Пожалуй не удивительно, что в 2022 году психологии дают советы по тому как быть человечными (англ. «Habits for Humanity»), удивляя или озадачивая слушателей тем, что люди окружены техникой, технологиями и в современном быстро меняющемся мире люди уже не далеки от того дня, когда они будут не только взаимодействовать, но и «жить» с техникой, скорее чем с себе подобными. Представление о том, что в конечном итоге не только техника будет служить человеку, но и наоборот известно как технологическая объединённость (сингулярность) и, как отмечает доктор Тим Шарп (англ. Tim Sharp), идею можно приписать известному математику Джону фон Нейману, выразивший её в том, что рост технологии выйдет из под контроля человечества. И не случайно Станислав Лем в «Сумме технологии» задавался вопросами управления обществом одновременно применительно к вопросам технологии и человека (отсюда «верящие машины»), в некоторой мере стараясь устранить нарастающую мифологизацию и того и другого, предвидя основные идеи, которые рассматриваются сегодня. Вот только если язык как система сам становится первой и основной информационной системой, то так ли существенно различие между естественным и искусственным языком? Возможно оно значимо именно в свете прояснения разницы мифологем человека и технологии.

Кто виноват в утрате человека и замены его на мифологему? Может быть его никогда и не было? Но если около 50000 лет назад изменилось отношение к телу, что можно проследить в появлении ритуала погребения, то новое нефизическое тело должно было обязательно возникнуть как понятие «человека». Может быть истоки «человека» стоит искать в появлении языка и собственно возникновения слова, хотя само появление ритуала могло быть независимо. Но с другой стороны инструментальный уровень присущ и животным и в некоторой степени может считаться предшествующим языку, поэтому история возникновения технология безусловно шире истории языка и уходит корнями по направлению к объектам, тогда как история человека уходит по направлению к жизни. С другой стороны мы вряд ли расшифруем, что было раньше: жестовый язык есть и у обезьян, а в силу обнаруженных сходств должен был быть и у наших предков, но такой язык в некоторой степени более объективен, поскольку знаки непосредственно видны и участники взаимодействия должны друг друга видеть. Речь же во многом подобна современным сетям, поскольку необходимости зрительного контакта больше нет и участники могут общаться одновременно как множество со множеством. Может быть именно такое соединение человека и технологии было в своё время подобно перевороту в сознании, который ощущают «люди» послесовременности, обращаясь к электронным средствам общения как к средству взаимодействия с миллиардами себе подобных. Но может быть, что именно эта технологичность и стала основой мифологем и человека и техники, которые теперь получили какое-то неотъемлемое и немыслимое измерение.

