощь одного государства просто в силу отсутствия возможности у таких организаций быть достаточно самостоятельными.

В итоге международные отношения изменяются следующим образом под воздействием приоритетности прав человека: «Безоговорочные принципы первой эпохи современности — коллективность, территориальность, ограниченность — замещаются системой координат, в которой индивидуализм и глобализация напрямую друг с другом связаны и устанавливают концептуальные рамки для понятий государства, права, политики и индивидов, которые должны быть определены заново»[Beck, 2000, с. 83]. При таком верховенстве личных прав исчезают личные моральные обязательства и воцаряется принцип «что не запрещено, то разрешено», и «всё это служит для создания пространства, в котором будет процветать институционализированный индивидуализм»[Beck, 2000, с. 84]. То есть международное право в новом формате предполагается следующим из концепции неолиберализма, а все действия и организации создают условия для внедрения соответствующих принципов. Правда роль арбитра и регулятора в этой системе всё более явно занимает не совет государств, а одно государство. Вопрос о том, хорошо это или плохо не может быть задан, поскольку в данной системе моральная ответственность - личное дело каждого, но он может быть задан исходя из позиций прежних систем, что, однако, международным сообществом встречается неоднозначно, а значит плохо, но создаваемая «волшебная» система международной морали подобно человеческому мозгу или ЭВУ использует инкапсуляцию, так что источник сигнала установить нельзя, по крайней мере тем, кто не разрабатывает стандарты.

Однако и на уровне решения практических вопросов институты второй эпохи Современности, согласно Улриху Беку, по существу только ставятся но не решаются, поскольку она является собой полем столкновения идей Современности и Послесовременности. Так, если говорить о политической системе США, одни участники предлагают всё активнее возвращаться к концепции сильного национального государства, которое бы ограничивало миграцию и выступало бы в международных отношениях по «правилам игры» государств, выступающих за ограниченную шаризацию (арусск. глобализацию) (например, Китай и Россия), другая же часть стремится продолжать расширение общемировой системы защиты прав и норм, создавать управляемую систему, в которой, правда, вопрос о переселении людей выглядит не столь удобно как предлагаемая Улрихом Беком вслед за Элкинсом — создание новой системы разделения и соединения труда, не требующей переселения, которая теоретически должна позволить сохранить высокооплачиваемую работу в ключевых странах, а низкооплачиваемую — в прочих[Beck, 2000, с. 93]. Если оглядываться назад на время развитого Постмодерна, то всегда оставалось некоторое предубеждение по отношению к обеспечению равенства людей; их международные права были закреплены с созданием ООН, но в то же время это закрепление, как следует из названия организации, было связано с национальными государствами (правда одним из очевидных решений противоречий тенденций Послесовременности и второй эпохи Современности называется реформирование ООН с добавлением представителей мирового гражданского общества[Beck, 2000, с. 84–85]); участники мирового сообщества стремились оказывать различную помощь — но она имела скорее политическое значение, хотя такие программы, как цели тысячелетия достигли успеха; но в сложившейся прагматической концепции оставались «тщательно скрываемые» провалы: граждане одних стран продолжали находиться в доминирующем положении, система благосостояния не распространялась на прочих «граждан мира» (точнее распространялась, только если они мигрировали и получали убежище), по сути граждане в мире продолжали делиться по своему положению, воплощение прав было ограничено, даже меритократия оставалась недостижимым идеалом, практически не реализуемым, а для претензии на минимальную «свободу» требовалось присягнуть на государственную верность (в робких попытках космополитизации признавалась верность государствам-«хранителям» таких «прогрессивных» принципов, каких именно не ясно), то есть права воплощались в каждом отдельном государстве в пределах собственного представления элиты этого государства, тогда как защита прав граждан могла быть обеспечена только через участие этих же самых элит в ООН (что запутывалось тем, что чуть ли не половина участников была ангажирована другими государствами, приходившие же к власти в нарушение представлений о классическом правовом государстве всячески дискредитировались), не удивительно, что в случае необходимости ООН не могло сделать достаточно в интересах защиты интересов «граждан мира», когда те оказывались в смертельной опасности (от войн, болезней да и просто голода), удивительно, что оно приобрело феноменальное значение и приняло крайне важные для «граждан мира» документы (хотя этот успех можно до некоторой степени считать показным, для всеобщего успокоения, всё же элиты чувствовали моральную ответственность и разделяли принципиальное равенство людей (скорее коллективно, конечно)).

