Закат Европы 2.0 (продолжение)

Начало см. здесь

Концептуальные оковы и окопы предубеждения

Является ли обеспечение доступа в дом для незнакомых людей, которые уносят оттуда ценности, не попрощавшись, проявлением открытости и толерантности? Может быть это абсурдная ситуация, но вопрос действительно не такой простой, потому что открытость в пределе предполагает непредвзятое отношение к окружающим людям и среде. Но как выявить будущие последствия и есть ли у участников взаимодействия на это право, если вынесение категорического заключения невозможно?

Формальная сторона этого вопроса была недавно рассмотрена в отдельной статье «Где находится истинная открытость». По сути же открытость предполагает необходимость непрерывной работы, стремления, активности. Очевидно, что уменьшение активности «стареющих» цивилизаций рассматривается почти кв качестве непреложного закона и данное требование ранее не соблюдалось. Но если мы наложим данные явления на концептуальную сетку исторических эпох Осовременивания-Десовременивания, то вероятно сможем обнаружить несоответствие периодов затухания и пробуждения активности. В первом приближении Современность будет связана с большей исторической институциональной активностью, тогда как сама открытость может рассматриваться как признак слабости и готовности для собственного преобразования внешними силами, или на использование внешней цивилизационной энергии на поддержание действия послесовременнистских институтов. Поэтому сохранение послесовременнистского статуса кво де факто означает отказ от борьбы за развитие собственной идентичности или даже на предание себя силам деструкции и асистематизации.

Но и отклонение в сторону безграничной свободы выбора не означает доступности собственного сознания для внешнего восприятия. Однажды вступив на тропу войны держащие палочки стареющие барабанщики просто так не сдадутся, как и не признают возможность существования других дорог, более центральных и неприступных. В то время, как окопы прошлого никто не спешит зарывать, но предоставить их природе или независимым организациям, находящим в себе моральные силы выплёскивать память прошлого, концептуальная открытость продолжает совершенствовать свою общепризнанность, поглощая всё улучшающимся набором фактоэлементной базы. С каждым новым междометием слова становятся всё дальше, но в то же время незаметней для понимания, переосмысления и какого-либо нового единства. Концептуальные оковы находятся с одной стороны в поле собственной бессильности, но сохраняют своё стремление к расширению, вооружившись уверенностью в собственном превосходстве. Когда средства военной открытой конфронтации утрачивают свою приемлемость и общепризнанность им на смену всё в больше степени приходят средства мирного противостояния — и имя используемому полю сражений — открытая среда. В сущности открытость действует исходя из принципов внутренней доступности: не только личное пространство каждого подлежит охране конфиденциальностью, но и пространство каждой страны, каждого союза — подлежит охране набором правил и ограничений; даже само пространство всемирной сети становится открытым пространством лиц, обладающих средствами и временем для доступа и использования, а также и достаточной психологической стойкостью к различного рода воздействиям. Естественно, что как с самой системой права сами создатели и пользователи не задумываются о множестве ограничений, которую созадаёт неестественные условия и снятие ограничений не всегда является продуктивным, проблемой является то, что Послесовременность может привести к возникновению новых и появлению старых, уже ранее снятых внутренних ограничений, таких как ограничения на движение людей, товаров, данных. Самым парадоксальным и показательным примером «открытости» является возможность спецслужб государств и крупных организаций открыто наблюдать за гражданами своих и других стран, нарушая их права, но если для государств это сходит с рук, то для мошенников и злоумышленников стремление «открытости» порицается. И проблема сводится опять к этике, различению «добра» и «зла»: как и с доступом в квартиру борьба с ворами потребует крепких дверей и надёжных замков, но в случае утраты ключа собственником помещения или чрезвычайной ситуации взлом его дверей представителями государства будет для него вполне желательным.