Раскодирование мифа

Если был создан «миф» о благородном дикаре, которого испортила цивилизация, то почему с другой стороны не считать по крайней мере эквивалентным ему «миф» о злодее из цивилизованного мира? Ведь с новыми средствами подобно римским легионам благородные дикари если и оставались в лесах, то постепенно вымерли подобно редким видам животных. Процессом движения легионов управляли не совсем феромоны, но влияние мифоса приближено к этому действию. И если так, то подобное происходит и в массовом сознании, обращённом на информационное пространство, но теперь вместо физического истребления происходит развёртывание международной мифологемы, столкновение дискурсов гегемонов, незримыми жертвами которых оказываются местные и авторские мифы. Но если в основе древнеримского дискурса можно увидеть стремление к идеалу республики, то подобное же устремление к недостижимым идеалам способно приводить скорее к бесцельной борьбе (бесцельной общественно, а связанной с личными интересами), чем к улучшенному общественному порядку. Научный дискурс проявляется в начинаниях отчётности и заботы о природе, но как в большом музее залам с пейзажами отводится всё меньшее место по сравнению с развёртыванием пространств для человеческих лиц, форм и абстрактных мыслей. Но и он сегодня рискует стать жертвой невидимых феромонов информационной симуляции. Странным выглядит лишь появление образа благородного дикаря, пасущего овец, теперь уже на просторах общательных сетей, переливающих из пустого в порожнее оценочные знаки одобрения обыденности. Но это использование мифологемы видимо само нацелено в этой институциональной среде на поддержание status quo, который, сам став мифологемой, тем не менее нацелен на смещение в пользу невидимых интересов тумана информационной гибридной войны мифологем. Интересно, что и сама идея сохранения природных ресурсов, развития выступает частью мифологемы status quo (обозначаемой иногда как «дела как обычно», англ. «business as usual»). Именно в таком виде она заново встраивается в рамках общественных институтов, чтобы играть роль в поддержании симуляции. А как же благородные овцы и дикари, почему возникает внутреннее ощущение того, что их популярность имеет нездоровые корни. Во многом они действительно уже не те и даже их некоторая противоположность, потому что они оторваны как от сельской местности, от простоты жизни. Всё же это тот блеск ещё римской цивилизации, который принято обозначать «антивандальным» покрытием. Плёнка послесовременности и представляет собой подобие такого тефлонового покрытия, которое хоть и вредно для организма, но удобно для жизни. В «развитых» странах оно действительно разрослось и привело к соблюдение некоторого status quo повседневности, в рамках которого не принято разрушать и ломать чужое имущество. Во многом этому способствует правоприменительная практика, которая оформляется как дискурс, основанный на стремлении к status quo, то есть как проявление структуры власти в подсознании каждого. Наверное это проявление неизбежно сталкивается с архетипами и приобретает черты и сущность мифологемы, поэтому мифы невозможно исключить из происходящего до конца без образования и просвещения. А этому препятствует мифы о благородном дикаре и о благородной цивилизации (цивилизованном или гуманистическом человеке как носителе общества, так что в рамках симуляции метавселенной «человек» становится всего лишь частью «media», но при этом не обязательно достигает физического уровня, поскольку все средства передачи данных в сетевой модели имеют и соответствующие программные уровни, обеспечивающие для человека инкапсуляции смысла через культурно-прагматическую переработку), которые выполняют своего рода защитную функцию над пространством чистилища, напоминая. что всяк сюда входящий должен оставить не надежду, а образ человека в его имени, заменив его обозначением имени и паролем. И вновь я пишу в документе без имени, но так по крайней мере я остаюсь в свободном физическом пространстве, отдаляясь от всеобщей виртуальной обозначенности. В этом смысле разница между вычислительным устройством и самим человеком стирается: где проходит граница человека — в его голове, в руках, на клавиатуре, на жёстком диске, на экране, в сетевом облаке — теперь уже не ясно. Человек слит с серостью неба так же, как и с полярным сиянием, способным лишь иногда напоминать о разрушении озонового слоя изменением своей интенсивности. Это тоже своего рода сигнал, который порождён самим человеком, человеком, которого нигде нет — потому что каждый из людей не может признаться в том, что он человек и определить, где проходят его границы. Зато в корпоративной среде не утихают споры о проведении границы организации и как хозяйственной единицы, правовой фикции или общественной группы. А между тем вычислительное устройство становится частью меня, если я участвую в его жизни, изменяя его параметры, его код или по крайней мере общаюсь через настройки. Разницу сложно уловить — но видимо она не только зависит от ощущений, а вполне универсальная. Можно провести некоторой коммуникативный тест и представить себе текстовый редактор или обозреватель с привязкой к «личному» профилю или без него и задуматься над тем, изменится ли граница человека и его мифологемы. Изначально можно представить себе, что текст рождается в голове где-то на границе абстрагирования самого себя, где и осознаётся феномен сознания. Обрывки слов, знаков и прочих парадигм складываются в синтагму предложения с учётом невербального синтеза и течения в едином, хотя видимо и циклическом действии. Так происходит по крайней мере когда мы говорим или когда перед нами обезличенный физический носитель, роль которого обычно играет бумага. И бумага тем не менее становится рукописью, также как воздух, вода и лес, на которых человек оставляет следы. Отчасти следы становятся элементами сознания, отчасти — случайными наслоениями, причём сознание может появляться как в прошлом, так и в будущем, используя то, что Марсель Пруст называл «утраченным временем». Сложно сказать, становятся ли элементами сознания леса и поля, по которым ходят люди, но в случае текстового редактора средства представления знаков приобретают имена, даже если они явно обозначены как «без имени». Улицы правда тоже приобретают часто имена, иногда становятся просто «линиями». Но и текст — это если взглянуть сухо тоже в сущности просто одна длинная линия, длинною в жизнь, подобная и веткам дерева и карте подземелья и морской волне и берегу, который с ней встречается, и наконец молекуле генетического кода или может быть образцу и всем возможны вариантам его изменения? Процесс раскодирования ведь происходит непрерывно и в этом с некоторого времени возникает необходимость наименования участников общества. Не каждое дерево имеет имя, но и люди могут его утрачивать