Проблемы двойственного естества (арусск. идентичности), памяти и воспоминаний, которые больше не являются ограниченными государственными границами (пространственными и концептуальными) приводят к разрушению монополии элит на власть и управление, что выливается в политический кризис и кризис естества и государств-наций (конкретно США, Соединённого Королевства, Франции, Германии, Израиля)[Beck, 2000, с. 99]. Но, как отмечает Улрих Бек, указанные проблемы уже поднимались в эпоху Просвещения, когда получила развитие идея «граждан мира» [Beck, 2000, с. 100] (что в свою очередь возвращает нас к Античности) и действительно все явления мировой интеграции имеют свои корни во временах до Современности, а сам же космополитизм в качестве определяющего эпохальный дискурс общественного явления может быть поставлена под сомнение (путём нахождения широты распространения этого явления в другие периоды, в частности Модерна; если для послесовременности характерен специфический вид космополитизма, то именно эта специфика носит дискурсивный характер). С другой стороны, если понятие общества, связанного с государством нивелируется силой международных процессов, то в этом прежние идеи находят своё тоталитарное воплощение, то есть формируется тоталитаризм космополитизма, не оставляющий места для права обществ на самоопределение. Конечно, можно связывать международные союзы с орденами Крестоносцев, и находить противоречие развития явлений Средневековья и Просвещения, которые смешиваются после рафинации Авангардом, но США являются ключевой страной для понимания роли шаризации (арусск, глобализации) в эпохальном дискурсе, поскольку это проект путешествий в никуда, покорения неизвестных частей мира, который является подлинным воплощением проверки научных идей в образе романтического и бунтарского стремления к поиску и открытию неизвестного, и этот же процесс завершает традицию варварских и варяжских набегов на Цивилизации и автономные натуральные хозяйства, ведь можно себе представить Колумба или Веспуччи в образе викинга, отправляющегося на земли далёких цивилизаций, с тем, чтобы выкрасть ценности и обмануть конкурентов. Это поразительное соединение самых различных идей в общую интеграционную модель, в которой возможны продолжающиеся научные открытия, развитие книгоиздательства, попытка наладить торговые отношения, захват рабов и стремление подчинить все свободные земли в мире и легло в основу появления различных государств, все из которых лишь формально являются национальными, а фактически служат яркими памятниками космополитизма, самым успешным из таких государств является США. Не удивительно, что с развитием интеграционных явлений Послесовременности именно в этой стране решается вопрос о будущем проекта мирового гражданского единства и вечного мира на Земле (впрочем в других частях света, где процесс интеграции этнических сообществ проходил более или менее болезненно этот вопрос также может быть разрешён, причём решения эти могут отличаться)

Ещё раз о меритократии

Если традиционное понимание о меритократии в США предполагало постепенный переход к обеспечению равенства возможностей, то этот вопрос может быть поставлен в расширенном понимании несколько по-другому, хотя это предполагает некоторый отход от либеральной модели. Во-первых, если речь идёт о восстановлении возможностей для социально незащищённых групп населения, то почему не взглянуть на этот вопрос не из индивидуальных возможностей одного человека при равном доступе к социальным институтам (что активно практикуется в США, когда, например, дети ведут самостоятельную жизнь начиная с совершеннолетия), а на равенство социальных образований, таких как семья, сообщество? Для исключения неравных семейных возможностей необходимо было бы случайно распределять детей между родителями, ведь нужно исключить не только случайность рождения, но и случайность социальной среды, поскольку родители и родственники ребёнка не имеют отношения к его индивидуальности. Но это замена одной естественной случайности искусственной, также нужно было бы выбирать случайный город, место рождения и воспитания, а пределе идела объективной крайности это означало бы создание типовых городов, семей (роботизированных), парков, школ, то есть своеобразных фабрик по выращиванию детей, что уже предполагалась — если мы не знали, что это такое с точки зрения социального анализа — то это проявление идеи равенства возможностей. С точки зрения социальной системы в пределе равенство возможностей предполагает возврат к доколумбовской Америке с наделением индейцев теми же самыми технологиями и знаниями, как и европейцев. Как бы в этом случае равных возможностей выглядело историческое поле разделения территорий Америки, социально-этнический состав граждан? Не задаёмся ли мы вопросом о справедливости случайности, или о справедливости высшего порядка, когда задаёмся вопросом о меритократии как субъективной общественной и индивидуальной крайности? Это размышление переносит нас к истории континентальной Европы и Азии, поскольку заставляет задуматься, а являлись ли равными условия для развития цивилизаций? Конечно, миф о равных возможностях — это лишь абстракция, которая не существует как субъективная крайность принятия общественных решений.

Новая форма равенства имеет в своей основе нечто иное, нежели было связано с традиционной социологической теорией, а именно переход к общемировому институционалу. Если шаризация (глобализация) в эпоху Модерна имела империалистический уклон национального господства (не важно, что являлось основной такого этих черт — подчинение или сожительство, огонь или вода), то в послесовременность ввела несколько уровней абстракции, так что на поверхность стало возможным проецировать картинку толерантности и равной институциональной правомочности. На такую картинку как мотыльки на огонь начали слетаться прежде существовавшие в этнопространствах свободные умы, но мир разделился как никогда раньше, на проектантов и проектируемых. Модерн находит новое воплощение в виде создание мировой сверхобщественной действительности, но по-настоящему поверить в эту действительность не получится.

