Язык как система

Ранее мы рассмотрели язык в его истолковании как рассказа и я взял весьма широкий охват в этом рассмотрении, практически сопоставимый со всей обозримой действительностью. Но рассмотрение собственно человеческого языка как информационного поля, как основы этого поля и средства его обеспечения сводится к иным теориям, которые предположительно объясняют и сам процесс возникновения современных нам языков (которые имеют общие корни, причём настолько древние, что найдены подтверждения соответствия языка жестов младенцев языку жестов, используемому шимпанзе), а значит исходя из системного подхода могут объяснить и всё последующее развитие языка как системы. Теории возникновения языка основаны на двух основных идеях: либо язык сформировался на основе протоязыка жестов, либо зародился как звуковое явление, либо же возникновение предполагается проходившим одновременно по обоим путям[Yuan, Major-Girardin, Brown, 2018].

Циклы и сценарии

Но в качестве промежуточного раздела между рассмотрением языка как рассказа к рассмотрению его как системы стоит рассмотреть весьма плодотворный подход к рассмотрению действительности через сценарии, сюжеты, циклы. Что касается циклов, мы можем их определить в ситуациях определённости, когда имеется процесс с достаточно определёнными входами и выходами, которые и соответствуют некоей внутренней частоте обработки информации, действию системы. Например, вычислительное устройство может обработать в единицу времени некоторый объём данных и определяя их как входы и выходы (результаты обработки) мы можем установить её как обработчик в том числе и текстовой информации. Но абсурдно было бы предполагать, что вычислительное устройство, способное, допустим, к случайной генерации слов будет способно сформулировать нечто похоже на сознательно создаваемую речь, хотя современные сети и языковые помощники готовы, казалось бы, отвечать на любые вопросы и даже выстраивать общение между собой. Но в этом общении будет недоставать сценариев и сюжетов, так что мы легко сможем отличить любое циклически создаваемое содержимое от содержимого со смысловой нагрузкой. Но с другой стороны, сам человеческий организм и его мыслительный центр можно рассматривать как циклически действующую систему, обрабатывающую информацию, допустим, с частотой 8 Гц (как утверждают некоторые исследования). Однако природа человеческая такова, что выходы и входы в этом случае практически невозможно установить, хотя послесовременность с её распространением продажных технологий (технологий продаж) стремится превращать людей в программируемые и предсказуемые системы. Но и этой тенденции следует противостоять как раз на основе создания собственных сценариев, понимания и вовлечённости в осмысленные сюжеты.

Циклы свойственны и природе, они протекают везде, но часто мы их не замечаем. Приливы и отливы слишком медленны, биение сердца — слишком часто и не подлежит обдумыванию. Иногда приходится в них вмешиваться, тогда возникают концепции, прерывания, зависимости, ответвления, и, возможно, плохое настроение. Теория подстановок, предложенная мной в одной из записей дневника, стремится объяснить замещение элементов в циклах, но она не рассматривает управление и взаимодействие циклов в сценариях. Сценарий же определяет возможные состояния системы через некоторое повествование, указание условий и сюжетных линий. Таким образом, сценарий является языком как историей для определения языка как модели, но эта зависимость двунаправленная, поскольку сценарии действительности постоянно развиваются и охватывают области неопределённости, нерегулярности, накапливаются и создают новые структуры, они формулируются неявно и существуют незаметно подобно тому как сценарий существует к кинокартине, но в искусстве её воспроизведения незаметен, а сценарий к жизни скрыт от непосредственного доступа ещё глубже и попытки несанкционированного доступа к нему скорее всего окончатся не слишком успешно, хотя существуют и некоторые общепринятые сценарии, описываемые как лучшие через жизнеописания людей, через наборы советов и принципов. Но подобные описания — ещё одно воплощение языка как истории, который стремится определить язык как систему, то есть построение самого рассказа жизни как модели.