по крайней мере на время или в период до того, как родители его придумают. В сущности имя как часть бытия человека может возникнуть наверно и в утробе, если верить теории общения плода с окружающим миром, но сознание, соединённое с речью появляется всё же позже, с которого и начинается линия обозначенного текста-истории. В этом в противоположность ритуалу погребения можно рассматривать рождение человека цивилизации, мифологемой которого и становится отображение на плёнке послесовременности его контактных данных. Отсюда сохранение человека требует постоянной возможности отдаления от этой плёнки удалением ли определителей, рекламы и не созданием учётных записей, а кто-то рекомендует и использованием по возможности вымышленных данных — словом человек без обозначения подобен автору рукописи, никак её не подписавшему, но оставившему на ней свой почерк. В этом смысле тот код человека, который и есть он сам — есть и его рукопись, ведь она ничем не отличима от структуры его памяти и может быть действительно понятна в той или иной степени полноты только самому автору или слившемуся с его сознанием критику. Но критик в этом смысле выступает как психотерапевт общественного сознания, а автор по моему убеждению не должен склоняться к философствованию в рамках художественного образа. Другое дело, что образ может оставаться открытым и возможно лучшая форма субъективизма — это объективность в общественном сознании или всей жизни, которую стремится создавать наука, но которая остаётся часто для неё недостижимой тем больше, чем ближе мы приближаемся к самому человеку. Проблема остаётся по сути общей: как объективно судить о самом человеке, это та же самая проблема самосознания, которая определяет любое соединение парадигм в синтагмы. Одно из решений как и обозначений — это абстрагирование как от мифологемы человека, человечества, цивилизации, так и собственной жизни. И это же абстрагирование теперь можно вынести в информационную среду — в область создания и взращивания текстов, которые рождаются по-разному в зависимости от самого носителя: можно надиктовывать текст для распознания голосом — но здесь многие слова будут неправильно «поняты», потому что их просто нет в базе или в силу несовершенства технологии, а можно вводить их непосредственно, писать на бумаге или говорить вслух. Последний способ также является вариантом передачи информации и скорее всего самым древним и естественным (но возможно им был язык жестов) — именно так передавались из уст в уста сказания, знания, истории, постепенно становившиеся легендами или уже изначально придуманными как мифы и образы. Но носителем-получателем в этом случае выступает непосредственно другой человек, тогда как в других случаях появляется внешний носитель, в той или иной мере изменяющий речь, обеспечивающий другие модальности её существования. Казалось бы сегодня есть видеозвонки, обеспечивающая почти всю передачу информации, но и в этом случае возникает некоторый промежуточный канал связи, который существует и в случае с общением «вжииую», когда находится в пределах средств передачи. Среда всегда искажает происходящее и выступает своеобразным листом бумаги, но искусственная общественная среда делает происходящее своеобразным элементом общественного сознания. И вот если со-бытие с естественной средой или живой природой весьма понятно и в некотором смысле может быть рассмотрено как бытие единого организма, то в случае с искусственными средствами ощущается тяжесть цивилизации, которая требует понятия человека и других, принадлежности к той или иной культуре. В таком смысле мы и можем задать вопрос о том, что сам язык и мышление уже лишают человека естественности, поскольку уже выступают внешним по отношению к его природному бытию пространством. Здесь, в словах человек уже получает обозначение не просто как он сам, а как учётная запись племени или планетарного, космического общества. Наверное абстрагирование от самого языка и требуется для переоткрытия человека, но сознательно это невозможно осуществить, это происходит на грани между бытием и небытием: только лишь человек лишается языка («дара речи»), как открывает что-то неповторимое, что может видеть только «благородный дикарь», но в тот же момент он это теряет, разрубая топором цивилизации, прагматикой языка. Хотя если «благородный дикарь» пас овец, значит он уже вошёл в эпоху неолита и уже перешёл от культурного влияния каменных орудий к владению языком. В этом смысле лишение «дара речи» — это есть ни что иное, как культурное открытие, прозрение детства, когда младенец ещё не произнёс первого слова и имеет шанс стать маугли. И этот возврат к первобытности, к ребёнку — это то, что проявляется в каждом действии, что возвращает каждого к истокам человеческого бытия как открытий культуры и прагматики. И возможно эта творческая сила абстрагирования и воображения утрачивается с приходом метавселенной, когда сами знаки человека заменяются на элементы мифологемы «человека», которая возникает через форму входа. В этом смысле право тоже отражает возникающее явление как авторство, авторство, которое теряется с исчезновением самого автора, который исчезает не только, потому что общественный язык сам диктует ему своё небытие симуляции, но и потому, что носитель уже принадлежит владельцам общательных сетей и информационных пространств. Чтобы сохранить некоторое подобие авторства нужно либо иметь собственное имя в доменной структуре, но получить имя первого уровня не так просто и дёшево, поэтому имена и здесь заранее скомпрометированы принадлежностью к некоторой структуре, либо отказаться от имени и создавать документы под вымышленными именами. Есть конечно возможность использования гостевого доступа и работа в операционной системе без имени, тем самым другой или гость — это знак не принадлежности симуляции, а не мифологемы вымысла, но это не слишком удобно и будет в результате формальностью. в которой всё равно документам будет присвоено некоторое имя. Поэтому для восстановления образа и бытия человека нужны принципиально иные средства, в которых бы выразилась тоска по благородном прошлому: создание операционных систем, в которых бы не было понятий и имён пользователей подобных тому, как узнавание происходит в обществе непосредственно, а не по знаку человека. В этом отношении распознание лиц системами с установлением связи с записями — это некоторый шаг, но весьма опасный, возможно окончательно нацеленный на разрушение человека как личности и превращения в его в значение. В_прочем у нас всегда есть бумага, но её использование не слишком благоприятно для со-бытия с природой. Пока же остаётся довольствоваться воображением, которое абстрагируется от самого входа в систему, рассматриваемого не более как средство обеспечение безопасности, такое же условное, хотя и необходимое, как ношение маски.