Новые крестовые походы

В обсуждении Крестовых походов Послесовременности обычно имеется в виду движение некоторых стран, в первую очередь объединённых в известные военные альянсы, к распространению своей власти на различные регионы мира с целью поддержания мировой системы в понятном инициаторам состоянии (но мы вполне законно можем сравнить их и со средневековыми Крестовыми походами, направленные на утраченные земли Римской империи (с некоторого времени ставшей Священной); теперь целью захватов являются утраченные земли былых империй Модерна). Например, Улрих Бек применяет понятие «демократических Крестовых походов» в отношении защиты системы прав, защиты прав человека, что в превышение государственного суверенитета означает возможность вмешиваться в дела государств в случае нарушения каких-либо прав человека[Beck, 2000, с. 86]. Если Крестовые походы Средневековья были вызваны многими причинами, в том числе сугубо практическими соображениями, а отнюдь не религиозными, то логично выглядит перенос структуры Крестовых походов на геополитический шаблон общественной системы США в эпоху послесовременности. Если сходные крестовые походы также обладали некоторой противоречивостью, вскрывающей их сущность, такой, как разграбление конкурентов-христиан Византийской субцивилизации, то в послесовременных походах цель уже искажена и абстрагирована настолько, что религиозного оправдания и не требуется: в сущности уже не удивительно, что они либо направлены на поддержку нехристианских религий против нехристианских религий, либо против христианских. Если дело доходит до поддержки христианских религий, то речь идёт о поддержке псевдохристианства против христианства, которое объявляется устаревшим вместе с традиционным искусством.

Дело внутренней моральной подготовки завершает постоянное господство страха, страха ослабления собственной силы, поддержание которой в виде показателей, графиков, настроения становится внутренней задачей дальшейшего проведения неявных захватов и обороны от неразделяющих концепцию постмодернистского неолиберализма, насыщаемого массовыми сеансами гипноза везде, куда доходит мирная броня мирового сообщества. Идейное воздействие всячески маскируется, но именно оно становится и подрывной силой и механизмом, закрепляющим завоевания. Для ослабления хозяйственной роли страны достаточно привить ей ущербную модель мироощущения, затуманить сознание обеспечивающей зависимость религией и идеологией, а тем временем включить её территорию в область своего влияния. Наверно об этом мечтали крестоносцы, основывая всё новые монастыри, хотя они и становились новыми оплотами угасающей цивилизации — но сегодня уже нельзя смириться с методами, которые можно считать положительным дискурсом Средневековья, методами, которые неявно возвращают сознание к временам Домодерна, но которые должны быть преобразованы и подвергнуты новой критике, чего они всячески избегают и что они оборачивают яркой обложкой доступных товаров и услуг, развлечений и отдыха, превращённых в форму индивидуализма и относительности, принося тем временем участникам похода ценности и власть.

Психология страха и риска

Как рассматривает в своей книге «Риск: наука и политика страха» Дэн Гарднер, американское общество управляется через системы обратной связи на основе отклонения от нормы, в качестве которой выступает образ американской мечты, спокойной и самодостаточной жизни[Gardner, 2009]. В отсутствии иных системообразующих факторов население доверяет новостям, политикам, государству, полиции, консультантам, рекламе, корпорациям и общественным организациям не проводя достаточного анализа, но доверяя казалось бы «надёжным» институтам. Однако невольно или осознанно существующие институциональные образования используют страхи и склонности людей в собственных интересах, в результате чего в лучшем случае общество несёт неоправданные расходы, в худшем — людские потери. Деятельность самих институтов исходит не из их принципиальной позиции, а из возможности утверждения в существующей системе, что приводит к логическим парадоксам, таким, как использование рекламы для борьбы с негативным влиянием СМИ, превращение антиглобалистских организаций в сторонников одних организаций в борьбе с другими или одних государств с другими.

Стихийные бедствия неоднократно обрушивались на США в современной истории, и отсылки к важности темы окружающей среды происходит периодически, преимущественно после таких происшествий. Постоянное воздействие человека на окружающую среду и необратимые отрицательные изменения в результате его деятельности концептуально не получают распространение. Гораздо более популярны образы разрушения городов, домов, прекращения повседневной жизни, к которой привыкли простые граждане, что демонстрируется в фильмах, книгах, искусстве. Страх разрушения собственной цивилизации, собственного жилища изнутри или из вне продолжает оставаться ключевой внутренней концепцией, на которой политики, компании, некоммерческие организации, пресса, отрасли кино и ЭВУ продолжат зарабатывать. Всё это обеспечивает наличие гуляющего по миру страха, формирующего уже не общества, а мировые сообщества подверженных риску[Beck, 2000, с. 95–96], сообщества различающиеся по многим параметрам, но не в собственной неуверенности в завтрашнем дне, с надеждой смотрящих на богатых заокеанских спасителей, которые всегда могут прийти и обеспечить счастливое мирное существование, на основе риска и стремления получить помощь, но сами же спасители надеются на собственные силы, однако долго ли будет существовать их уверенность?