Итак, сценарий можно рассматривать как словесную модель действительности, которая определяет действительность и сама определяется действительностью. Так, мы можем описывать происходящее с нами, с нашим окружением, с городами, с группами и в таких описаниях, а также планах можно выявить существующие модели и модели прогнозные. Сам по себе язык не даёт никаких гарантий воплощения сказанного, но именно описание и системное видение обеспечивает и появление взаимосвязанных систем действительности, которые обмениваются данными через различные языки. Значит всякая складывающаяся система образуется в соответствии с языком как системой моделирования, принимая допустимые моделью языка формы, тогда как обмен между системами организуется на основе языков как рассказов, но рассказы эти в таком случае всегоа выполняют системообразующие функции. Интересно, что собственно язык в рассмотрении как системы может включить и описание историй и существование моделей, таким образом описывая всю существующую действительность. Но в более узком смысле язык как система определяет сценарии и смыслы, описывает состояние систем и платы их изменения в будущем, но не включает любые процессы рассказа (подчиняющиеся несколько иным правилам, часто несистемным как мы увидим далее).

Зависимости, как специфические выражения взаимосвязи, основаны на цикличности жизнепротекания в его смысловом и физиологическом проявлениях, по сути представляя собой выражение в через функцию того, что функцией не является, как мы отмечали во введении статьи о языке как рассказе, то есть в искусственном выделении цикличности и закреплении циклов как повторяющихся, например, циклов отдыха, циклов выделения гормонов (часто циклы сами определяются подстановками и их искусственным характером, например, в передвижении ради выполнения производственного графика, что начинает определять «привычный ритм жизни», то есть совокупность биологических личных циклов). Но часть циклов существует в природе, в том числе и внутри нас, а значит их трудно искоренить или нивелировать, даже если мы осознаем их препятствие протеканию нашей жизни. Своего рода цикличность заключена и в языке, в котором каждое предложение стремится рано или поздно к своему завершению. Можно сказать, что такая структура определена самими правилами речеупотребления, наличием ролей и функций у разных слов в предложениях, а у предложений — в абзацах. Но можно сказать, что наличие предложений обусловлено просто тем, что при разговоре нам необходимо периодически делать остановки, переводить дыхание, да и сам ход — восходящий или нисходящий — связан с протеканием дыхания. Действительно, цикл дыхания оказывает ключевую роль для различных языков, на которых мы выражаемся и сам он может изменяться, для музыкального языка — весьма существенно. Форма речи определяет само языковое выражение, также как на него влияют тарифы операторов и естественные необходимости общения. Но иногда язык начинает противостоять целям, выражая её отсутствие, либо выражая текучесть жизни, ту длительность, которая правда и сама является элементом цикла, но столь длинного, что её рассказ кажется нам бесконечным и не прекращающимся ни на секунду, не содержащим ни пауз, ни особых знаков, не сдерживаемый и не изменяемый, а длящийся, длящийся, длящийся… Тогда мы можем перейти к формулировке смысла за пределами существующих сценариев и сюжетов, если конечно сможем установить сами эти пределы.

Наложение мыслительной точности

Любые данные предоставляются и понимаются с некоторой неточностью. Саму эту неточность установить сложно, но она соответствует пониманию математики как самой неточной науки. Но как тогда выражается точность в других науках? Прежде всего мы стремимся установить источники данных и сопоставить их, определив как они изменяются во времени, в пространстве, среди статусных и ситусных групп и так далее. Но в целом источником для выражения на одном языке обычно является другой язык: один человек говорит другому, либо человек ознакамливается с языком научных текстов, с языком культуры, с языком природы. Во всех этих вариантах языки различны: у каждого человека в сущности свой внутренний язык, поэтому когда один человек сообщает что-то другому, то рискует понять излагаемое совершенно неправильно. Мир же каждого из них при этом наполнен мифами, небылицами и мистикой, либо стремлением избавиться от всего лишнего, выплеснув при этом с водой и ребёнка. Научные тексты также могут быть весьма далеки от совершенства и сами быть написаны на разных языках, то есть исходя из различных теоретических моделей. Культура же запутывает человека по-своему в свою недосказанность и условное образное моделирование, построение сюжетов и миров. И наконец язык природы — самый сложный и самый всеохватывающий и если людям удаётся что-либо на нём понять и сообщить, то это можно считать большой удачей.