И может быть тогда подлинная свобода слова состоит в свободе «от слова», но в конечном счёте свобода, приводящая к изменению общества связана с возможностью отказываться от слов. Для кого-то это изгнание, для кого-то изобретение новых слов, для всех это абстрагирование. Агора в этом отношении выступает как возможность отказаться от слов в распознании других. С другой стороны когда логос сам превращается в мифос улыбастиков (рожиц) и искажённых образов, то и соединять его с праксисом не имеет смысла. Возможно человеку остаётся создавать внутреннюю агору, на которой проявится возможность выращивания смысла с тем, чтобы потом соединить и противопоставить выращенное с агорами других. В этом смысле все люди выступают не только другими по отношению друг другу, но и по отношению к самим себе. И тогда свобода от собственного слова может быть представлена и как свобода возможности слова, освобождённого от самого себя, как если бы человек говорил с собой на разных языках.

И такое пограничное состояние внутренней Агоры можно найти, путешествуя по горам, ища неведомые пути среди камней, а может быть и изучая джунгли как это делают орангутаны, перелетая с ветки на ветку. Вообще люди по-видимому сохранили многое из наследства жизни на деревьях, что им пригодилось уже и на земле.

С другой стороны существует мнение, что со свободой слова всё в порядке и так или иначе устойчивые государства могут сохранить устойчивость благодаря надёжности институтов. Однако со свободой слова существуют фундаментальные проблемы, способные привести к неожиданным последствиям в любой точке мира. Переворот массового сознания — это не технологический сдвиг, это разбалансировка мифологем, за которыми может не стоять ничего кроме иллюзорных допущений как в словах-знаках без означиваемых.

О взаимодействии мифологем человека и техники

Мифологема человека подобна вирусу в том отношении, что она требует постоянного распространения и изменения для обеспечения выживания. Техника в этом отношении содействует особенно в рамках мифологемы прогресса устойчивому поддержанию мифологемы человека, закрепляя в себе как в продолжении, отростке человека все его чаяния и достижения. От популярных авторов и исполнителей сегодня можно услышать, что техника идёт впереди и творчество следует за ним. Это означает, что техника становится особенной мифологемой, за которой мифологема человека в его массовом производстве, особенно творческом, следует по пятам.

Если представить себе людей каменного века, то развитие техники проявилось в виде совершенствования орудий труда, методов их обработки. Возможно по современным меркам развитие, когда на значительные изменения уходили тысячи лет, может показаться медленным, но тем не менее можно представить магический мир мечей, на которые впоследствии наносили послания и на древних орудиях, предметах быта, получавших некоторое культурное измерение в виде узоров. Сохранившиеся древние обсерватории также связаны с культом камня, но очевидно значимы были и другие материалы. Возможно даже, что каменные орудия ценились за их долговечность и в этом было значение вечности, с которыми связывались каменные культовые сооружения и надгробия. В этом отношении современная техника представляет нечто противоположное, связанное недолговечностью, хотя и здесь всё зависит от подхода производителя и культуры. Существует даже полумиф полуправда про то, что советская техника и просто продукция были надёжными и гораздо более долговечными, тогда как капиталистические объекты скорее нацелены на то, чтобы незаметно сломаться и потребовать замены. Конечно капиталистическая промышленность не достигла бы современного уровня, если бы не внедряла подходы стремления к надёжности и качеству, такие как «шесть сигм». Некоторые широко известные советские изделия действительно превзошли все известные аналоги и благодаря конструкторской мысли и с помощью контроля качества. И действительно как известно сегодня продукция начиная от обшивки машин до блоков питания становится всё более хлипкой. Однако пресловутая пластиковая бутылка может считаться эталоном надёжности и для каменного века, поскольку её можно теоретически использовать столетия. Надёжность и долговечность поэтому становятся в некоторой степени отдельными мифами, что позволяет приоткрыть завесу над мифологемой техники в целом. Эта мифологема не образует системного единства и также как мифологема человека складывается из разрозненных фрагментов, которые в конечном итоге образуют контур мастерства, производства, ведь что такое производство, фабрика как не сосредоточие института техники. Не важно древние ли резчики камня для постройки пирамид, челны средневековых гильдий, фабричные рабочие и наконец работники сферы информационных технологий — все они в той или иной степени смогли огородить и мифологизировать своё мастерство в культ. Наиболее заметным примером служит стахановское движение и стремление создать миф мастерства и производительности там где раньше была необходимость эксплуатации. Самый интересный пример касается информационных технологий, которые смогли завладеть мифологизированными умами современных людей и создать некий культ вычислительного волшебства. Расплатой за это выступает превращение всех жителей в новых технологопоклонников. Если раньше можно было говорить о товарном фетишизме, то теперь товары скрываются за обёртками услуги и мифологем, поэтому фетишизировать на самом деле ничего, кроме на образе собственной жизни, из которой правда человек всё больше вытесняется техникой. Возможно с тем же незаметным почтением относились и к строителям монументов древности и к средневековым обработчикам металлов и для этого им не потребовалось стачек и переворотов.