Почему же именно риск занимает такую важную роль? С одной стороны, как справедливо отмечает Дэн Гарднер, человеческая психика генетически и исторически не приспособлена жить в городских условиях, с другой стороны, общество послесовременности стремится всеми силами выглядеть и представиться само себе как можно более безрисковым и безопасным в результате внутренней защитной реакции — как некоторое напоминание, что риск действительно уменьшился, теперь приходится думать о риске падения метеорита или захвата пришельцами, ведь ничего более опасного с городским жителем и не должно приключиться. Но в действительности за маскировкой скрываются действительно серьёзные угрозы, с которыми люди напрямую не сталкиваются, которые сублимированы в общественной системе умелыми технократами, так, чтобы проходить по линии риска, но не пересекать её, по крайней мере до поры кризиса. В создаваемом разделении на псевдориски и риски реальные последние выглядят менее очевидно (изменение цифры на экране против входящего в атмосферу метеорита), но тем не менее именно они (их институционализация и меры воздействия) определят будущее общества послесовременности. Интересно, правда, что некоторые авторы считают ключевым событием, с которым постмодерн завершает свой разбег, теракты 11 сентября, но в сущности статистически это скорее псевдориск, как показывает Дэн Гарднер (когда последующая пересадка с самолётов на автомобили привела к большему числу жертв чем само событие), тогда как деградация окружающей среды, собственного сознания и финансового состояния — риски вполне реальные.

Запутанность финансовых механизмов

Широкую известность получили злоупотребления в финансовой сфере с передачей информации о ставках межбанковского кредитования, что позволяло зарабатывать участникам неплохие прибыли. В центре внимания оказываются разные старания в приукрашении действительности, осуществляемые для встройки действий в рамки институциональной среды, позволяющие формально соблюдать правила, но фактически далеко от них отклоняться. Следование правилам приводит к готовности переносить центры ответственности и принятия решений на небольшие острова, поскольку там не взимают налогов за ведение деятельности. В таких примерах видно различие между формалистическим представлением действительности послесовременности и существующем под этим покровом пониманием осуществляемых действий. Но помимо формальных проблем общества послесовременности сталкиваются и с вполне реальными угрозами, ставящими под угрозу само их существование, такими как рост задолженности, кризисные явления при оторванности складывающихся оценок и предполагаемых показателей, неустойчивость финансовой системы при наложении факторов электронной торговли, рост задолженности, в особенности пенсионных фондов, перекредитованность населения и целых стран, что в целом выражается в стагнации. Но основную проблему, конечно, составляет невозможность перехода к следующей стадии развития рынков, наполненных вкладчиками, заинтересованными в непрерывном развитии организаций и действительно активно участвующими в их жизни, в силу сочетания недостаточной грамотности населения и ускоряющейся усложнённости системы, придумывающей всё новые продукты с тем, чтобы запутать их сущность, создающей всё новые пороги на пути свободного движения финансовой информации, коммерциализируя её распространение. Сложившаяся ситуация закрепляется отсутствием желания со стороны участников рынка изменить сложившийся «статус кво», отчего формируется стихийно развивающаяся структура, похожая на летящий бумажный змей, порхающий на потоках поступающей информации то вверх, то вниз; но удастся ли этой структуре продержаться в небе в порыве слишком сильного ветра?

Если первая волна кризисов была связана с развивающимися странами и заключалась в неадекватной оценке ресурсов (нефть) и эксплуатирующих местные ресурсы компаний (восточная Азия), то последние события перемещают эпицентры возникновения застоя в страны Европы и Северной Америки, спрос в которых на энергоносители снижается, отчасти вследствие внутренней неустойчивости финансовых механизмов. Происходит постепенное уравнивание вероятностей возникновения кризисных явлений в области финансовых институтов, хотя природа такой неустойчивости может существенно отличаться, потому что системы становятся толерантны к случайности, допуская несистемные факторы в своё ядро. Несмотря на то, что на финансовых рынках развитых стран 90 % операций проводится со стороны крупных институциональных вкладчиков, тогда как на китайском рынке 90 % операций осуществляется частными вкладчиками, мы не можем утверждать, что крупные инвесторы будут обладать достаточной информацией и желанием для предотвращения скачков и колебаний, скорее они будут заботиться о собственной выгоде.

