Бесконечные рассуждения

о бесконечности рассуждения

бесконечного рассудка

бесконечны

Почти бесконечность возможных сочетаний слов в почти бесконечном мире

«Лексические значения слов — это не только идеальные образы вещей, но и память о них»

Н.В.Видинеев, Природа интеллектуальных способностей человека

Что мы знаем о языке

Часто когда говорят и изучают язык обращаются к изучению языков северных или африканских народов и обнаруживают особенности и отличия от привычного языка, обнаруживают приспособленность к местным условиям, но что не способны передать исследования — это местные рассказы, сказания, легенды. Исследования языка в этом отношении похожи на посмертную маску: она способна отразить мгновение, которое уже ушло и которое не имеет уже отношения к происходящему. Они выражают жизнь одного языка через жизнь другого подобно тому как гипс отражает жизнь головы: гипс старается воспроизвести форму в её застывшем состоянии с наилучшей точностью, описать все детали и особенности. Но сможем ли мы что-либо существенное сказать о жизни человека по его маске? Чтобы понять язык, нужно научиться на нём говорить, и чтобы понять людей и быть понятными им, нужно говорить с ними на их языке. Но изучение языка и общение делают ненужным само изучение: изучение уступает место жизни, ведь лишь прожив и пережив что-то можно изучить живой естественный язык. Но в некоторых представлениях мы столкнёмся с тем, что наше изучение языка позволит узнать нечто большее, что сами носители языка не осознают. Само моделирование позволяет вскрывать спрятанные в языке устремления, смыслы и образы прошлого, а также и сам ход времени и понимание о его ходе, о картинах мира, которые в действительности могут и не уложиться ни в какую модель или систему описания. Всё, что мы знаем — то, что мы применяем язык к другим языкам, а также к тому, что языками не является, получая таким образом научные и другие описания. Так получаются и модели и системы, когда мы накладываем наши представления на окружающую действительность. Если же мы рассмотрим весь мир как язык, если полагать во всём истории, то и наша история становится историей об истории или историей рядом с историей, либо выше или ниже неё. Тогда мы можем усматривать в нём субъективное выражение, субъективируя и природу и общности, либо рассматривая его шире как непроницаемое бытие. Если же мы предполагаем окружающий мир как объективный, то тогда мы выделяем всеобщие и универсальные законы, которые не привязаны непосредственно к нашим языкам. Но и здесь мы обнаруживаем, что объективность слишком запутана, чтобы быть подобием для системного описания над пустотой, вместо этого язык вновь предполагает свою связанность с прошлым, а значит с историей. И чем тогда отличается практически бесконечный мир от практически бесконечного языка, если только всё же неисторически сложившейся упорядоченностью, которая сама по себе не устанавливает ограничений для словоупотребления, но в то же время делает речь подлинно осмысленной.

Мы знаем о языке только то, что знаем сам язык, потому что все наши сознательные знания — и есть язык. Но мы можем изобретать несуществующее, а также пытаться получить новые знания о языке, которые языком не выражаются. Обычно же мы просто выражаем один язык через другой и таким образом получаем различные системы, своего рода параллельные и взаимные проекции. Они не являются функцией в том смысле, что зависят друг от друга, поэтому и язык не становится мёртвым как и другие формы жизни и организации действительности.

Бесконечность мыслей

Язык значит в нашей жизни многое и порой её составляет. Он похож на путь, на передвижение по лесу чувств. Если каждое дерево — это аксон, то оно устремляется к небу, и в этом устремлении нам недосягаемо. Но наши пути хорошо проложены, иногда же они зарастают как тропинки. Не зря мыслительные проблемы связывают и с транспортными. Если наш мыслительный центр работает подобно компьютеру, то он конечно должен решать транспортную задачу. И это совсем не то упорядочивание и оптимизация, с которыми мы можем иметь дело в повседневности. Здесь нет выбора из блюд, из привычных действий и производственных задач, здесь чувства, ощущения, эмоции закручиваются в водовороте событий подобно перемещению по лесу бегом или на лыжах. Поэтому этот путь может быть опасен, может вводить в ступор и в заблуждение. Как же возникает зацикленность мышления? Видимо примерно также, как возникает блуждание по лесу. Тем, кто никогда не блуждал в лесу это будет сложно представить, ведь они ждут выхода мыслительного потока на границе леса, но внутри происходят совершенно удивительные вещи, творятся чудеса и совершаются открытия.