Общую упрощённую цепочку крайностей взаимодействия мифологем можно представить следующим образом:

• культурно-прагматическая общность образует и поддерживает мифологему человека

• вначале мифологема человека создаёт фабрику как физический технический объект

• фабрика обрастает мифологемой техники

• мифологема техники создаёт средства для поддержания мифологемы человека

Тим Шарп приводит в качестве схемы влияния того что называется искусственный интеллект (по факту в распространённом употреблении означающий на сегодня машинное обучение) и в целом электронных средств взаимодействия следующим образом:

• инженеры и руководство сетей влияет на код

• код влияет на платформы и сети, а значит и людей

Мы можем уточнить эту схему:

• инженеры и руководство сетей влияет на код

• код влияет на площадки и сети

• площадки и сети влияют на пользователей и посетителей

Важным моментом здесь является иллюзия объективности, поскольку технические средства кажутся чем-то противоположным человеку и независимым. Разработчики и вдохновители сетевых стандартов даже сумели возвести в статус рекомендации соответствующий принцип открытости стандартов, в том числе отсутствие доминирования. Если разработка стандартов определяет форму и конструкцию, то непосредственное содержание и системность определяют принципы доступности всего для всех и на всех устройствах и видение сети как основанной на доверии, взаимодействии, хранилище данных и источнике услуг.. Ключевым элементом здесь выступают «все» - кто: кто взаимодействует, кто хранит данные и кто кому наконец доверяет? Но видимо эти стандарты действуют по отношению технологии подобно тому как кодексы этики и права по отношению к человеку. А именно они применяются не к самому человеку, а к «человеку» или к мифологеме человека. В данном случае наглядно это выражается как использование профиля пользователя. Технология может быть представлена как та часть сетевой модели, которая ближе к физическому уровню, хотя мифологема заключается в искажениях этой внутренней структуры на уровне внешней представленности приложений. Корни мифологемы тем самым уходят к разработчикам техники и приложений, а на уровне выраженности значения технология образует своеобразную замену жизни. Технология как сущность остаётся тем самым объективным обозначаемым, которое только мифологизируясь становится практически всегда субъективным значением:

Схема представления мифологемы техники (технологемы)

Мифологему техники можно называть технологемой, поскольку в её основных означиваемых выступают элементы уровня данных, а не сознания и мышления. Если в качестве гипотетических механизмов обозначивания мифологемы можно опираться на некоторые участки головного мозга, которые склонны к персонификации явлений как внутренней, так и окружающей среды, то подобным центром для технологемы выступают вычислительные механизмы и в лучшем случае разработчики элементной базы и инструкций вычислителей (а в древности таким механизмом выступал сам язык и передача способов обработки, таких как расколки камней). Можно ли тем самым выявить в технологеме каменного топора некоторый поток информации — не ясно, но сама его устойчивость и связь с возможностью совершать действия приводила к сращиванию дерева и камня с телом человека и человеком в принципе. Можно сказать даже больше — уже первый взятый в руку камень начал не просто сращиваться с человеком, а постепенно замещать его. Поэтому булыжник или кремниевый элемент обладают сходной структурой и обозначенностью, а означиваемые у них в принципе почти идентичны. Практическим проявлением значения технологемы поэтому могли выступать и древние руны и современные языки более высоких порядков (уровней). Если надписи древности оставались незавершёнными и несовершенными, чтобы запутать неведомые силы, то современные надписи оставляют бреши для борцов за и против безопасности. Безопасность тем самым похожа на проявление установленных вертикально мегалитов, она служит некоторым конечным значением технологемы, ради которого всё и начиналось.