Можно бы выделить официальную и неофициальную степень открытости, и ко второй относить доступные незаконные и полузаконные способы нарушения границ, подобные взлому узлов электронных сетей. И по мере возврата некоторых ограничений на официальную открытость, таких как визовые требования, досмотр на границах, контроль за распространением новостей и другой информации, неофициальные средства получат большее распространение. И ещё одной проблемой будет отсутствие заложенной этики в институтах, создаваемые Постмодерном. Например, движение по дорогам является сложным общественным взаимодействием, регулируемым внутренними правилами. Пусть они не этически и практические не идеальные, но они по-видимому лучше, чем используемая программа для объезда пробок, которая не уменьшает пробки, но позволяет обладателям такой программы обхитрить своих сородичей и объехать пробки. Этически правильным была бы равная информация для всех участников о возможности объезда со случайным распределением счастливчиков, которые смогли бы объехать. Подобным образом в сети некоторые пользователи включают возможность обхода рекламы, другие же бесплатно распространяют содержимое, которое другие пользователи покупают за деньги. Складывающееся положение объясняется самими участниками как следствие заложенной несправедливости и неправильности системы, которая демонстрирует им рекламу, вводит ограничения по необходимости оплаты, также как и проводят ремонт не в нужное время, не строит достаточное количество дорог и развязок. Но система продолжает действовать, именно потому что в неё не закладывается никаких правил: желающие не смотреть рекламу не будут этого делать, желающие объехать вероятно нарушат что-то и даже выедут на обочину, желающие и будут выполнять человекодействия, обусловленные пространством свободы-ограничений институциональной среды. Другие же вместо человекодействий будут организовывать жизнь как им удобно и воспринимать ограничения как данность, которую можно избежать, но для которой необходимо действовать исходя из внутреннего понимания этики, а не ссылки на ограничения машинного кода (они будут к примеру ездить, когда нет пробок, или выбирать другие способы перемещения, места проживания, платить авторам, которым считают нужным, пользоваться только теми средствами, которые изначально создавались, как свободные для распространения). Некоторые создатели и регуляторы послесовременнистских институтов даже попытаются перестроить их, например, заложив набор этических правил в навигационную систему, доступ к страницам, распространение содержимого, но развитие институционала протекает в условиях противоречий, внутренних войн, и свобода, по-видимому, — не является благом, за которое эта борьба идёт.

Дикий Восток: проблема переселений народов

Хотя сам Восток уже успел во многих своих частях предстать готовым к прогрессивным внутренним изменениям, но встроенные течения и колебания глянцевой плёнки послесовременности заставляет сознания отклоняться в различные стороны, не связанные с внутренней мыслительной борьбой. Какие-то массы увлекаются борьбой за мировую справедливость, кто-то старается пересилить собственную угнетённость, возникающие угрозы, борьбой за независимое существование, и развиваются идеи собственного превосходства, захвата и распространения собственной культуры и генетического материала, немногие понимают хозяйственную подверженность перемещению ресурсов и политическое расслоение общества, и практически никто на видит перспективы внутреннего гармоничного развития различных видов образования, допуска множества культур для содействия, совместного анализа, понимания и преобразования. Поэтому и сам регион становится противопоставленным внутренне даже больше, чем снаружи. По линиям внутренних противоречий не только разделяются территории, но и сознания и мышления людей, их чувства, лишающиеся надежды на взаимность. Даже будучи принятыми как беженцы они обречены лишь на относительное материальное поощрение, но не на культурное взаимодействие в новой среде может быть из-за своего прошлого, или из-за своего искажённого видения будущего и внутреннего чувства утраты родины.

При переходе ко второй эпохе Современности исчезает различие между переселением и перемещением людей, причём ранее перемещение рассматривалось как положительное явление в пределах отдельных государств, тогда как переселение представителей государств между странами («миграция») рассматривалась как крайне нежелательное явление [Beck, 2000, с. 93]. Но это лишь внешняя сторона рассмотрения, нежелательность продолжает ощущаться людьми, но она имеет несколько иную размерность: вместо неприятия потоков и масс народов неприятие касается отдельных социальных групп и общностей: некоторые группы рассматриваются как более желательные (особенно способствующие хозяйственному, научному, культурному развитию), другие же нет. Кроме того, перемещение имеет ли политическое значение и становится предметом для международных игр, как и сами места откуда и куда движутся массы: если в начале Послесовременности большую роль играли хозяйственно-культурные связи, то со временем массово выталкивают и затягивают людей уже вооружённые столкновение, стремление к безопасности и спокойной жизни. Спасение от полиции выглядит как детская забава по сравнению со спасением на родине от вооружённых граждан. Понятие переселение также подвергается пересмотру: оно выглядит как временное перемещение, но временной отрезок слишком растянут — растянут на время урегулирования положения вещей на родине (например, со временем её лучшего развития и прекращения войн, улучшения ситуации с безопасностью, либо после получения образования). Ранее такой способ мышления был доступен лишь немногочисленным элитам, а теперь он распространился на жителей целых стран, но в последнем случае людей сложно назвать самостоятельно принимающими решения, скорее ситуация развивается согласно внутренней структуре Послесовременности, сформированной в середине XX века.

Ранее с завершением эпохи мировых войн и решением важных вопросов, на которые человечество получило адекватные ответы, пусть и ценой столь огромных жертв, сформировались некоторые структуры, приводившие к периодическому возникновению конфликтов по всей планете, и столкновения носили характер вполне сходный с тем, который теперь сказывается на европейском континенте. Отличие, которое позволяло до этого жить в относительном спокойствии странам Запада, состоит именно в отсутствии непосредственных воздействий в виде направленного проникновения переселенцев и боевиков на собственную территорию. Причин для этого много, но наиболее важно концептуальное основание: череда конфликтов подвела черту под развитием псевдологики послесовременности: выбор сторон конфликта, поддержка тех или иных формирований перерастают со временем в самобытные и неконтролируемые силы, готовы обратиться на своих идейных противников. В основе этого — пробуждение собственной самобытности, внутренние неистребимые видения подсознания, коллективного бессознательного. Проблемой является то, что ранее полученные для западных жителей ответы не были транслированы на другие регионы, как не были до конца осмыслены и новыми поколениями.