До некоторых пор мы наслаждаемся блужданием по лесу, поиском знакомых областей и ориентиров, возвышенностей и углублений. Но со временем мы можем открыть, что была создана карта и внезапно приходит осознание практически истинной природы. До достаточного развития навигационной науки карты составлялись весьма приблизительно, в чём можно убедиться, найдя старые карты: на них пропорции не соблюдались, искажались формы островов и береговых линий, рек и дорог. Но они уже были довольно точными относительно представлений, которые складываются непосредственно у путешественников, если они не видят карту. В самом деле, карту могут заменить советы и информация от встречных людей и от местных жителей и тогда карта заменяется рассказом. Рассказ будет иметь свою точность и своё измерение, непосредственно не связанное с физическим пространством, тем более что поверхность нашей планеты весьма неровная, а карта поэтому составляется исходя из некоторой проекции и предположений.

Осознание, которое появляется при взгляде на карту, неслучайно. Оно и представляет собой то, что возникает в нашем мышлении, когда язык становится в основе, позволяя строить карты над лесом чувств, наносить штрихи дорог, домов, лесных массивов и озёр. Язык никогда не имеет ничего общего с отдельными синапсами, как карта не имеет ничего общего с деревьями в лесу или волнами в озере, но она позволяет описывать всё происходящее. Поэтому язык можно назвать моделью действительности, только действительности в целом или бытия человечества, куда бы ни устремлялся его взгляд. А взгляд его устремляется практически до пределов физически данного восприятия: до границ обозримой Вселенной. Здесь мы видим отдельные пятна, галактики, линии и стараемся описать происходящее, вывести общие закономерности. Когда это у нас получается, то появляются новые слова, новые термины и категории, а значит расширяется и сам язык. Но не всегда язык является именно моделью, многие языки представляют собой системы и не стремятся описать вся и всё, также многие языки просто описывают происходящее, но в этих историях скрывается порой даже большее, чем модель или система, ведь когда язык не ставит себе задачу таких построений, он может охватить как больше содержимого, так и большее разнообразие форм действительности.

Выше я провёл аналогию между картографией и языком, но языков мы применяем множество, поэтому можно дополнить эту аналогию и признать, что над нашим мышлением сознание представляется как многослойная модель бытия, в которой различные слои связаны с преобладанием некоторых функций, например, с звуковой или образной действительность (музыкальный и художественный язык), с определением соотношений и измерения (математический язык), с описанием зависимостей (языки схем, планов, проекций). Для подтверждения этой гипотезы можно привести имеющуюся возможность одновременно говорить, мыслить на данных языках: например, передвигаясь по улице и воспринимая образы можно смотреть на схему, читать указатели, а также слушать музыку в наушниках или от уличных музыкантов; перемещаясь по лесу и ориентируясь по солнцу можно также слушать пение птиц и говорить с другим человеком. Почему мы можем использовать данные языки — так это потому что они представляют разные слои одного и того же ощущения себя здесь и сейчас, но в своей многослойности всё происходящее может осмысляться, оцениваться и накапливаться, ведь эта карта совсем не представляет собой застывшую на долгие годы привычную схему, скорее она изменяется в реальном времени, например, как изменяются данные о погоде или пробках. И мы здесь не видим отдельных туч или машин, но видим скорость перемещения, видим общую структуру облачного покрова. И всё же язык как дорога и как карта этой дороги имеет и значение совершенно особой важности: он сам обретает действительность и позволяет фантазировать, как это делают птицы, придумывая и подбирая сочетания элементов «песни». Так и люди подбирают отдельные буквы, составляя из них слова. То, что человекообразных обезьян приходится толковать и то, что их набор слов весьма ограничен, ещё не означает, что они лишены фантазии в других проявлениях, а главное, недавно было обнаружено, что имеющийся у шимпанзе язык жестов совпадает с языком жестов младенцев[Васильев, 2018] — значит мы тоже владеем этим древним языком, по крайней мере матери. В конце концов язык дороги понятен всем, поскольку дороги прокладывают различные животные и не всегда исходя из рефлексов.