Итак, первая перспектива неточности перевода (и взаимосвязи систем) связана с различным типом языков, хотя и родственных, но полностью различающихся: язык жестов и язык слов: хотя первый возник у высших приматов и как мы теперь знаем является общим и для младенцев[Васильев, 2018], но он не обязательно связан с языком слов, которому обучают с определённого времени окружающие. Можно лишь предполагать некоторую связь жестов и слов и эта связь действительно проявляется в экспериментах, в которых изучается переключение людей с одного языка на другой. Различные виды языков существуют параллельно, тогда как вторая перспектива неточности основана на различиях внутри языков одного вида. При этом внутри каждого вида языка обычно существуют как противоборства в группах, так и полностью различающиеся группы. Например, в музыке можно выделить колыбельную спокойную интонацию и танцевальные мотивы, но с некоторого времени появляется и различная шумовая музыка, а также и обращение к звукам природы. Словесные языки также довольно широко различаются и мы знаем, например, о том, что китообразные используют различные обозначения, например, имена, или долго можем биться над расшифровкой древних иероглифов, тогда как некоторые записи по прежнему остаются неразгаданными. Как ни парадоксально, но между видами языков порой не требуется перевод, тогда как между языками одного вида могут разгораться настоящие сражения.

Одним из направлений исследования языковых пространств является отображение как языковой системы явлений массовой культуры, когда именно она выступает в качестве метаязыкового феномена, обеспечивающего выполнение функции универсальности взаимодействия общественных систем: «Массовая культура, по существу, выступила в качестве той знаковой системы, которая была равно доступна всем членам общества вне зависимости от социального статуса и степени включенности в профессиональную систему знания»[Костина, Кожаринова, 2014, с. 20]. Я нашёл данную цитату в подтверждение выдвинутых в статье тезисов практически случайно, буквально взяв с полки книгу и начав её изучение, и в процессе чтения даже не ожидал, что найду столь буквальное подтверждение в виде непосредственного обозначения массовой культуры в виде языкового феномена. Правда, употребление обозначения «языковой системы» отражает не все стороны данного явления, поскольку собственно в культурном обмене происходит также обмен символами и образами, а данные языковые системы не относятся к знаковому уровню.

Что касается видов обмена, то можно допустить, например, следующие виды, выделенные для массовой культуры при попытке её рассмотрения как «универсального механизма, выполняющего целую совокупность необходимых обществу функций» (здесь мы увидим близость выполнения подобных функций с функциями языков как явлений общественной жизни (хотя существование языка возможно допускать и как феномена внутренней жизни, но в этом отношении останутся все прочие его функции)):

• взаимодействие и внутреннее соопределение с внешним, определение внутреннего,

• определение общественной структуры, а также общественная регуляция,

• трансляция между языками различной сложности (и формами знания, в частности через упрощение),

• установление взаимодействия с природой, «нивелирование <...>ощущения космического одиночества»,

• социализация личности[приведено как интерпретация списка источника: Костина, Кожаринова, 2014, с. 13–14]