В этом отношении интересным выглядит понимание арабской весны 2010-х годов как первого этапа революционных изменений, аналогичного революциям 1842 года[The Arab winter, 2016], которые, хотя и не увенчались успехом, но подняли вопросы и явились некоторым основанием для переосмысления будущими поколениями. Если существенным ответом и выводом является то, что революции для своего институционального успеха должны проводиться не из порыва и побуждений, но на почве высокой концептуальной проработанности, на основе предложения действительно новых идей, которые при этом будут успешно воплощены, а не являются способом замены одних людей у власти на других, или способом замены одних идей на другие (часто либо взятые из прошлого, либо перенесённые со стороны без адаптации), то это хорошее основание для дальнейшего переосмысления. Как было бы хорошим основанием для переосмысление понимание и способности непрерывных оснований и смены власти без необходимости проведения революций, имевших место один, 1.5 или 2 века назад. Парадоксально то, что одной из причин неудовлетворительности преобразований Востока Западом в течение Послесовременности является злоупотребление силой институтов, которые используются по сути вхолостую: институты «демократизации» используются для смены власти (и в плане смены власти вполне успешно используются), но помимо смены не уделяется вниманию конструктивной проработке идеи дальнейшего развития, как будто занинтересованности в этом развитии нет. Ещё более парадоксально то, что зачарованность сохранением статуса кво относится и к внутренним политическим изменениям: власти и партии меняются, но сохраняется уверенность в отсутствии идей к каким-либо преобразованиям, кроме институциональных. И эта вера институты, служившая на протяжении практически всей Послесовременности локомотивом относительно устойчивого поступательного движения к благополучию, всё более утрачивает своё чудодейственное свойство, что подтверждается и её неспособностью сыграть назначенную роль для Востока в условиях несколько отличающейся веры.

Интересно, что вторая эпоха Современности рассматривается как время сосуществования в нейтральном международном пространстве, при отсутствии подлинной взаимности и единства[Beck, 2000, с. 92], что явно противоречит концепции Послесовременности, хотя мы можем соотнести такую противоречивость с реальным воплощением концепции солидарности — равные права и братство декларируются лишь формально, а в действительности Послесовременность даже в концептуальном плане подразумевает разобщённость. Не удивительно, что ключевыми идеями, которые могут объединять людей всё больше становятся те, которые их же разделяют, подобно тому, как стандарты, задуманные как универсальное средство понятности, интероперабельности и взаимооткрытости, становятся элементом в двусторонней игре. Сами идеи становятся всё больше «национальными», но если проект «национального» государства вытеснялся послесовременностью межнациональностью, то этот парадокс завершается тем, что в это же время идеи разобщённости подогреваются одновременным стечением новых потоков переселенцев, стареющим местным населением и утрачиваемой способностью что-либо изменить, кроме политических лозунгов.

Затронуая ранее проблема различия внутреннего и внешнего качества жизни характерна и для европейских стран, и речь идёт также о внутренних перемещениях между городами и государствами в рамках общественного пространства. В европейских условиях, с одной стороны, достичь баланса между качеством жизни проще, поскольку сохраняется ядро общества, обеспечивающее непрерывность высоты качества внутренней жизни (в области общественных наук, культуры, искусства, так и в целом); с другой стороны, это сделать сложнее ввиду взаимной неготовности ядра делиться с приезжими и приезжих воспринимать и уважать традиции ядра. Возрождающийся аристократизм проявляется и определяется во многом и послесовременнизмом, переходящим в послепослесовременнизм, что проявляется в приобретении антиквариата (в противоположность разрушению древних реликвий с другой стороны спектра), интересу к возрождению исторических исследований и реконструкций, обычаев и традиций (в противовес стремлению к продолжению электронно-сетевой революции). В то время, как стороннему наблюдателю представляется лишь одна сторона, другая остаётся тайной за семью печатями; и новые города и селения представляют скорее калейдоскоп противоречий, чем равномерное поле или фабрику, хотя архитектура строений может нисколько не отличаться в своём стилистическом оформлении для строений одинакового периода постройки; охватить всё разнообразие и противоречивость под силу не многим, но тем не менее это необходимо в качестве первого этапа построения светлого будущего за пределами послесовременности.