Но языку в его лингвистическом проявлении, которое можно назвать собственно человеческим языком, отводится особое место в плане его структуры, возможностей изложения и толкования. Однако и путешествие с картой может быть не таким интересным, как случайное блуждание по лесу. Это просто разные виды путешествий, также как разные виды языкового выражения, разные слои представляют собой разный опыт. Если нам надо добраться через лес до некоторой точки, то нам нужна хорошая карта, желательно с нанесёнными дорогами, крепкие ноги и информация об ориентирах, тогда мы сможем довольно быстро решить поставленную задачу. Если же мы хотим также получить некоторое представление о лесе, пособирать ягод, грибов, послушать пение птиц, то кратчайший путь и наличие карты и сильных ног не играет никакой роли. Также и языки специализированы: в обществе, где есть время на размышления и создание жилищ, защищающих от неблагоприятных условий внешней среды, подходящей основой развития будет язык лингвистический. При существовании в лесу, для охоты и при постоянной угрозе из вне сами разговоры становятся опасными, а звуковой язык с богатой лексикой — в основном бесполезным, что подтверждается и опытом специальных подразделений при создании языка жестов. Но в таком случае опыт нашей адаптации — это опыт адаптации к среде бесконечных рассуждений, которые перерастают в истории или зацикливаются в попытке построения модели.

За словами стоит интонация и жесты, даже если они явно не описаны этими словами, и порой в этом скрытом значении заключается большая часть сказанного, то есть сказанное в недосказанном. Этот же позыв можно обнаружить и в классификации рассказов как историй, которые начинают существование вне пространства и времени, лишь возникая на миг, чтобы если и быть сохранёнными, то в неуловимых дорогах наших внутренних размышлений, чтобы бесконечно переплетаться с вновь увиденным и создавать всё новые ответвления и подтверждения основным дорогам, проложенным нашими предками или самой природой.

Рассказы как истории

Можно ли написать рассказ с помощью нелингвистического языка, или рассказ — это специфическая форма дороги, которая основана на сюжетной линии или линии перемещения в пространстве или времени? Даже на дорогах устанавливают знаки, а на лесных дорогах есть отсечки. Человечество дошло в своём дорожном строительстве до закольцованности магнитных дисков и отделённости небольших частичек памяти. Но и здесь словно отсечки появляются границы смысловых единиц нашего мышления, более крупные единицы, содержащих различные схемы и карты, отражающие попытки записать и отобразить самое важное, а также выплеснуть всё, что поддаётся обработке. Но и когда мы держим в руках телефон или одеваем на руки телекоммуникационные браслеты и часы, и когда мы берём на колени клавиатуру и начинаем взаимодействие с на(под)стольным вычислительным устройством — мы записываем истории, которые становятся для других историями о нас часто возвращаясь к языку образов и жестов, улыбающихся и не очень рожиц. В конце концов таким образом мы просто выражаемся там, где не стремится к созданию нагруженного смыслом содержимого. Да, мы не стремимся в использовании простых символов наших эмоций к построению модели и решению возникающих проблем через методы оптимизации, но мы всё же определяем историю как только мы её сохраняем на магнитных и микросхемных носителях. Здесь она не дана в понятных фразах, но заключена в разбросанных по поверхностям там и тут обрывках наших действий, движений и стремлений. Что ж, если это не слишком упорядоченная структура, то виной тому наш внутренний язык, которому либо тяжело пробиваться и искать гармонию, либо он настолько загнан, что не видит дорогу лишь вдоль, у него нет ни карты ни стремления к осознанию происходящего. Если он оставляет знаки на дороге, то лишь с тем, чтобы избегать вязких и искривлённых дорог. Но именно там могут быть самые красивые виды и самые необходимые сведения.

Когда мы приветствуем кого-то или начинаем диалог — мы пересекаем чью-то дорогу или начинаем идти параллельно, порой идём в обратную сторону от намеченного пути. По сути тексты, заключающиеся в простых приветствиях и репликах настолько практически бессодержательны, что символы и изображения становятся более «говорящими», становясь фоном, на фоне которого внутренний язык понятен собеседнику в сложном напряжении тянущейся истории, истории, которую мы можем проживать с другими людьми идя по дороге куда-то вперёд. Эта дорога и есть направление нашего мышления, но ясно, что это мышление совсем не обязательно выражается в словах. Словесный язык обладает невероятными возможностями построения структур, но очевидно, что эти структуры воздвигаются вместо леса, вместо жизненного пространства природы. Там, где мы отвлекаемся от наших слов, мы способны созерцать и понимать происходящее намного глубже и самое главное — мы способны изменить ход истории, сохранять и понимать жизнь леса, лишь наблюдая за ним с лесной тропы. И с дорогами других людей также: в передвижении по ним и с ними следует быть крайне аккуратными, ведь один неверный лес и мы рискуем остаться навсегда непонятыми, а может даже заблудиться в дебрях чужого сознания, для которого у нас нет ни карты, ни путевых отметок.