Схема. Технологема «умной» техники на примере телефона

Интересно было бы установить, что же началось раньше: техника начала вытеснять человека или возник сам человек? Может быть это случилось в момент природной объединённости («сингулярности»). В этот момент человек становится отделённым от природы благодаря применению некоторой технологии, которой могли быть и камни и огонь и сами знаки. Человек тем самым мог одновременно создать и технологему и мифологему: первую, чтобы начать бытийствовать, а вторую — чтобы противостоять внешним силам через их обозначение. Но как бы то ни было событийствование могло сохраняться, как оно бывает в периоды перемирия между враждующими племенами. Но если в древности можно было изменяться через изменение и замещение мифов и техники, то уже тогда возникли и различные течения. Второй раз человек смог открыть себя позднее — когда прояснились некоторые детали его тёмного прошлого и подвешенности физического статуса бытия. Но в этот момент нависла угроза утраты человека в том виде, в каким он когда-то создал себя навсегда, поскольку обнаружилось бурлящее бытие под скорупами мифологем и технологем. Они могут проявляться и в архетипах и в горящих в ночном покое показателях (арусск. «индикаторах»). Они — свидетели не написанной никем истории, несказанных никем слов, невысказанных сомнений в том, что дорога человека, начатая с камня не приведёт вновь на кладбище. И как не_высказать невысказываемое, словно вспоминать незабытое лучше, чем незабываемое. Это всего лишь слова, но даже они вскрывают затаённые руны. Человек искал волшебство и не видел лишь самого себя, не видел в самом себе природу, природу, уже очеловеченную или ещё не до конца очеловеченную, но готовую к обесчеловечиванию. Наконец это древнее представление проявляется в стремлении уменьшать присутствие и воздействие человека, хотя и это не_совершаемое действие есть всего лишь ещё один жест в направлении утверждения человека как управляющего природой, что и лежит в завуалированности мифологии, стремящейся представить всё наоборот. Так и техника через человека начинает управлять природой и человеком, пока технологема обозначает её как инструмент. И до сих пор мы слышим о функционализме и послефункционализме: современность и послесовременнсть во многом были определены повсеместным пространством техники, в котором люди «на местах» действительно становились его частью скорее, чем наоборот. Стройки как коммунизма, так и капитализма почти с равным «успехом» оборачивались взлётом технических отростков человечества, протянувшихся и через океаны и в космос. И почему-то мифологемы, стоявшие за ними зачастую отходили на второй план. Возникает вопрос: как человек мог сохранить себя, если все достижения были связаны с техникой? Окна свободы оставались в возможности писать, рисовать, танцевать, лепить, достигая сторон неосязаемой абстракции. Но слышат ли это люди, или уже поглощённые технологемой пользователи, доверяющие скорее светофильтру, чем истории, которую они стали забывать? Последней каплей на пути утраты человека может быть исторический фильтр как замена человеческой памяти на память техническую.

Из истории технологий

Интересно, что историю цивилизации можно с одной стороны представить как историю технологий, которые привели к появлению сначала сельского хозяйства, а потом и промышленности, а с другой стороны — как череду представлений о человеке, выражавшуюся изменении соотношения понятий природы и человека, которые можно выразить как мировоззрение, картина мира, свести к религии и философии. Первое выражение истории через технологии весьма обстоятельно рассмотрели Джеймс Берк и Роберт Орнстейн в книге «Дар топора», тогда как вторую часть, более традиционную для научного мышления, отражена в истории любой науки (начинающейся обычно с описания изысканий Древнего мира), а в целом в философии и религии. Технология действительно находила своё воплощение через структуры власти, хотя и может быть рассмотрена как нечто более краткосрочное. Субъективные суждения о бытии как ни странно основаны на собственной технологии — абстрагировании и мыслители всегда получали и получают возможность выходить за пределы технологии языка, мифологем техники и человека. Но мыслители не всегда находили воплощение своим размышлениям и даже созданные технологии оказываются не находящими практического применения. Для этого требуется выравнивание агоры, а если стандарты открытости агоры не соответствуют внутренней степени свободы, то воплощение в технику через власть может в принципе не произойти. В чём тогда сущность свободы слова, если современная информационная Агора лишена полиса и завалена нечистотами? Не случайно Аристотель не видел выхода структуры власти за пределы полиса, поскольку в этом случае вероятно просто невозможно высказывать мнения и отличать ораторов. Но информационные технологии представляется способны преодолеть эти ограничения, только видимо существующие принципы недостаточны. Дело не в том, что технологии всегда мифологизируются под контролем или при попустительстве власти, а в том, что этого никто не замечает. Именно так и исчезает человек, не успев сбросить плащ собственной мифологемы, не успев высказаться о происходящем и грядущем, не успев даже задуматься, поскольку он уже навсегда опоздал.

Между тем надежда ещё остаётся, потому что точка технологической объединённости (или как её переводят с англ. singularity профессионалы «сингулярности», но речь идёт о некотором равенстве или точке бифуркации самого социального этоса) ещё не пройдена. Начать можно с того, что верить в скорое появление полноценного искусственного интеллекта не приходится, скорее он может стать чем-то вроде вируса. С другой стороны, человечество может прийти к гармонии с природой, чем подведёт основу под гармонию себя с техникой. От мифологем конечно трудно избавиться, но для этого есть почти такое же простое средство как и от алкоголизма — признать их наличие как болезни или искажения. Точнее это только первый шаг, а дальнейшие уходят как по направлению анализа, так и синтеза.