Новые природа и культура

Было бы странно не замечать, что классификация общественной организации по градации первичный-вторичный-третичный сегменты является довольно противоречивой. Хотя создатель постиндустриальной теории Дэниел Белл признаёт, что замещение одной тенденции другой происходит скорее путём наслоения, чем замены, а хронологию такого перехода выделять нецелесообразно, но он подчёркивает концептуальную противоположность в различии между «аналитически независимыми принципами», лежащими в основе возможности выделения до-, после- и собственно промышленного общественного устройства[Белл, 2004, с. XXXIII–XXXV]. Исходя из возможности выделения таких критериев для различения, как непосредственное извлечение из земли, использование энергии для преобразования, использование знания для управления процессами, можно выделить отдельные тенденции. Но такое положение в исторической перспективе имеет много противоречий. Например, сущность сельского хозяйства, традиционно связываемого с допромышленным производством состоит не в извлечении ресурсов, а прямо в противоположном — в создании и расширении производства ресурсов. В сельском хозяйстве создан и определён новый способ преобразования и концептуального анализа происходящего уже с самых первых основ, когда словно сами силы природы способствовали успеху мероприятий по выращиванию, посылая свет, тепло и живительную влагу. В этом отношении промышленное извлечение ресурсов представляет собой, конечно, шаг назад, а возврат к пониманию значимости качественного и устойчивого производства как сельскохозяйственных, так и прочих товаров можно заметить только с наступлением времени, связываемого с послепромышленной эпохой. Хотя в основе теперь уже лежит не поклонение духам, а стремление к обеспечению стабильного и устойчивого собственного существования, бытийствования, но мы можем предположить, что об этом же думали первобытные шаманы и жрецы, «общаясь» духами, определяя время засева и сбора урожая, размер жертвы. Но включение музыки в коровниках, чтобы у стада было хорошее настороение для увеличенных надоев, или обеспечение куриц-несушек б́ольшим пространством для отдыха уже больше похоже на отношение человека к себе подобным, которое также не всегда слишком доброжелательно, однако исходит из подобных логических цепочек (правда у этого процесса есть и обратная сторона — включение радио на производстве может восприниматься и ощущаться работниками примерно также, как и коровами в коровнике — для увеличения «надоев», только уже в виде движения рук или мозгов, но понятие трансгрессивной природы подобных явлений через глубокую деконструкцию процесса заканчивает искания постмодернизма).

В самом отношении к природе, переходящем в отношения с природой можно деконструировать сущность общественно-хозяйственного уклада в сочетании его с культурно-эстетическим восприятием. Взаимоотношения с природой начались с приобщения людей к культурным мероприятиям трансгрессивной направленности, то есть к изменению сознания, танцам при общении с духами, образами происходящего, открытии и внешних явлений, ранее недоступных, таких как огонь и орудия. Языковое описание происходящего осуществлялось исходя из таких крайностей, как люди-природа, поклонение-сила, жизнь-смерть-бессмертие. Эти крайности снимались в повседневной жизни и в церемониальных мероприятиях в обрядах, жертвах и во всём, что считалось общением, обменом с окружающим (не нами) (и каждая сущность получала свой образ в коллективном сознании, определяя новую среду для восприятия). Но постепенно люди преобразовывали окружающую жизнь, начав преобразовывать свою (преобразуя собственные устремления в формы общемирового договора с окружающим — этот способ оставался общим и при взаимодействии народов, что сыграло злую шутку в эпоху Географических открытий), что позволило вывести «домашние» виды растений и животных, которые уже не являлись ни полностью внешним, не были и определённо своим, равным, хотя некоторая степень родства прослеживалась. Но если растения продолжали выполнять помимо непосредственной функции обеспечения питанием ещё и эстетическую функцию украшения, приводя в некоторые периоды даже к созданию «мыльных пузырей», вводящих всё хозяйство в замешательство (а были ещё и пряности, а также дух́и, тоже являющиеся своего рода украшениями), то значит люди продолжали ощущать своё родство (и родство выведенных ими культур) с окружающим миром, хотя это чувство в разное время более или менее отодвигалась на задворки сознания, проявляясь в создании естественных или геометрически правильных парков, городских скверов, высадке цветов в горшках, наконец, в изображении леса и цветов на экране, просмотре передач о лесах и природе. Эпоха послесовременности остаётся верной себе, направляя людей на выстригание идеально ровных газонов, но и разбросанные альпийские горки, кустарники и ели служат некоторым элементом трансгрессии, позволяющим деконструировать и вычленять ровность и эластичность из разнообразия и остроконечности; но она находит и корни прошлого, эксплуатируя идею дара при наступлении праздника: дара цветов, выращенных и доставленных словно металлические булавки, но свежие и ароматные, словно разнотравное поле. Пока модернистская сторона скрывается за внешней карнавальностью, постмодернистическая игра не выходит за фактоэлементные рамки ироничной попытки переосмысления обыденности, но она уже содержит в себе и закрепощённую природу и разделение ускоряющихся отрезков времени, их перенаправление внутрь себя и за пределы сложившейся общественной системы.