Когда мы смотрим снимки «дикой» природы, фильмы про животных или местности в целом, то нам практически не нужен словесный язык, мы вспоминаем наше понимание природы, заложенное где-то глубоко. Ещё больше мы погружаемся в иной языковой мир, когда остаёмся наедине с лесом без песен, без техники, без людей. И здесь мы можем открыть для себя что-то новое, разобраться в своей карте, которая казалась требующей лишь лучшей словесной упорядоченности, а теперь растворяется в неописуемой красоте природы, неописуемой привычным языком. И всё же мы должны осторожно относиться к замене речи на изображения и тривиальный набор символов, поскольку рискуем исказить наше языковое поле, а также и сделать его бессодержательным столь же, сколько и бесцельным, а возможно вдобавок к этому и бесформенным. Лишь воодушевившись природным богатством мы сможем приступать к бессловесному обмену с окружающим миром. И мы должны слушать больше, чем говорить, ведь история сама течёт и сама расскажет себя, нужно только понять её непередаваемый и бесконечно неповторимый язык.

Поскольку язык определяется как через свою форму организации, так и через возможное наполнение, то мы можем спросить себя: сколько же данных содержится в жестах, в символах, в изображениях и почему текстово-символьные сообщение вытесняют живое общение, куда исчезает интонация и высота, тембр голоса, превращая речь в механистическое подобие искусственного машинного словообразования. Неужели мы стремимся к достижению общепонятности взаимопонимания с вычислительными устройствами, для которых именно текстовая форма передачи сообщений является наиболее удобной? Может быть и так, но мы и сами получаем возможности поиска по тексту, тогда как звуковая запись речи оказалась бы весьма кстати для устройств будущего, которые могут быть наделены эмоциями. На самом деле именно необходимость краткого и структурированного словесного обмена подталкивает нас часто к переходу к текстовому взаимодействию. Но не значит ли тогда устремление к расширению текстового обмена стремление к большей разграниченности и разобщённости внутри общества, когда люди теряют возможность обсуждения чего бы то ни было личного, когда единственной формой взаимодействия становится ясный и краткий обмен информационными сообщениями, когда вычислительные устройства дают ответы на вопросы о наших передвижениях, а значит заменяют собой и сам наш язык? Не является ли сам переход к использованию языков программирования следующим этапом структурирования языка, когда он ещё больше теряет связь с окружающим миром, но позволяет обрабатывать различные наборы данных? И что такое эти данные, если мы стремимся к ним не приближаться, стремимся отдать всё на откуп технике, ведь не удивительно тогда, что наш собственный язык при этом упрощается и становится следствием упорядочивающей структуризации. Повсеместное языковое перенасыщение одновременно с упрощением и конкретизацией дискурса ведёт к выплёскиванию ан поверхность повседневности тяги к неязыковым формам. Ведь применяемые в повседневном общении изображения служат для повышения информационной насыщенности текстового взаимодействия, однако они не заменяют собой общение в действительности, а делают его ещё более урезанным и фрагментарным. И если непосредственно в стремлении к краткости и структурированности нет ничего разрушающего для нас самих, то фрагментарность мышления способна разрывать сложившуюся общую контекстуальность, как и разорвать складывающиеся истории, как личные, так и семейные, истории сообществ и деревень. Как можно сохранить историю, если пространство для её существования исчезает почти также, как и пространство жизни человекообразных обезьян в вырубаемых джунглях?