Легко заметить, что если допустить закрепление подобных функций за языком, то следует полагать язык в качестве некоторой системы, регулирующей общественную систему в целом и взаимодействия внутри этой системы, поскольку они не относятся по большей части только к проблеме взаимодействия в смысле коммуникации, но они проблематизируют взаимодействие как процесс взаимного действия в общественной структуре. В самом деле, собственно язык и связанные с ним дискурсивные структуры могут определять развитие общества в целом, при этом даже массовая культура видоизменяется и становится более утончённой, в целом же находясь в русле общей тенденции перехода к неявным формам воздействия: от понятия о том, что «.. идеи не могут оказывать влияния на поведение человека, пока они не переведены на язык эмоций», до признания массовой культуры как «отказывающейся от прямолинейных технологий власти и замещающей их скрытыми, неявными, а «управление» - «соблазном» (Ж. Бодрийяр) или «машинами желания»(Ж. Делез, Ф. Гваттари)» [Костина, Кожаринова, 2014, с. 14–15]. В данном случае описываемые изменения применяются не столько только к массовой культуре, сколько в целом к общественным взаимодействиям, осуществляемым с использованием принятых в обществе языков. Изменение же языка в свою очередь с изменением массового словоупотреблением может рассматриваться также как один из феноменов массовой культуры, хотя в этом смысле речь идёт о языке в узком смысле, о словесном языке, а не о языке как объединении множества допустимых в обществе языков.

Хотя само изучение иностранного языка является ключом к пониманию культуры носителей этого языка, но эпоха послесовременности стала образцом выражения разделения общностей культурных и языковых. Проблема может крыться как раз в том, что многие проблемы были решаемы через явления массовой культуры, что привело и к появлению массового языка, который, обретая универсальность, может терять свою конструктивную способность построения дискурса подобно тому как он приводит к формированию ложных идеалов (см. подробнее в статье об идеале красоты). Но почему, например, в кино не всегда представляется реалистичным и как обосновать популярность того, что противоречит действительности? Не то ли, что художественное кино не является собственно документальным и в сущности не претендует на целостный анализ действительности? Не является ли склонность к противоречию действительности всего лишь следствием ленивого разума, который склонен к упрощению и к использованию различных методов простого принятия решений в сложных ситуациях? Если это так, то само определение языка как модели становится парадоксальным феноменом, поскольку в таком случае язык может противоречить действительности в её повседневном воплощении. И в самом деле, сложный и литературный язык на закате эпохи послесовременности вытесняется из повседневного общения, заменяется всё более короткими репликами и фрагментарными эмоциями, а значит общая языковая модель становится либо фрагментарной, либо более упрощённой. Но все подобные тенденции могут быть объяснены и необходимостью построения хоть какой-то допустимой модели, путь и упрощённой, когда язык вынужден подстраиваться под требования как моделям данных и стремиться к передаче данных и к изложению данных с достаточной степенью определённости в противоположность художественной извилистости.

В итоге мы можем сталкиваться с моделями, которые не стремятся соотноситься с действительностью, а скорее подобно «красивым» фильмам замещать её, замещать действительность в массовом сознании проявлением мифов прошлого и настоящего, путём использования сценариев без их продуктивного усвоения и развития в будущем. И всё же и такая система способствует сохранению своей целостности, а значит содержит в себе основы для построения и более утончённой дискурсивной конструкции.

Язык как система систем

В системах мы предполагаем некоторую упорядоченность, но какова упорядоченность в прочих условиях и чем она отличается? Допустим упорядоченность в прочих условиях лучше, чем в системах, тогда само определение системы теряет своё значение. Или же упорядоченность можно не рассматривать в качестве основополагающего критерия (если допустить затруднительность или отсутствие целесообразности установления упорядоченности, переходя к интуиции, иррациональности, эпистемологическому анархизму и т.п.), тогда понятие и значение системы как упорядоченного образования теряет своё значение. С другой стороны, признавая систему в качестве совокупности элементов, каждый элемент мы также рассматриваем в качестве системы или по крайней мере выделяем у него некоторые свойства, признаки и характеристики. Без какого-либо выделения сама упорядоченность бы потеряла всякий смысл, став лишь обозначением простейшего порядка простого следования. Поэтому мы не всегда можем полагать системой то, что выглядит упорядоченно. Например, время, как последовательно упорядоченный поток моментов, не представляет собой систему элементов, поскольку даже сами элементы как конечная структура подвержена сомнению с точки зрения их существования. Тем не менее, наше представление о времени заключается в его упорядоченной природе, хотя для упорядочивания мы при этом можем использовать различные математические модели. Вообще говоря, для любого упорядочивания нам понадобится некоторый язык, но мы можем в момент применения и описания языка задать себе вопрос: а каковы основания рассматривать язык в качестве системы или модели? Возможно это правило как раз не всегда выполняется, хотя верно обратное: при достаточно последовательном применении языка, являющегося системой, описываемая им сущность принимает форму системы.