Пасторальные мотивы

Послесовременность меняет образ жизни не только городов, она проникает и в их окрестности. Даже деревенские жители не выступают в своей отрешённости от городской суеты, вместо этого окунаются в суету идущих дней иначе: также покупая продукты, наблюдая в экраны СМИ и предаваясь ритму, заданному былыми стройками коммунизма и капитализма и феодализма и ещё более давним прошлым. Былая тишина сельской жизни то и дело нарушается громкой музыкой, кошением травы и работой строительной техники. Чтобы находиться в тишине достаточно не нарушать её, но как только она нарушена, то чтобы вытеснить из своего сознания назойливый звук необходимо включить свой, ещё более громкий для себя. В этом характерная черта послесовременности: переосмысление себя через вытеснение окружающей действительности. Ирония является попыткой мыслительного вытеснения окружающего, поэтому действительности и не воспринимается «действительно» серьёзно. Мир кажется игрой, может быть с ненулевой суммой, хотя это всего лишь очередной объект иллюзорного восприятия, полиэтиленовая наклейка на упаковке застывшего бытия.

Вытесняются как звуки другими звуками, так и изображения, новости, картины, фильмы, работа, люди, животные. И мир становится толи моделью товарно-денежных отношений, в которой деньги заменены на психологические механизмы вытеснения, толи моделью хаотично живущего рынка, на котором продаются уже не лично выращенное и выловленное, но массово произведённое и привезённое. Вопрос не состоит в том, чтобы оказаться в тишине, вопрос состоит в том, как заменить назойливый грохот и шум «музыкой», темноту ночи — яркими экранами, домашнюю пищу — едой в кафе или покупкой уценённых полуфабрикатов, продукты под одной этикеткой на товары под другой (в условиях массового сельского хозяйства важной является скорее страна-производитель, а не условия выращивания или ответственность крестьянина, она заменена стандартами и другими институтами, которые, правда нацелены не на обеспечение качества, а на исключение опасностей).

В любом случае продажа или обмен лично произведёнными продуктами питания и прочими товарами становится серьёзной проблемой даже в условиях наличия средств распространения информации. То что отлично работает для внутреннего распространения сферы общественного производств не столь хорошо подходит в качестве институциональной роли массового обмена: содержимым данных, файлами, хорошо обмениваться в информационных сетях, но организация продажи услуг затруднена (если это не услуги по обмену данными, содержимым), обмен товарами требует ещё больших вложений. Также продажа грибов между грибниками была бы основана на обмене информации о качестве товара, когда и где грибы были собраны (хотя бы приблизительно), вопрос о соответствующей стоимости также не вызовет больших разногласий (естественно, высока бы была роль невербальной информации); в противоположность этому покупка и продажа у метро или через сеть развивается совершенно по-другим законам и потребует больших вложений времени и знаний, и обеспечения формализации обмена. Качество розничных услуг поддаётся оценке качества с трудом, хотя именно в этой сфере должна бы была процветать послесовременнисткая оценка пользователями: все заведения от кафе и парикмахерских до точек выдачи товаров, фотографов и организаторов вечеринок получают отзывы, но потребители как правило не являются специалистами в областях, в которых они осуществляют оценки, они высказывают лишь субъективное потребительское мнение, вновь делающее акцент на эмоциональность и невербальность, но теперь уже без должного на то основания — вместо новой формы формализованной институциональной среды создаётся среда запутанной неформальности. Результат в области формирования межинституциональной среды также остаётся неудовлетворительным: с одной стороны рынки склоняются к олигополиям и монополиям, с другой стороны данные подвергаются высокой степени искажения, даже отрицательные отзывы становятся предметом ложного суждения (когда делаются статистические неверные выводы по отдельным случаям или характеру эмоций), качество же услуг, товаров, сельскохозяйственной продукции остаётся в диапазоне от опасного для жизни до безвкусного, фермерские же «органические» продукты, также как и стрижки от стилистов на заказ, или услуги по свадебной съёмке фотографом, остаются уделом для избранных и остальных по праздникам (Стоит заметить, что согласно последним изысканиям учёных способности органов чувств человека были эмансипированы, например было обнаружено достаточное количество нейронов для обоняния, а это значит, что люди действительно способны чувствовать тонкие отличия в потребляемых продуктах и действительно ощущают постоянное приукрашательство вкуса, безвуксицу, но вряд ли они ассоциируют это с причиной тому — ироничной обманной игрой постмодернизма, которая здесь становится игрой в самообман).

Если жизнь в городе становится таким же объектов вытеснения, как и жизнь в деревне, хоть и по совершенно различным причинам (на дачу для общения с природой, в город для зарабатывания денег, или стремления к послесовременной городской «идиллии»), то возможности для переформулировки сознания остаются ограниченными. Послепослесовременнизм готов предоставить некоторые улучшения в виде снижения шумности за счёт систем направленного шума и шумоподавления, однако вытеснение комаров с помощью фумигаторов или ультразвука не является экологичным и не несёт окончательного избавления на всём пространстве взаимодействия. Пересовременнизм принёс бы формирование новых звуковых ландшафтов, в которых сама по себе громкая музыка не является проблемой, поскольку она уже не существует негармонично: проведение концертов в лесу учитывало бы интересы животных и растений, их жизненные циклы и для этого бы не было удивительным отказ от осуществления мероприятий ночью не столько для соблюдения закона, уважения к жителям соседних поселений, но в знак уважения к природе и её жизненным циклам (и звуковое загрязнение рассматривалось бы не в меньшей степени тяжести, чем браконьерство).