Для ответа на поставленные вопросы также необходимо дать ответ и на вопрос о том, зачем вообще нужны какие-либо знания или данные, а это вопрос метафизический. Но если говорить о языках, то мы должны не только выделить их виды и задуматься об их предназначении, но и задуматься о возможной дискриминации и выделении как минимум двух групп: тех кто понимает язык и тех, кто его не понимает или не может говорить в достаточной мере свободно. В конце концов именно на этой почве проводились различия между носителями языка и всеми остальными в прошлом, например, варварами и римлянами. Языковая дискриминация исходит из невозможности ведения открытого и равного диалога, одна или большее число сторон не в достаточной мере владеют всем наполнением языка и чувствуют его течение. Тогда одна из сторон непременно оказывается в роли наставника, но другая сторона может совсем быть не готова к какому-либо обучению. Но вопрос об устремлениях не решается в отношении отдельных людей, хотя мы должны определять всегда минимальные цели выживания, сегодня это выживание планеты в целом, поскольку ранее не были учтены данные о таянии вечной мерзлоты, а значит нас по-видимому ожидает более сильное потепление чем предполагалась[Ученые назвали причину провала Парижского климатического соглашения, 2018]. В таких условиях жизненно необходим язык, который бы не только формулировал, но и стимулировал к снижению выбросов. И это действительно осознают практически все заинтересованные стороны, но почему-то предлагают переложить ответственность на существующие методы и их носителей, например на составителей отчётности: чем подробнее будет отчётность, тем лучше мы сможем бороться с отражаемыми в ней отрицательными воздействиями на природу[Gleeson-White, 2015]. Но проблема не может быть решена только отчётностью или данными: решение проблемы должно начинаться в языке и мышлении, в каждой клетке нашего сознания и в каждой подсистеме каждого организма. Централизованные методы не будут работать, одним регулирование и запретом выбросов не обойтись, но лишь один язык, изменение обозначений и обозначиваемых, означиваемых (коннотаций), семантическое перестроение его структуры может изменить практически всё, может превратить интеллект механистический в интеллект экологический, пусть и не раскроет язык природы, но научит всех на нём говорить.

Но зададим себе ещё такой вопрос: склонны мы не считать детей людьми до тех пор, пока они не освоили язык и мы вынуждены будем определять новые критерии для признания взаимодействия как аналога языка? И склонны ли мы будем считать себя как детей, увлёкшимися игрой в производство товаров и услуг, ещё не осознающими все грани языка, но уже стремящимися говорить на нём ,или будем ещё несколько столетий нести детский лепет, пока не превратим голубо-зелёную планету в безжизненную перегретую пустыню? Но если мы готовы признать детей равными в своих речевых и мыслительных способностях другим людям, пусть даже для младенцев их речевая жизнь начнётся и будет развиваться позже, то почему мы должны перестать делить различные виды животных и растений по их способностям общения, ведь природная гармония и состоит во всеобщей языковой эмансипации, в признании равенства всех языков и готовности общаться на любом из них словно в детских мультфильмах про лес, где все друг друга понимают и говорят на одном языке. Наличие такого языка с какого-то момента начинает людям казаться сказкой, видимо в этот момент они взрослеют. Но значит с взрослением люди не только обретают новые возможности общаться, но теряют взамен несравненно больше: возможность понимать и принимать другие языки, кроме своего собственного.

Иногда утверждают, что из «примитивного» языка нельзя составить рассказ или литературное произведение в том смысле, или его нельзя составить из простых значков, символов. Но ведь его можно составить из иероглифов или вообще без знаков, используя лишь изображения. Я имею в виду кинорассказы, которые также признаются произведениями искусства и порой говорят большее, хотя и не содержат никаких значащих реплик или не содержат их вовсе. И сама жизнь и её переживания, чувства можно представить через картинки, через кино без слов. Да слова часто признаются даже противоречащими чувствам, особенно высшим. И здесь мы возвращаемся к вопросу о дискриминации: следует ли считать тех, кто не владеет в полной мере литературным языком более простыми существами в мыслительном отношении, или же тех, кто не достаточно владеет высшей математикой следует признавать ли более просто мыслящими, чем владеющих? То есть можем ли мы использовать язык как критерий для утверждений о собственном и чужом бытии?

«Примитивный» рознь природному, нелитературные языки считаются более простыми в основном по привычке. Но другая причина более весома: новые языки механистической эры, равно как и языки вульгарного общения действительно теряют свои историографические функции. Наборы простых значков упрощают общение и стандартизируют его, но они не создают плодотворную среду для радости и творчества, они в лучшем случае играют роль суррогатной матери для детей природы. Иное дело языки деревенского общения и различных народов и племён, не вовлечённых в полной мере в жизнь евпропоцентричной цивилизации: они сохраняют о отражают законы природы в гораздо большей мере, чем рожицы отражают возможность передачи сигналов через электромагнитные волны, ведь они отражают не скорость и не развитие: они отражают краткий миг в долгой жизни планеты, когда люди старались жить вместе, а не вместо.