Слово кредит образовано от латинского «доверие», и в этом качестве сложно упрекнуть людей послесовременности (по крайней мере внешне, а внутренне они не слишком то доверчивы окружающему миру, доверяясь скорее повседневности и собственным правилам логики обыденности). Но неизменность и видимая стабильность системы порождает затаившееся зло: долги стран и государственных организаций неуклонно растут, и проблемы отдельных стран не в силах решить даже крупные надгосударственные образования. Некоторые страны и организации думают, что проблема заключается только в принципе неуправляемости, который сливает различные виды финансовых ресурсов в общий котёл, который всё время нужно остужать, но который всё больше нагревается и рискует расплескать воду, но секьюритизация не возникает на пустом месте — в её основе заложены механизмы доверия граждан, двухсторонних договоров под чутким взглядом регуляторов различных рынков. Если рынки в лице организаций-активных участников стараются играть по не по правилам и не в долгосрочных интересах, то понятно, что неустойчивость уже заложена в такую систему. Если люди уверены в том, что при достижении определённого возраста им будет обеспечен необходимый уровень жизни, они не готовы признать, что в данной системе так не будет продолжаться вечно, чтобы сбалансировать её необходимо переструктурировать, хотя они готовы с этим смириться, поскольку им не предоставляется выбора, словно кредиторам обанкротившейся страны.

Для США проблема государственного долга, помимо проявления на уровне городов и штатов, играет не последнюю роль на федеральном уровне, время идёт, а соотношение долга к созданной стоимости благ (в основном услуг) продолжает увеличиваться, политики продолжают искать пути повышения эффективности (хотя это и не их задача), но несбалансированность продолжает вольготно существовать на уровне повседневности, приводя к перееданию, поеданию нездоровой пищи, пересмотрению, хотя при этом никто голодным и печальным не остаётся, как и не испытывает чувства утраты доверия к системе, постоянно тратящей больше, чем она зарабатывает, и таким образом через резервную валюту логика постмодерна распространяется во всех странах — даже деньги становятся услугой, которую можно купить и забыть о собственных внутренних проблемах. Но может ли забыть о них тот, кто продолжает эти деньги печатать? Если финансовые потрясения становятся одной из ключевых характеристик послесовременности, и даже по некоторым оценкам означают завершение времени постмодерна[Epstein, 2016], то именно возможность распространения по водной глади финансовых потоков становится основанием для такого эффекта — насколько глубоки водоёмы и зачем ставить волнорезы население узнаёт только по размеру надвигающихся ураганов и цунами, или по взмывающим в воздух вертолётам владельцев прибрежных гостиниц и лайнеров.

Природа и человек в фокусе

Определение будущего и настоящего людей должно рассматриваться исходя из их собственной природы, как личной, так и общественной, и общемировой. Концепция Послесовременного общества предполагает важную роль участников общества, в особенности получивших образование и навыки, концепция же второй эпохи Современности всё большую роль отводит коммерческим организациям, неявно и незаметно проникающим в жизни людей, исходя из своих интересов[Beck, 2000, с. 94], что также имеет весьма широкое практическое подтверждение. Не ясно, как в складывающихся условиях люди смогут получить возможность действительно занимать активную жизненную позицию в обществе, если им принудительно не предоставят возможности и не создадут мотивацию, ведь все стимулы направлены либо на вовлечение в потребление, либо на подчёркивание равенства с другими. В этой связи интересно наблюдать ,как космополитизм равных стандартов и потребилитизации не создаёт возможности для появления новых культурных оазисов в «развивающихся» странах, а стремится насадить свои модифицированные семена промышленной революции.

Организации вынуждены обозначать своё участие в жизни общества через социальную ответственность, хотя вероятно, что им придётся распространить свою заботу и до уровня отдельных граждан, а не только абстрактных цифр и благотворительных фондов; образованный класс тем временем увязает в своей сущностной значимости, которая должна сама по себе обеспечивать ему общественное признание, однако сущность оказывается иной: исследования оказываются недоступны для общества, а всё больше напоминают закрытый фонд стратегических инициатив, бьющийся за металл с тем же усердием ,что и алхимики Средневековья (на поверхности лежит пример частичной закрытости результатов клинических исследований, но проблема в других областях ещё более запущена в силу простой халатности и несистемности). Но если организации всё в большей мере будут опираться на свои некоммерческие и общественные составляющие, находить в окружающей среде не только источник ресурсов, но и потребителя своих услуг, а также надёжного партнёра; если научное сообщество сумеет создать новую эффективную систему накопления, обработки, контроля и распространения знания, то это откроет дорогу к самому активному участию граждан как в жизни организаций, так и науки. Но что для этого потребуется в первую очередь — это новое мышление, переосмысление и обновлённое чувство окружающей действительности, которое свяжет не только различные группы людей, но и окружающую среду.