В межстрановом масштабе ирония послесовременности ставит набор парадоксов и абсурдов, причины для которых найти затруднительно. В то время как для западных стран переход к послепромышленному типу производства означал в основном переосмысление в сторону высокообразованных трудовых резервов, но этот переход происходил за счёт использования ресурсов неразвитых стран, хотя концептуально предполагалось, что последние должны использовать большой институциональный опыт и новые технологии для перехода к большему уровню благосостояния, что в итоге позволит повысить и образовательный уровень трудовых ресурсов, но этот переход не предполагал достижение образовательного равенства в обозримой перспективе. Конечно, невозможности осуществления на практике такой концептуальной схемы существуют социально-бытовые обоснования, в том числе и демографический фактор, коррупция, общественная инертность и так далее. Но эти объяснения лишь вуалируют истинную концептуальную ущербность шаризующей идеи послесовременности: копирование чужих действий и технологий не создаёт внутренних возможностей для развития, если конечно страсть к копированию и искреннее трудолюбие не являются особенностями народного характера (или институциональной среды части отраслей, таких как военная и научная), а бесплатная «передача» благ будет в лучшем случае сыром в мышеловке, поскольку изощрённые умы хотя бы косвенно не упустят возникающих выгод (если не брать благотворительность, где наоборот, парадоксально, население и некоторые институты «неразвитых» стран могут не верить в действенность данной сферы, проецируя отрицательный опыт взаимодействия в других видах «помощи»).

Ещё одним парадоксальным явлением является растущий разрыв в возможностях защиты окружающей среды, в том числе в отношении подходов к сельскому хозяйству. «Развитые» страны словно в игре для вычислительных устройств истратили большую часть своих ресурсов, в том числе лесных, и обратились на новые земли, которые должны были бы обеспечить свой органический рост образованности, промышленности и передовых услуг за счёт грамотного расходования ресурсов. Но в силу различных причин они становятся областью для развёртывания множества отрицательных явлений скорее, чем локомотивами хозяйственного роста. Былые леса в Европе и богатство фауны в Северной Америке вряд ли подлежат восстановлению согласно модели послесовременности; тогда как леса Бразилии и Индонезии с их куда большим количеством уникальных видов животных подлежат постепенному истреблению. Даже Австралия стала скорее образцом самодостаточного поставщика ресурсов (каким Великобритания хотела вероятно видеть и Северную Америку). Неплохой пример мог бы представлять аравийский полуостров, который стремится перейти к инновационному хозяйству сферы услуг, соответствующему эпохе послесовременности, и даже сразу несколько дальше, но и данный регион можно рассматривать как более успешную часть в целом подверженного политическому и хозяйственному хаосу цивилизационного комплекса, который, воспроизводя некоторые внешние стороны послесовременнисткой конецпции, оставляет сознание на уровне копирования и технологической зависимости. Если у них и получается закупать самолёты для использования в собственном секторе услуг, то они соглашаются на политическую зависимость, ввиду зависимости технологической.

Технологический же парадокс состоит в нежелании и неготовности одних стран разрабатывать технологии и помогать в решении общественных и экологических проблем неразвитых стран. Складывается такое ощущение, что консультации и советы, которые предоставляют «неразвитым» странам окружены аурой шпионизма и доносительства и некомпетентности (хотя даже в отношении самих «развитых» стран как в политической, так и хозяйственной сферах воцаряется всё большая ироничность) (но это отчасти объясняется и затруднительностью подходящей формулировки советов, которые требуют непрерывного переосмысления на протяжении всё ускоряющейся технологической истории).