Представляется, что все языки можно разделить на системные и несистемные. Это деление не основано на признаке искусственности создания, поскольку несистемные языки также можно создавать искусственно, тогда как естественные языки в основном целесообразно относить к системным. Системный язык основывается на возможности установления связей между всеми своими элементами и определяет некоторые описуемые правила для каждого возможного употребления слов, при этом новые употребления и элементообразование происходит на основе существующих правил. В общую языковую общественную систему могут входить как системные, так и несистемные языки, при этом применение последних носит специфический характер, образуя противостоящую силу тенденции систематизации и упорядочивания. Интересно, что язык можно рассматривать как явление массовой культуры, хотя, возможно, скорее наоборот, массовая культура представляет собой одно из применений языковой общественной системы и в целом массовую культуру не следует рассматривать как язык, подлинно обладающий функцией универсального метаязычия, то есть выполнения связующей роли по обеспечению соответствия языковых моделей и систем различной сложности. Такую функцию может выполнять собственно культура, но придание ей характера массовости и соответствующего упрощения подобно использованию упрощённого языка или переводчика: в этом случае подлинная эквивалентность моделей не обеспечивается, а вместо этого скорее применяются доступные для сопоставления аналогии. Но всё же в силу своего разнообразия и широты охвата, различных допустимых уровня сложности и возможностей воплощения, массовая культура в действительности способна выполнять функцию метаязычия, но сама по себе такая задача ей не ставится, хотя в отдельных произведениях она вполне может достигаться, но в этом случае произведениях, хоть и становятся «массовыми», но обычно весь их смысл и значение понятных лишь немногим. Отсюда ясно, что как в отношении историй отдельных потребляемых предметов, как и в целом стоящих за ним и картин мира подлинный обмен ценностями затруднён, не говоря уже о возможности собственно «потребления» ценностей: «Очевидно, что представитель «Фаустовской цивилизации», потребляющий артефакты японского, советского, индийского масскульта, потребляет и ценности определенного мира, которые стоят за поверхностной формой»[Костина, Кожаринова, 2014, с. 17]. Вместо попытки проникновения в мир природы или в древнюю мифологическую картину мира массовая культура предлагает наслаждаться видом запертых в неволе представителей природы, а также приглашённых на заработки шаманов и других носителей древних народных культур. Понятно, что природа в пределах созданных искусственно условий, а также народные песни в концертных залах утрачивают всякий изначальный смысл, а значит критика в отношении социологических исследований массовой культуры выглядит не достаточно убедительной[Костина, Кожаринова, 2014, с. 21–22]. В целом же массовая культура носит скорее несистемный характер и старается не давать подробных объяснений, по сути она не всегда входит в систему языков общества и как аналог метаязыка всё же его не заменяет, а значит не может служить в качестве основы для системного объединения языков как систем.