Национальные парки становятся обязательным местом для посещения, прививая любовь к красотам своей страны, что дополняется сведениям об уникальности и исключительности, однако даже в США число посетителей уже около 30 лет остаётся неизменным, примерно на уровне одного посещения в год каждым гражданином страны, при этом возраст посетителей увеличивается.. Казалось бы именно США должны показывать остальному миру, где происходит постоянное уменьшение нетронутых и сохраняемых уголков дикой природы, образец приобщения граждан к стремлению к охране окружающей среды, ведь посещение парков помогает как их фактическому материальному поддержанию, так и создаёт общее расположение к природе[Why go outside when you have an iPhone?, 2013]. Однако тенденции Постмодерна неумолимо отдаляют население от природы: всё популярнее курорты, иммигранты посещают парки меньше, и для них пытаются создать специальные условия, как и заинтересовать поколение пупсов (пользователей устройств переносной связи) путём задействования навигации и прокладки маршрутов, но по дороге в парк развлечений дети упорно не замечают, что они проезжают через природный парк[там же]. Впрочем, такая ситуация знакома и при создании различных программ для молодёжи и взрослых в музеях — можно превратить посещение в развлечение, но посетители от этого не перестанут стремиться всё чаще увидеть экран вычислительного устройства, посетить парк развлечений и посмотреть кино — почему большинству парк становится не местом глубоких исследований и встречи друзей в здоровой атмосфере, а в лучшем случае — пикника — ясно: экономия энергии либидо и переход к всё более расширяющейся десублимации вместе со специфической послепромышленной сублимацией, отчего противопоставление «современный турист» и «бродячий поэт или художник», «парусная лодка» и «катер с мотором» перерастает в нечто большее, в противопоставление технологического развлечения и чего-то природного, что уже нельзя выразить на том же языке: «Окружающая среда, которая доставляла индивиду удовольствие — с которой он мог общаться почти как с продолжением собственного тела, - подверглась жесткому ограничению, а, следовательно, ограничение претерпел и целый либидозно наполняемый «универсум»[Маркузе, 2009, с. 107]. В этом трагедия и судьба послесовременизма — сосуществование с природой воспринимается как нечто вторичное по сравнению с более «важными» делами-развлечениями, а проявление истинной заинтересованности становится невозможным; пусть природа остаётся всё такой же красивой и её эстетическое восприятие продолжает будоражить ум, но сердца людей покорены совсем другими импульсами — импульсами машины, издающей приятное мелодическое урчание, но кошкой или ручьём давно быть переставшей.

Культурные достижения

Культура США проявляется особым образом в некоторых образцах, сформированных словно в результате случайного отбора в массовом характере заурядного зарабатывания на хлеб. Положительной стороной крупных организаций становится наличие исследовательских функций и даже само выделение некоторого постоянного процента, связанного с самосовершенствованием (несколько процентов на исследования и разработки) является положительным примером. Если мы рассмотрим поисковые системы или новостные страницы, то станет ясно, что независимо от того, будут ли они выдавать «плохие» (предвзятые, сфабрикованные) или «хорошие» ответы на запросы, они содержат в себе благородное зерно, такое как поиск и систематизация научных исследований и представление, анализ издающихся книг, обзор достижений в сфере искусства. Сами информационные источники будто бы подталкивают массового пользователя на одну дорогу, а искушённого искателя — на тропинку с водопадами и завораживающим видом.

Массовый культурный рынок послесовременности старается поглотить различные культурные тенденции, но вопрос о включённости культурных достижений в общественные процессы остаётся открытым. Если искусство должно способствовать развитию общества, то оно разделяется на различные части, только часть из которых получает коммерческую составляющую, другая же нацелена на противодействие влиянию рынка, развиваясь как независимая крайность. С ослаблением влияния тенденций ранней послесовременности, для США заостряется вопрос о разделении культуры и социальной структуры, тогда как в Европе выбор пал в сторону признания антиномичности вполне законной и необходимой, если следовать схеме Дэниэла Белла: «<...> в западном обществе на протяжении последних ста лет, как я полагаю, нарастала разделенность социальной структуры (экономики, технологии и системы занятости) и культуры (символического выражения смыслов), каждая из которых определяется своим осевым принципом. Социальная структура уходит корнями в функциональную рациональность и эффективность, а культура — в антиномичное оправдание развития личности»[Белл, 2004, с. 647]. Если произойдёт признание антиномичности, даже таких ключевых групп структуры послесовременности, как предприниматели и учёные, то это будет означать и стремление к разрушению самой этой структуры, изначально ориентировавшейся на некоторую рациональность. Немаловажную роль в таком процессе играет изобретение слома форм творческого самовыражения, ранее произошедшее в модернизме, поскольку США остаются в некотором смысле хранителем традиции модернизма, Европа же выступает в таком смысле носителем классических ценностей. В этом диполе (отсюда диполярная модель торговых и военных союзов) происходит одновременная внутренняя подзарядка и обмен культурными смыслами и ценностями. Но если массовое искусство послесовременизма и способно в творческой бесформенности, оно лишь подсознательно следует за открытиями модернизма, подобно тому как повторяемость сюжетов в сериалах основана на повторениях и отсылках в произведениях модернистов. Эта повторяемость стремится каждый раз выразить одно и то же явление в новой форме, но конечной цели выражения достигнуть не может, поскольку тогда утратится смысл бесформенного творчества. Поэтому если в Европе социальная структура и культура находят новые формы соединения, то США продолжают пересоздавать и переразрушать формы, охватывая всё доступное пространство восприятия.