Что же касается сельского хозяйства, то оно становится предметом горячих споров и серьёзной государственной и межгосударственной поддержки, тогда как продовольственная зависимсоь остаётся важным политическим определителем уже не одно тысячелетие. Если собственно сельское хозяйство и сосредоточилось на 2-3 % создания добавленной стоимости, то картина существенно меняется, если рассмотреть цепочку создания ценностей до конца, то есть до употребления продуктов в пищу: доставка, хранение, переработка, продажа, питание в кафе и ресторанах (одна из существенных составляющих туристической сферы) — всё это в сумме составляет существенную часть добавленной стоимости. Плюс к этому добавляется использование продуктов для прочих сфер, например, для производства биотоплива. Но это только вершина айсберга. Мало того, что сфера питания имеет первостепенное значение для общественного благополучия, здравоохранения, развития, семейных отношений, она также оказывает самое существенное влияние на экологию на Земле — в связи с вырубкой лесов под сельскохозяйственные нужды (да и разнообразная пластиковая упаковка продуктов питания также играет не последнюю роль). Если же брать развивающиеся страны, то для них добавленная стоимость сельскохозяйственной сферы с учётом связанных последствий (социальных и экологических) продолжает занимать главенствующее положение в сети создания ценности, даже несмотря на то, что в официальной структуре ВВП основную часть занимает добыча природных ресурсов. Современность существенно изменила технологию сельскохозяйственного производства, а послесовременность добавила сюда механизмы «качественного» превращения еды в удовольствие, но институт стандартизации для обеспечения качества не слишком отвечает на поставленные запросы, решая их скорее формально (продукт питания — это не стандартизированные нефть, металл или пластмасса, ведь речь идёт о живой субстанции, употребляемой в пищу — в сущности в отыскании этого тонкого отличия кроется проблема, потому что к пшенице применяются те же самые институты обеспечения качества и безопасности, как и к нефти), отрасль сбыта продуктов нацелена на получение прибыли, а не на донесение информации о составе, производстве и переработке продуктов питания, качество общепита, напоминающего кустарное производство Средневековья если и обеспечивается, то только за соответствующую оплату, не доступную большей части населения планеты (или скорее доступной только 5% богатой «аристократии»(но в том, что употребяя лучшую пищу они действительно лучшие по совокупности свойств организма не вызывает больших сомнений)), пока глаз радуется ярким цветам и этикеткам, наличию большого количества сахара и симпатичной рекламе в экране, желудок страдает от последствий употребления смеси безвкусных биомасс с добавлением усилителей вкуса, химически синтезированных витаминных комплексов, сахара, соли и перца и большого количества консервантов. Тем не менее, продолжительность жизни растёт, ведь такие продукты лучше, чем никакие, можно было бы сказать, что нет предела совершенству, и нынешнее качество ни в какое сравнение не идёт с качеством 500 летней давности. А между тем можно рискнуть предположить, что при натуральном хозяйстве вкус блюд тех времён отличался в лучшую сторону, а разница в продолжительности жизни в данном случае зависит скорее от технологии обережения и поддержания этой жизни и хранения продуктов (но речь не только о том, что краткосрочные улучшения, такие как консерванты, несут и долгосрочные ухудшения, такие как развитие рака, а в необходимости анализа и учёта таких последствий и поиске переосмысления жизни в направлении минимизации подобных краткосрочных «улучшений»). Неумеренность в употреблении пищи, склонность к гиперболизации празднеств, помноженные на влияние производителей и торговцев, требует отграничивания от сходного со средневековым образа мышления и жизни, остающегося в мыслях как некоторый идеал провинциальности. Между тем преимущества средневекового натурального хозяйства не поддаются институционализации средствами послесовременности, тогда как политика создания хозяйственных объединений ставит во главу угла введение или отмену квот в различных странах и перераспределение средств в поддержку производителей тех или иных культур .

Таким образом, как и раньше именно технологическое превосходство определяет возможности для проецирования собственной общественно-политической модели, но проецирование требует использования как институциональной, так и информационной власти. Применяемые методы по своей логике не слишком отличаются от захватнических войн прошлого, хотя по физическому содержанию они представляют практически полную противоположность им. Правда об информационных технологиях и технологиях разведки заставляет пересматривать ограничения на собственную свободу не только население стран, но и лидеров государств. Фактически же это является следствием утраты как лидерами большинства стран своего лидерства, так и населением демократических стран — своей народовластной свободы. Пока в лабораториях одних стран выводятся новые сорта и виды для засева полей в других идут кровопролитные войны за обладание небольшим количеством выращенных продуктов, которые всё больше утрачивают свой цвет, вкус, запах и всякую другую связь с природой.

Наука в опасности

Хотя заявления эпистемологического научного анархиста Поля Фейерабенда о недопустимости предопределённого превалирования одной системы наборов правил и ограничений над другой, в данном случае превалирования науки, построенной исходя из попперианства или эмпиризма над прочими способами накопления и систематизации знаний, в частности магии и религии[Фейерабенд, 1986, с. 450–453], кажутся на первый взгляд вызывающими недоумение, но ещё в большем замешательстве мы оказываемся, если обращаемся к защитникам утвердившегося научного института науки. Оказывается, что развитие духовной жизни и социально-экономические условия,связанные с «высоко дифференцированной экономикой, основанной на обмене и децентрализации власти в Западной Европе» вызвали «своеобразие развития протестантизма, становление капитализма и институционализацию науки». Мертон же выражает взаимосвязь науки и религии ещё более непосредственно, и связывает развитие науки (даже не как института, а как сущности) с пуританской этикой и аскетическим протестантизмом, так что «сочетание рационализма и эмпиризма, столь ярко выраженное в протестантской этике, составляет самую суть духа современной науки»[Бабосов, 2009, с. 80–81]. И проблема данной институционализации научной деятельности не исчезает и не может быть преодолена: как это не удивительно, но институциональный характер науки не соответствует концепции культурного и религиозного разнообразия послесовременнизма, и на протяжении всей эпохи послесовременности этот характер не подвергается пересмотру и переосмыслению. Только при переходе к электронным средствам создания и обработки данных, появлению коцепций открытых данных и свободного распространения знаний был начат некоторый практический сдвиг, но мы не можем сказать, что этот сдвиг был вызван изнутри института науки, в котором вместо этого такие идеи существовали уже длительное время скорее как теоретическая концепция.