Рассказы: Истории и истории об историях

Истории возникают и вновь уходят в небытие. Так и истории многих неевропейских народов напоминают истории и истории об историях[Tommy Orange’s debut novel is a work of defiance and recovery, 2018]. Часто история заключается лишь в описании окружающего мира: шумит листва, пролетает мимо самолёт и раскаты постепенно заглушают шум листвы, мигание огня в небе тоже говорит историю, у пассажиров существуют собственные истории, но они совершенно отличны от шума самолёта. Самое поразительное в этой истории то, что люди не слышат шум самолёта, когда сами в нём летят. Люди вообще редко слышат создаваемый им шум. И так они забывают об истории, которая всё же продолжается в истории окружающего мира, когда их собственная история может быть передана как история о них, история шума летящего самолёта над прериями. То, что люди слышат с другой стороны — это система их собственного языка, заключённая в сфере их местного мироощущения. Как только мироощущение расширяется, то язык словно растворяется сам в дуновении ветра, в биении волн и в ходе дней, когда всё происходящее столь же закономерно, сколь и случайно, столь важно, как и преходяще, столь неописуемо, сколь и исторично.

Люди могут пытаться установить связь с историей окружающего мира, установить ассоциации как это делали раньше, связывая себя словами с животными, растениями и пытаясь этими словами стать ближе к силам природы, стать её частью. Сами слова в подобных историях играли магическую роль: они связывали историю как в единое целое, так и устанавливали связь со всем окружающим, но при этом старались подробно воспроизвести всё, что происходит, создать модель всего мира. История и была некоторым священным образом, который оставался неразгаданным и таинственным, подобно тому, как для людей современности могут быть непонятны многомерные модели и задачи на оптимизацию. И эти истории до сих пор живут нас в виде архетипов, невидимых образов прошлого, в виде страхов и боязней, против которых словесный сознательный язык порой слишком легко высказывается против. Но не вся правда заключается в этой двухуровневой модели, ибо сама действительность не поддаётся моделированию. Истории пересекаются как между сознанием и подсознанием, так и между людьми, они повторяются и остаются неповторимыми, они происходят и исчезают, они существуют вечность и мгновения, они дарят нам глоток понимания и навсегда прячут свою неуловимую сущность. Единственный путь для понимания истории — это рассказать её и тогда можно обнаружить важное отличие от моделей, от семантических систем описания: её нельзя повернуть. Истории хороши тем, что в них нет выводов, они очевидны и непредсказуемы, многогранны и многолики, они направляют и стирают следы своим течением, как хорошее литературное произведение они не дарят ответов, но изменяют мышление, но истории больше того — они и есть мышление, которое приближается к природному.

Чтобы сблизиться с природой, чтобы стать частью истории окружающего современному человеку уже недостаточно тех древних историй, поскольку утерян тот самый магический смысл их произнесения. Достичь сближения с природой можно, обнаружив ёжика в саду и погладив его, не уколовшись. Иногда такие истории случаются, и каждый человек с детства пытается получить опыт загадочного и необыкновенного окружающего мира, когда он понимает, что существует не только знакомый ему мир, созданный руками его матери, но и загадочный таинственный окружающий мир, живущий по неизвестным законам, магический и невообразимый. Иногда хочется убежать из знакомого мира и пуститься в изучение всего недоступного, таков один из сюжетов, которые проявляются и в литературных произведениях, к разбору тропов обратимся при рассмотрении языка как системы. Что касается нейрофизиологии нашего мышления, то в недавнем эксперименте было показано, что сюжетообразующие истории с участием людей (в отличие от описаний без людей) формирует несколько областей: «височно-теменной узел (TPJ), верхняя височная борозда (STS) и задняя поясная кора (PCC). Первая отвечает за сбор информации из таламуса, лимбической, зрительной, слуховой и соматосенсорной систем и обрабатывает ее. Вторая анализирует речь, распознает лица и участвует в социальном восприятии. Функции третьей связаны с обучением и памятью. Этот кластер они назвали «повествовательным центром»[Евглевский, 2018]. В исследовании были рассмотрены при этом три основные модальности, на которых основан человеческий язык: речь, жесты и рисунки, — с тем, чтобы выражаясь образно найти универсальный центр рассказов. Кроме того, предполагалось, что истории возникают с позиции противопоставления себя участникам истории, что вызывало специфические сопоставления мыслительных состояний участников истории в сопоставлении с собственным состоянием. Во всех модальностях проявилась зона aSTS, связанная с реакцией на сложные и целостные раздражители, а также и полагающийся как кроссмодальный семантический центр зона pMTG (posterior middle temporal gyrus), при этом pMTG может полагаться как ответственная за общее построение сцен, тогда как TPJ за образы людей[Yuan, Major-Girardin, Brown, 2018]. Учитывая, что зоны PCC и TPJ активируются в основном в процессе рассказа историй (независимо от модальности) и они обычно полагаются связанными с мышлением о представлениях, желаниях и эмоциях других людей, то логично считать процесс олицетворения в историях, а также обусловленным нейрофизиологическими особенностями. Как мы знаем, истории не ограничиваются лишь людьми и животными, они охватывают природу в целом. Но по-видимому с точки зрения физиологии из этого должно следовать обязательное олицетворение природы и её сил с некоторыми одушевлёнными образами, что и можно наблюдать в древних рассказах людей. Теперь же мы приближаемся к обезличенному описанию действительности и рискуем поэтому полностью остаться без историй.