Что может насыщеннее охарактеризовать послесовременизм, чем возврат к противопоставлению традиционализма и современизма, ведь послесовременизм и означает переход именно от этого противопоставления куда-то дальше? Но не факт, что этот переход совершается в направлении к формированию общего пространства, в котором отсутствует указанное различие, то есть в котором утрачивается противопоставление «развитых» и «развивающихся» стран, как и стран в принципе (где государство как субъект отходит на второй план международной арены), и в том числе традиционные культуры получают такие же права на самостоятельный анализ и понимание, как и культуры Западной Европы и производная от неё культура США, хотя для исчезновения различий имеются как внешние признаки, так и желание отдельных игроков (по поводу исчезновения таких отличий [Beck, 2000, с. 88], по поводу рассмотрения развитых стран в качестве развивающихся (в данном случае части США — Техаса) см.[Boomtown, USA, 2015] (в этом контексте не случайна заинтересованность «развитых» стран в приравнивании себя к «развивающимся» — это открывает возможности для роста, аналогичного росту последних)). По мнению Улриха Бека и приводимых им источников [Beck,там же] признание различных вариантов современности (европейской, американской, азиатской, арабской и т. п.) открывает необходимость к их диалогу, однако не ясно, равноправный ли этот диалог, или он так же (а может и в большей степени, чем явный межгосударственный диалог «современность»-«традиция») продиктован теми, кто первый открыл возможность такого диалога, а теперь начал его активно использовать, не спрашивая мнения прочих его участников. О направленности этого диалога косвенно можно судить по смещению культурной идентичности, о которой в отношении не«развитых» стран хорошо известно о стремлении к «развитости»: помимо движения в сторону американской культурной идентичности были предложены версии культурной близости людей в мире европейцам, а также идентичности граждан мира, которые могут при этом возвращаться и к своим африканским корням [Beck, 2000, с. 90,99] (почему бы европейцам не подумать о тех же корнях, или же о неандертальских?). Широкая реализация возможностей широкого культурного обмена не предполагает культурного многообразия, если это не подлинный обмен, а насаждение культуры, можно называть источником проблемы неадекватность существующих институтов, но проблема может заключаться и в самой культуре, ведь ранее культуры одних стран получили большее распространение в силу технических и общественных возможностей их реализации, если классическая музыка была музыкой космополитичной,то известно, что ей на смену приходило национальное разнообразие, как известные и её религиозные мелодические корни, тем не менее в задачу постмодернизма может быть поставлено доведение до достигнутого стандарта различных культур мира, а не новый поиск авангардных реализаций старых концепций, ведь это будет означать уже отход от постмодернизма или возврат к Модерну.

За толпой

Является ли состояние, возникшее в послесовременности состоянием институциональной стабильности, в которой осуществляется эффективное развитие общества в предсказуемом и контролируемом самим обществом направлении, или же оно представляет собой столкновение множества тенденций, для которых даже описание и определение подобрать затруднительно, а описать и найти механизм изменения которых сложнее многократно? Ответ на этот вопрос мы можем определить, если обратимся к известным результатам внешней политики, которые и во внутренней политике называются неоднозначными и слабыми. Начиная от государств-наркодилеров, имеющих плантации наркотиков, ставших «достойными» продолжателями воюющих леворадикальных групп, но теперь уже под флагом построения общества рыночного либерализма с исламским лицом, и заканчивая государствами, которые ведут гражданские войны за право продавать бочки нефти тем или иным этническим образованием — мы не видим решения проблем с помощью миропорядка. Внутри благополучных регионов же общество послесовременности продолжает чувствовать себя относительно хорошо, словно глянцевая витрина, не стареющая и не смещающая перед ударом надвигающегося цунами. Послесовременизм и не собирался быть ничем большим, кроме как витриной, показывающий всё, что ему предложит обострённое городское сознание, моделируя на ней прошлое и не задумываясь о будущем, кроме как в розовом цвете. Когда же в рамки этого миропорядка вторгаются различные проблемы, то он готов рассыпаться на части, хотя и обладает как никогда раньше большим количеством защитных средств и лекарств против случайности. Есть лишь одна стихия, которую и старается преодолеть бесконечная пелена постмодернизма — это неуправляемая толпа. Если ранее Московиси утверждал, что политик должен знать процессы, происходящие с толпе, чтобы не идти на поводу у неё, то в новой системе общественного управления социальные технологи стремятся познать толпу настолько хорошо, чтобы обеспечить возможность управления ею, причём попытки управлять толпой организуются в различных регионах мира на основе проникновения информационных технологий, которые становятся известным теперь широкомасштабным информатором обо всём происходящем. Но социальная и этическая сторона не получает институционального воплощения в отличие от технологической, контроль осуществляется только в пределах ранее возникших институтов, таких как Конгресс или комиссии по конкуренции и рынкам.