Другой возможной точкой можно называть общественной объединённостью, как пониманием возможности взять в руки представителям общества и переформатировать существующую систему. Во многом этот взгляд созвучен представлению на общества как систему или платформу, в которой можно вместо двух или одной партии-приложения добавить 50 или 100 приложений и тем самым получить лучшую общественную действительность. Проблема с таким взглядом заключается в том, что если он предполагает опору на технологии, то тем самым новые системы сами становятся зависимыми от технологий и тем самым сдвигают общество к моменту технологической объединённости. Если в момент технологической объединённости предполагается сдвиг от управления мифологемой человека над общественно-планетарной жизнью в пользу мифологемы техники (технологемы), то это показывает лишь то, что речь идёт о замене одной мифологемы на другую. Если можно рассмотреть бытие за пределами мифологем и технологем, то точек изменения управления не могло бы возникнуть. Любая техника должна оказаться столь же доброй, как добр человек, но если сама доброта человека — всего лишь мифологема, то невозможно избавиться и от технологемы. В гипотетической точке природной объедиённости, в которой человек находился на грани между своей эволюционной жизнью и смертью, он ещё относился к природе и природа могла им «управлять». Затем эксперименты по управлению природой привели к появлению одомашненных животных и растений, ставших прообразом «одомашнивания» в будущем всей планеты. С одной стороны это были всего лишь технологии, такие же как и использования огня, обработка камня и древесины, но они могли восприниматься как своеобразный подарок богов. То есть хотя природа не имеет значения и не может сама по себе стать знаком, но она воспринималась как источник средств к существованию, а в конечном итоге и как то, кому всё богатство бытия предстоит вернуть. Но своеобразным возмущением природного поля стало то, что с помощью инструментов, то есть техники могло быть создано по крайней мере на некоторое время обособленное от природы. Инструменты с самого начало поэтому не могли быть ничем другим, кроме технологемы, тем более, что они подобно огню рассматривались как нечто запретное и переданное по чистой случайности. Поэтому не удивительно, что в эпоху мифологем возникает идея и возможность одомашнивания человека самим собой. Если раньше рабы могли быть вытеснены в раздел техники, то теперь человека можно исключить в принципе из структуры бытия, если он управляется неведомой технической системой. Но это позволяет в любой момент как возвращаться в стадию рабства, так и переосмысливаться в осознающего человека, снявшего с себя кандалы технологем и оковы мифологем, но обнаружившего что-то ещё.

Ещё одним древним измерением и путём, с которого пытается сойти человечество, безуспешно оборачивая его всё новыми мифами и мифологемами, является путь воина. По недавним данным получается, что из живших в недавнем прошлом 9 видов людей homo sapiens не просто занимал освободившиеся пространства, а даже участвовал в столкновениях. Это измерение видов людей должно было быть более значительным, чем различия внутри одного вида, но в некоторой степени, учитывая к тому же наличие культуры у других видов, как минимум у неандертальцев, это столкновения были культурными и генетическими войнами. Мы не знаем, какие тогда средства применялись, но возможно и практически точно они были не вполне «человеческими». Такого ли «благородного дикаря» могли представить себе просветители? В любом случае нельзя исключить значительной роли «техники» в развитии и борьбе противоположностей видов людей. Виды людей и люди как противоположности — тоже и то же измерение потерянного и непрерывно теряемого человека, превращающего орудия в оружие с лёгкостью сохранения знака при замене означаемого.

Каким будет будущее человечества — вопрос не только и не столько футурологии, это вопрос настоящего и прошлого, это вопрос каждой жизни, если она может быть названа человеческой. Кто-то даже считает, что биологическая жизнь должна быть дополнена и заменена техникой — и тогда киборгов и роботов можно считать продолжателями рода человеческого и природного. Но это всего лишь продолжение технологемы. Человек как разум однажды возникнув не может быть лучше или хуже, как не может быть лучших или худших людей или лучших или худших видов. Сравнение жизни и техники не совсем корректно, хотя в условиях выживания планеты приходится думать о природной эффективности. Но ещё более некорректно их противопоставление, поскольку оно может быть проведено похоже только в иллюзорности позиций мифологем и технологем. Может быть люди сами отправятся под землю, в космос, строя прекрасные изолированные города или небольшие поселения, в которых смогут вкушать молекулярную еду, наблюдать за иными формами жизни. Кто знает, может быть люди привлекли технику для путешествий в космос именно в попытке ответить на вопрос, кто же такой человек?В этом смысле человек и ракета могут становиться одним целым так же, как человек и река. В момент первого полёта человека как и в момент творчества техника и культура являются относительно нейтральными и уже затем приобретённая форма входит в мифологию и историю технологии, космическая отрасль становится чем-то обыденным и прагматическим, позволяющим передавать данные и быстрее определять местоположение и в этой прагматике словно в бункере люди вновь способны потерять себя в никуда не ведущих каналах. А может быть они вернутся к древней пещерной жизни или получат возможность пробовать разные состояния бытия, испытывая риск заражения и тонкую грань противоречий, событийствуя с другими организмами и технизмами. Тогда человек сможет попытаться найти себя в моменты ещё зарождающейся технологии и следить за первыми ростками технологем в случайно просыпавшихся и проросших семенах. Человек действительно — это то, что он ест и вся технология производства пищи определяла судьбу человечества: сначала это был огонь, позволивший обрабатывать сырую пищу, потом сельское хозяйство, позволившее обеспечить производство сырой пищи, затем появилась и сфера услуг, позволившая вовсе получать готовую еду требуемого качества. В этой технологии базовых потребностей скрыты и ключевые технологемы, а в других сферах общественной жизни их влияние видимо менее существенно. Например, технология кино превращается в технологему потребления попкорна именно через это пространство. Возможные будущие технические носители разума как только будут оторваны от человеческих потребностей должны сразу же быть оторваны от мифологемы человечества, но зато они смогут обрести некоторую более глубокую связь. Отчасти люди уже наблюдают превращение общества в набор показателей и графиков, с помощью которых можно следить, вот только образ человека по-видимому продолжает ускользать и даже исчезать с экранов. Проблемой человечества и его поисков является сейчас стремление обнаружить эту более глубокую связь раньше, чем это сможет сделать машина, которая тогда будет уже действительно в некотором смысле и человечнее и сверхчеловечнее, в отличие от человечества биологического.