Если все рассказы образуют язык, который в свою очередь представляет собой метаописание жизни, то интересно знать, возможно ли выделение некоторых обособленных сюжетных линий, характерных как для народного творчества, так и для литературы, науки и жизни в целом? Я предполагаю, что такое выделение возможно и более того, оно уже сделано. Но эта работа была проведена в разных областях исследования человечества и природы обособленно. В целом общепринято, что люди используют три основных модальности (метода) для составления рассказов, каждая из которых связана со своим подразделом культуры и искусства: речь прежде всего используется в театре и литературе, пантомима и жесты — в повествовательных танцах и театре пантомимы, тогда как создание зрительных образов даёт начало рисованию и скульптуре[Yuan, Major-Girardin, Brown, 2018]. Но истории призваны объединить все эти модальности, сам язык можно рассматривать как универсальный механизм, пронизывающий наше мышление. Далее мы увидим, как были проанализированы сюжетообразующие рассказы и как они пронизывают нашу жизнь, как рассматривается влияние массовой культуры, но уже здесь можно отметить, что современность идёт по пути слияния различных способов творчества в единые видеоряды, в игры и симуляторы, которые хотя и достигают высокой степени достоверности, но всё же не заменяют язык, а скорее искажают его, хотя часто основываются на серьёзных творческих и идейных идеях. Ведь это тот язык, на котором мы можем создавать истории, живущие в нашем восприятии и воображении, а также и в окружающей среде, но не в воссозданной псевдодействительнсоти.

Имитация проникает сегодня и непосредственно в наше ощущение и понимание языка. Общедоступное определение точного местонахождения сегодня было бы невозможно без спутников, но кем является это всевидящее око для нас и для нашего языка, кем мы должны ощущать, когда держим в руках своё собственное местоположение, отмеченное на карте словно хрустальный шар, говорящий о далёких событиях? Конечно, мы ощущаем себя немного божествами и немного в истории, тем боле , что можем записывать все наши перемещения, и для каких-то целей наши собственные перемещения записываются, будто каждый из нас является шпионом. Причём здесь язык? Он позволяет записывать и размышлять о записях. Но пока он не решает проблемы недоверия и безопасности, скорее он прячется за зубы, чтобы не выдать наших собственных секретов о грибных местах, о звуках падающего дождя, о свежем воздухе или промозглой серости, о холодном, но согревающем граните, о долговечном и никогда не преходящем, о наступающем и сбывающемся, о тех историях, которые всегда с нами. А во что превратился язык — в системы определения местоположения и в другие функции, но о системах мы поговорим в следующей статье "Язык как система".

Про что ещё говорили сегодня?