Основные системообразующие уровни языковых систем, как отображающих организацию человеческой жизни, были названы Жаном Пиаже в виде стадий развития интеллекта: это системы движений, образного и символического мышления, операций и группировок и наконец абстрактных знаковых операций (в оригинале классификация несколько отличается[Когнитивное развитие, 2018], кроме того, сам Жан Пиаже рассматривает язык как неспособное объяснить мышление явление, мы же здесь исходим из более расширенной трактовки языка, в том числе и как среды обмена в микромире, между внутренними органами и клетками, а не только как связанный непосредственно с мыслительной деятельностью центральной нервной системы. Вообще говоря здесь стоит заметить, что подход к рассмотрению языка как исходящего из некоего мыслительного центра весьма ограничен, поскольку полагает наличие централизации и центральное управление в организме живых существ, но мы склонны рассматривать организм как децентрализованную систему, которая наполнена языком как средством передачи информации и организации взаимосвязанности между различными подсистемами, являющимися независимыми в том смысле, что каждая из них также может иметь собственный внутренний язык как его имеет каждый человек. На основе каждой из этих систем, а также их сочетаний, возможно построение языка, а в широком смысле язык человечества включает все из них в любом доступном проявлении. При существовании языковой системы в целом уровни её организации проявляются в различных средах и могут существовать лишь виртуально, например, в качестве внутренней речи, которая, становясь речью внешней, дополняется и обрастает жестикуляцией, языковыми образами и представлением символов, культурных феноменов в дополнение к собственно знаковому или символьно-знаковому уровню (буквенному или иероглифическому письму). Внутри каждого уровня как подсистемы в свою очередь существует дальнейшая подсистемизация: различные знаковые языки, такие как словесный, математический, музыкальный, научный, дополняют друг друга в процессе построения речи. Речь образуется путём переключения между различными подсистемами, а также через одновременное их задействование, при этом допускается параллельное построение внутри самой языковой системы через создание виртуальных подсистем, например, в случае с параллельным счётом, с полифонией, с «диалогами глухих». Если же сам носитель построения речи стремится к обладанию несколькими речевыми потоками, то это не просто углубление системного языкового параллелизма, но построение нескольких речевых систем. И такое разделение возможно предположить как естественное в силу особенностей строения нервной системы и в целом организма животных, которое основано на делении и дублировании функций, что и открывает возможности для возникновения специфических двусистемных языковых явлений, таких как синхронный перевод, сопровождение словесного потока музыкальным, использование движений как дополняющих смысловую составляющую.

Обращение к языковой системе как истории об историях подтверждается в проявлении использования систем языка для выполнения социальной функции, но на сей раз становится понятно, что системное накопление происходит ради сценариев, проявляя язык именно как системное явление: «... социальная функция коммуникации оказывается более значимой, чем эстетическая, что, в частности, подтверждает и отмеченная многими исследователями тенденция к сжатию, усечению прецедентных текстов, где знание о существовании текста становится более важным, чем знание самого текста»[Костина, Кожаринова, 2014, с. 21]. Но знание о существовании — это и есть воплощение истории, оно выражает как описание с целью получения знания, так и описание как таковое, само по себе, что на деле оказывается описанием для истории. Но когда мы говорим об истории, мы часто понимаем её как нечто прошедшее, тогда как в действительности — это происходящее, часто обёрнутое и повёрнутое в будущее. Система в своей функции моделирования должна обеспечить прогностическую составляющую мышления, отвечает за представление о будущем, также как и о прошлом. Известно, что хорошая модель должна включать в себя более значительный участок прошлого, чтобы быть достаточно надёжной, а это значит, что система языка априори по большей части представляет собой описание прошлого, так, что сама функция моделирования и представления будущего может быть настолько незначительно выраженной, что скрывается в глубинах подсознания. Но когда мы говорим о языке как истории и истории об историях (а здесь мы добавляем ещё один уровень системного мышления, переходя к истории об историях об истории) и применяем этот дискурс к размышлению над его архаической принадлежностью, то мы имеем в виду общества прошлого, в которых изменения происходили относительно сегодняшнего очень медленно и крайне медленно. Именно поэтому язык и мог существовать практически полностью именно в качестве истории подобной той, что донесли и до сегодняшнего дня сказания, были и народные песни. Конечно, былина и сказка предполагает предостережение на будущее, но по-видимому такое её рассмотрение — это более позднее рассмотрение, чем есть в подлинно архаических обществах, которые существовали в одном и том же пространстве в одних и тех же условиях, а не в условиях развивающейся уже от столетия к столетию техники, стратегии и тактики. Вопрос о том, следует ли рассматривать подобные проявления языка тоже как системное мышление, зависит и от нашего понимания системы. Сама по себе речевая система описания прошлого может выглядеть именно как система, но странно было бы обнаружить, что эта система не направлена в целеполагание будущего, в построение схем и моделей, к которому люди привыкли в последнее время. Если же вдобавок к тому сам архаический язык не является системным, то есть скорее находит неявные связи с окружающим и умалчивает об их объяснении, принимая происходящее только как должное и естественное, то тогда речи о будущем и его моделировании просто не может быть. По сути в этом случае роль моделирования отдаётся чему-то внешнему, например, природным силам которые и определяют развитие и регулирование, люди же скорее выживают в небольших отведённых им границах дозволенного. Так и язык как история ограничен в своей самостоятельности и самодеятельности, но вместе с тем тогда он обретает как недостижимое современным языкам приближение к естественному ходу вещей, так и эстетическую красоту, которая из современных языков массовой культуры может практических полностью искореняться, хотя они близки языкам истории в том, что они тоже не обретают системности. Но историческое моделирование отсюда может часто обретать вид только несистемного моделирования, которое мы также можем обозначить и как сверхсистемное, поскольку оно требует чего-то близкого к интуиции и выходу за пределы самих языков как множества, нахождения и приближения к ткани происходящего, приближение к которой требует всё больше энергии, но оказывается до конца недостижимым и непостижимым.