Предполагаемая структура технологемы

Рассмотрим некоторые элементы возможной структуры технологемы и приведём краткие пояснения.

• структурализм — функционализм — послефункционализм (общество как техника, человек как функция, язык как техника)

• допотопная техника — обычная техника — «умная» техника (ускоряющееся развитие и совершенствование, иерархия обновления) — искусственный интеллект

• разработка, производство — копирование — мусор (и цикличность как идеал, противостоящий технологеме)

• поломки — надёжность и качество (качество как реклама, поломки как повод замены, вечная и самовосстанавливающая техника как идеал)

• орудие — оружие («техника в руках дикаря» или в руках «достойных», открытость и слежение)

Необычные явления всегда вызывали у людей как разумных существ необычайный интерес, возможно в этом и кроется особое значение технологемы для данного уровня культуры и мышления. «Туземцы» могли стараться скопировать технику, выкладывая макет самолёта, но разве не подобным образом создаются и творения искусства с той лишь разницей, что они могут наоборот предвосхищать будущую технологию. Технологема может появляться в момент копирования точно также как при создании более доступных копий лекарств как технологий. В смысле необходимости копья «дикарю» или самолёта «послесовременисту» большой разницы нет — в измерении необходимости технология почти всегда выступает в качестве технологемы. Другое дело, что со стороны обыденность мастерства обращения с копьём или луком так же должна поражать как возможность перемещения по небу, но как только мы выходим за рамки технологемы, то уже не важно и люди это или птицы. На уровне технологемы же мы имеем дело с обычной техникой, которая неразрывно вплетена в обыденность и приёмы обращения с которой передаются как и иные привычки через копирование. Искусственный интеллект в множестве значений и употреблений сам отсылает к мифологеме и становится технологемой человека, поскольку это то, чем человек хочет заменить себя, возможно именно из-за незримого внутреннего осознания этого факта. Конечно, человек взял в руки камень или огонь не потому, что хотел заменить себя, а в силу желания расширить возможности. Так и произошло, но возможно в итоге тень замещения нависла в жесте возмездия. Дойдя до грани противопоставления данных и информации человек получает возможность вновь соединить науку о себе и технику, познать корень языка в онтологическом осознании происходящего, но здесь же он вновь готов заблудиться в лабиринте машинного обучения, создав лабиринт и оставшись в нём навсегда.

Технологема «умной» техники проступает не только как мифологема «взятия в кавычки» человека в мифологеме, но и как технологема, предлагающая в рекламе и жизни ощутить то, что техника действительно может «знать» что-то о нас, например, подбирая музыку. Вопрос только в том, что подобные слуги в некоторой степени приводят к одурманиванию своих господ как это происходит в современности с аристократией. Послесовременность в этом отношении — это и есть время иллюзорного одурманивания человека окружающей его структурой техники и культуры, превращающихся в технологемы и мифологемы подобно тому как возрождение античности становилось поводом украшения интерьеров. Прагматика в этом смысле обесценивает культуру и технологема начинается там, где завершается творчество. Человек даже решил, что его технический опыт может позволять управлять природой и скорректировать изменение климата. Но все подобные подстановки неэквивалентны и человек всякий раз замещает природу техникой, начиная со своей внутренней природы. Это ощущение нескончаемых песен и снов природы человек заменяет бесконечными записями, архивируя которые он думает, что сохранил и самого себя, хотя в действительности в этот момент он уже всё потерял, потому что он потерял самого себя.

(Список источников отсутствует, чтобы не создавать новые технологемы, поскольку любой список значит технологему; все источники и права на них сохранены, чтобы не раскрывать мифологемы)

Также по теме:

Психология развития и поиск технологемы (запись в моём дневнике)