Кто-то считает жизнь стоящей на «мёртвой точке», из которой можно сдвинуться, делая что-то новое 30 дней, кому-то важно устраивать выходные и перерывы с тем, чтобы не зацикливаться на выходных, а думать о чём-то большем. Иногда главная цель — просто вовремя остановиться. Это довольно распространённый путь для творчества: вначале разливаться как река, а перегораживать её плотиной — он, конечно, уходит корнями куда-то в глубины промышленной эпохи, когда творческие порывы направлялись ветрами не только конкуренции, общественного признания и вознаграждения, но и добровольно-принудительного заточения. Что же касается «мёртвой точки», то причина этого ощущения скорее не в зацикленности, а наоборот на привязанности к внешнему миру, но миру послесовременности. Именно в послесовременность окутывает все пространства незаметными покрывалами картографии, ладонной доступности и превращения всех действий в услуги. Люди стараются оказывать друг другу услуги, но не могут оказать важную услугу самим себе: возможность вырваться из всепоглощающей плёнки, которая словно кино всех возможных цветов, форм и сюжетов образует твёрдо-мягкую кашу столь же бессмысленную, сколь и приторно кисло-сладкую.

Но куда же мы идём: неужели к перерывам, к остановкам, которые и есть смысл нашего бытия? Иногда остановки случаются действительно прекрасные, они переносят нас в другие измерения, измерения бесконечно тёплые, невозможные и завораживающие, но ведь столь же притягательными кажутся и иллюзорно-многомерные достижения послесовременности. Очередное изобретение в области измерения сознания и кажется тем самым очередным изменением себя за 30 дней. Но порой мы меняем слишком мало, чтобы быть готовым вообразить собственную незначительность, а порой слишком много, чтобы быть способными описать изменения. В действительности мы меняем довольно многое и продолжаем менять и понимать что-то, даже если остаёмся на месте. Наверное самое приятное, что кажется нам происходит, — это те мгновения, когда мы достигаем цель, но в этих достижениях нет ничего, чтобы было важно и значительно, если это не касается всего остального мира, если мы не распространим открытие далеко за пределы себя. Но цель — это не перерыв, перерыв — это закономерный итог происходящего, цель же — объект планирования будущего. Мы же живём прошлым, помним прошлое, воспринимаем прошлое, действительность как известно убегает словно поток света, который уже не вернуть, если только не стать чёрной дырой.

И всё же послесовременнизм не способен заменить бесконечно прекрасную и непонятную ткань физического бытия, его рассказ и развёртывание. Жизнь человечества: путь проникновения вглубь ткани и бесконечного полёта по её складкам, путь разглаживания ткани и рассматривания её узоров. И сама жизнь вселенной — это рассказ, который становится понятен после пего полного прочтения, после осознания всех возможных границ, и вероятно нам должны были быть даны силы, чтобы ощутить и воспринять этот рассказ, чтобы воспринять весь окружающий мир, чтобы ощутить себя в нём, а если не даны — то мы должны быть способны измениться и приобрести всё необходимое, коль скоро мы начали записывать древнее сказание, которое было некогда расщеплено.

Важно, что кто-то что-то говорил, что кто-то что-то придумывал. Те, кто не владеют языком, владеют чем-то незримым и телепатическим, могут передавать и эмоции и мысли по-другому. Люди же выражают мысли вполне определённо и даже их записывают. Язык таков, что он лишь поверхность или нить, разбросанная по равнинам, та самая дорога, которая без начала и без конца. Говорят, есть начальное слово, но есть значит и крайнее. Но кто может взять смелость его произносить? Быть судьёй над выходящей из под контроля системой, которая в сущности и не описывается никакими критериями, кроме нашего воображения? Мы не замечаем большую часть языков и не можем описать все возможные нотации: наш язык начинается с последовательности молекул, с зарождения жизни. Нужно, безусловно, понимать, что если имеется в виду слово — то вот оно, причём записано было давно, но и здесь мы не можем точно судить о его появлении. В нас всё время происходит множество разговоров: клетки общаются с различными системами, внутренние органы с нервной системой и их взаимодействие обеспечивает наше существование. Всю совокупность языков и можно назвать системой языков, и если считать языки критерием, то они должны обеспечивать устойчивый приём и передачу данных. То, что мы можем думать и придумывать — довольно загадочное явление, которое, пожалуй, выходит за грани описания собственно языка, даже в самом широком смысле. Но оно составляет элемент рассказа, истории, которая написана опять же на языке, но уже историческом. Исторический язык включает бесконечно много, он вбирает все известные человечеству языки, все взаимодействия с природой, все общения с глазу на глаз и все сообщения от сердца в мыслительный центр и без участия этого центра. Наше понимание ответственности за происходящее и может привести к выработке языка истории, вернуть человечество на путь гармонии и совершенства, иначе история может оборваться, едва начавшись.

Список упомянутых источников