Возвращаясь к языку как системе систем стоит отметить многогранность попыток построения различных классификаций и систем, но знания по прежнему хранятся в издаваемых томах, а практически любая книга в России получает необходимые для её классификации коды согласно библиотечно-библиографической классификации. С одной стороны эти коды кажутся совсем лишними в начале книги, а каталог с разделами ББК и УДК — пустой тратой бумаги, но в этом мы находим и избыточность самой упорядоченности. Вместо совершенствования классификаций и обращения их лицом к людям, включения в массовую культуру, мы изобретаем всё новые и новые классификаторы, структуры и таксономии. Сам непроницаемый термин построения структур (таксономий) с лёгкостью обнаружил себя на полях половины страниц всемирной паутины и вошёл в лексикон разработчиков страниц представления данных. Сами страницы становятся структурами упорядочивания как деятельности организаций, так и личной жизни авторов. Так и дневник способен внести ясность, хотя зачастую большая часть его содержания скорее непонятна, чем понятна читателям, если они с автором не знакомы. И всё же наличие именно кода библиотечного классификатора практически на всех книгах говорит о символической роли не только книг в своей структурной библиотечной упорядоченности, но и хранителей книг, ведь в своём стремлении к сохранению и классификации они и пишут историю об историях, тогда как таксономии получают на страницах скорее техническое воплощение, чем какую-либо смысловую или сценарную нагрузку, через которую мы могли бы описать моделирование действительности.

Язык не только содержит как целостная история отсылки ко всем своим частям, но и отсылки к мыслям и отношениям других рассказчиков, поскольку мы непрерывно оцениваем, как на наши слова отреагируют другие лица, не станут ли они обидными или раздражающими, не говоря уже о непонятности. Содержат истории и неявные отсылки к несказанному. И пожалуй чем больше несказанного содержится в языке, тем больше его смысловая нагрузка. Хотя сами паузы не содержат сценариев или смыслов, но они обеспечивают существование текста как выражения действительности, обеспечивают саму возможность дальнейшего построения системы, а то, что любой сотворённый людьми текст содержит в себе часть модели — сомневаться не приходится.

Список упомянутых источников