Именно наука как институт подвергается всё большим нападкам с разных сторон: с одной стороны стремление к большей открытости знаний (которая как и рассмотренная ранее общественно-политическая открытость понимается внутри института весьма своеобразно, в связи с конкурентной борьбой), с другой стороны необходимость воспринимать и переосмыслять несоответствие методологии предъявляемым социальным требованиям (таким как исследование различных культур), переоценить очевидное общественно-обусловленное целеполагание, не соответствующее декларируемым независимости, гуманности и этичности, принять во внимание распространение и уважение к другим формам восприятия мира. Самое интересное, что мы уже довольно долгое время наблюдаем схождение научной непогрешимости на нет: вместо этого подрастающее поколение верит в информационные средства, политические технологии, технические механизмы, но кажется полностью забывает даже о существующем общественном институте науки, который лежит в основе роста знания, а само знание воспринимается как что-то само собой разумеющееся. Но со временем всё больше будет обнаруживаться возникающее несоответствие инертности развития науки и затруднённости втягивания новых носителей знания. Вера в естественный характер технологического роста, не знающего преград, словно закрывает глаза на необходимость решения и менее глянцевых проблем, которые от этого становятся всё более трудноразрешимыми.

Постинтеллект

Эмоциональный интеллект — типично популяризаторское понятие послесовременнизма, это тот интеллект, который «почти полностью лишён деятельностной составляющей» и вместо этого относится к практике взаимодействия людей в Послесовременности[Андреева, ]. Но создаваемое пространство предъявляет к людям всё больше требований, если они хотят «ничего не делать»: они должны всё больше пользоваться разнообразными устройствами, которые отражают лишь поверхностную сторону их мышления, как когнитивную, так и эмоциональную. Если на когнитивном уровне Послесовременность выражает своё видение путём придания отрицательной эмоциональной окраски, то в случае с выражением эмоций наоборот, мыслительные способности подталкивают людей ко всё большей вовлечённости в информационный поток, захватывающий не только эмоции, но и умы, и руки быстрым прокручиванием, мышлением, передвижением кадров (на более широком и глубоком уровне этот сдвиг происходит в послепослесовременнизме, но уже в несколько иных понятиях). Однако при мыслительном поощрении дофаминового цикла набор типичных действий уменьшается, алфавит заменяется различными знаками, улыбками, стремящимися к былым иероглифическим символам, но хронически не способными стать даже ими. Набор стандартных улыбок становится приторным и узнаваемым, в пределе сводимых к одному символу, что напоминает известный советский фильм.

Но если слова не могут выразить эмоции, не могут выразить их и стандартные символы в условиях создавшегося дефицита, и поскольку доступные в послесовременности интерфейсы не могут предоставить адекватных средств передачи, то общение порождает зеркальное непонимание сторон, глянцевую разобщённость и разрозненность, какой бы смысл не вкладывался в понятие «эмоционального интеллекта». А в него можно вложить лишь один основной смысл — стремление к стандартному предвидению действий окружающих, сопричастность к неглубоким мыслям и не меняющим бытийствования «весёлым» картинкам, проникновение в обыденность, либо в усталость от её приторности. По крайней мере послепослесовременность обещает развитие тенденций по созданию шаблонов эмоций, описанию переживаний и их графическому «анализу», в общем стремлению к технологическом эмоциональному раю, где со стен то и дело улыбаются мурлыкающие котики (но гладить их не надо — это же всего лишь стена). Конечно, большая технологизация эмоциональной сферы вносит некоторую упорядоченность в эмоциональный хаос повседневности и бытовое варварство, так что люди могут передвигаться изо дня в день без дополнительных стимуляторов и рассалабляторов, но здесь есть как минимум два «но», от которых кровь не только застывает, но и начинает течь в прямо противоположную сторону: во-первых, всем этим технологическим раем будет кто-то управлять, но какова вероятность, что это будет Бог? (правда по степени неизвестности и бесполезности его поисков он вполне будет отвечать доказательству его бытия); а, во-вторых, довольно хорошо известно даже в фантастических творениях послесовременнизма, что замена человеческой иррациональности технологической рациональностью до добра не доводит, но если люди всё активнее готовы довериться этой рациональности, может они просто устали бороться за свою жизнь?

Использованные источники