В самом деле, толпы по-прежнему остаются неорганизованными и так же, как и раньше, собираются и протестуют на улицах, а не на страницах сети. Если бы институализация толпы прошла до конца, то толпа перестала бы существовать как прежняя массовая неорганизованная социальная группа, а стала бы устойчивым сообществом людей, но искусственно этот процесс не может быть проведён, а сама индивидуалистическая природа «общественных» информационных сетей противоречит своему названию. Всё новые общественных группы скорее разделяются и самоидентифицируются, чем объединяются в общность граждан, знающих друг друга или друзей друг друга. Даже лояльные поступающей ежедневно информации граждане, согласные с проводимой политикой наведения порядка и внедрения рациональности, всё же остаются иррациональными и продолжают существовать в непредсказуемой динамике, существуя на таких же иррациональных основаниях, как и раньше, перераспределяя доходы и получая выгоды от финансовой системы, хотя внешне и формально они пользуются справедливыми институтами и имеют равный доступ к информации, равно защищены от посягательств на их человеческое достоинство. Но культура массовых городов с общим информационным пространством не способствует формированию общности, оно скорее поощряет различия вследствие естественной потребности к самоидентификации, что происходит через многообразие культурных институтов послесовременизма, объединяющего самых представителей самых разных социальных групп. Способность быть свободными в идентификации оказывается фактическим признаком человека послесовременности, который становится предпринимателем каждый день, стремясь сделать что-то новое, изменить себя. Но словно путь самосовершенствования, который оказывается тупиковым в рамках заданных социальных условий, путь самоидентификации приводит лишь к выбору из множества институтов в заданной системе координат, а двери этих институтов ведут, как правило, в соседнюю комнату. Человек оказывается в лабиринте равных возможностей, где и равные результаты становятся пародией на удовлетворение его потребностей, которые человек уже и сформулировать не в состоянии. Может быть причиной тому является принцип деконструкции, который заканчивается в описательных характеристиках, возникающих в осознании крайностей сложившихся обществ, но ничего не знающих о развитии и совершенствовании за пределами постановки проблемы, словно системная методология, применённая к общественным структурам. Те кто утверждают, что знают путь — блефуют, либо находятся в неведении, ведь хотя история не терпит предсказаний, но она хорошо известна своей непредсказуемостью.

Заходя в общественную сеть, человек начинает деконструкцию собственного сознания и жизни, разделяя её на слова, моменты, части, предпринимая попытку построить и представить её, приукрасить, словно глянцевую витрину. Также можно увидеть другие витрины, попытаться оценить их ценность, даже провести обсуждения и определить стоимость выставленного. Но витрина не является фабрикой, также как информация о человеке не заменяет его жизнь. Когда процесс повседневных операций всё больше ставится в зависимость от эксплуатации законов психики, когда лучшим советчиком при принятии решений становится манипулятор-специалист по продажам, то как можно достичь приближения к равенству или каким-либо рациональным принципам? Парадоксом является то, что все убеждены в продолжающемся движении по направлению к ним, как только они ощущают свою равноудалённость от экрана или даже раньше. В духе оценки окружающей действительности послесовременностью мы не можем наметить точных субъективных крайностей для достижения в будущем, но мы можем оценить возможные угрозы и риски на будущее, а также и обрисовать некоторую модель пересовременности, по существу связанную с Послесовременностью также, как и с Античностью.

США явились образцом достижений послесовременизма, создав среду для межкультурного обмена и стремясь как можно сильнее преодолеть несуразицы Модерна, благодаря которым возникло это федеральное образование. Было ли это движение системным и стало ли оно структурным — деконструкция этого зависит от выбранного трансгрессивного перехода — и если праздник заканчивается, так и тенденции постмодерна постепенно ослабевают, находя всё новые ростки будущего, будущего не столь гладкого и интегративного, требующего не только независимых институтов, но и их концептуальной наполненности, не только равенства всего, но и всего равенства.