Возвращаясь к вопросу об имитации действительности во сне, обратим внимание на немаловажный вопрос общественного мироустройства. Вопрос состоит в том, в чём заключается человек и где его границы. Иногда общество сравнивают с муравейником, поэтому общество построенное из послушных элементов не может быть обществом. Человек начинается возможно там, где он и завершается — в размышлении и действии собственного бытия. Чтобы не быть симулякром¹ с другой стороны человеку приходится избегать неизбежного: например проходить проверку со стороны роботов, борющихся с массовыми алгоритмами. Здесь мы как на камне выбора пути обнаружим надпись «Я не робот». Точнее за этой надписью с галкой слева скрываются три пути: мимо пройдёшь и информация о том, являешься ли роботом останется несуществующей, провалишь проверку — и станешь роботом, то есть перестанешь быть человеком и если установишь галку и пройдёшь проверку — то останешься, а точнее станешь человеком (или войдёшь в метавселенную симуляции, но об этом позже). Таков непрерывный путь неизбежности: непрерывное подтверждение человеческого бытия. Как в старой сказке любой человек может обрести здесь экзистенциальную смерть от рук роботов, выбрав или не преодолев выставленный барьер. В зависимости от языка здесь даже можно встретить разные языковые гильдии: там, где местоположение неопределённо или был введён запрет на язык некоторого рода, мы встретим запрос лишь на некотором языке. Тем самым не владеющий некоторым языком автоматически перестаёт быть человеком, как чем-то (а в симуляции не важно по существу различие между вещным и одушевлённым, ведь за всем следят незримые «бездушные» машины), отличным от робота. На самом деле здесь разворачивается мифологема повсеместно наличествующая и в культурно пространств: мифологема человека.

Точнее мифологема человека включает в себя как миф о Геракле набор ключевых мифов, в свою очередь основанных на разнообразии повествований. Хотя относительно традиционных мифов имеются отличия в склонности к использованию иерархии[Пилюгина, 2016], но укоренённость повествований именно о мифологемах сохраняется, несмотря на конечно же иные формы и структуры повествования. Поддерживают этот мифос культурные области симулякров послесовмременности, такие как кино и литература. Именно здесь постепенно клонируются идеи клонирования, этики инопланетян и опасности природы. Когда-то те же самые страхи люди видели в ближайшем лесу, на небе или в домах, придумывали объяснения возникающих свистов и шорохов. Но кого теперь удивишь сказаниями о домовом, если интересней понять говорящих машины и искусственный и внеземной разум? Расширение представлений о вселенной в основном продвинулось за пределы «плоской земли» и поэтому легенды о слонах и черепахах отошли на второй план. В сущности здесь мы имеем дело с теми же по структуре и содержанию мифами, но что-то всё-таки с приходом научного мышления изменилось, поэтому мифы современности и послесовременности принято называть мифологемами[Пилюгина, 2016]. Главное же, что они по-прежнему позволяют если не моделировать, то наблюдать за развитием культуры, фантазии, а в пределе представляют собой свет невидимого феноменологического фонаря футурологии. Свет этого фонаря длится и в прошлом — в историческом жанре — и заглядывает в уголки будущего, которое здесь рассеяно в поле вероятности, но у которого есть некоторые вершины, хотя зачастую конечно же иллюзорные и мнимые, подобные миражам. Но миражи как известно не возникают на пустом месте — они просто возникают в другом месте. Мы доверяемся системам и задаём вопросы базам данных, не используя при этом научный метод — значит мы опираемся на окружающие нас мифологемы, даже если «быстрые ответы» полностью соответствуют определениям из статей². Одной из них является мифологема о том, что мы — люди и её подструктурой является набор мифов о том, что люди отличны от роботов. Если более конкретно, то в данном случае противопоставляются сидящий у экрана человек и робот, хотя проверяется нечто совсем иное — способность к образному мышлению как распознанию образов и связанных с ними слов. Но не столь важно, почему с помощью этой примитивной проверки пытаются отсеивать алгоритмы и людей — важнее само различение означенного в вопросе «Я не робот» и того, что спрашивается. Неужели идентификация человека сводится к столь примитивной мифологеме о том, что человек не является роботом? В конце концов есть и различная литература³, утверждающая, что человек как раз является биологическим роботом по крайней мере общем случае. Поэтому по сути любая подобная проверка, так же как и в принципе вопрос о человеке являются бессмысленными. Точнее говоря, у философов есть множество ответов на этот вопрос, но проблема в том, что этот вопрос не выходит за пределы массовой культуры коль скоро нужно обеспечить массовый запрос и ответ. Получается парадоксальная ситуация, в которой люди в общем случае могут общаться как между собой, так и с машинами только с помощью пространства мифологем. Общение учёных и философов поэтому автоматически приобретает иной образ, образ который где-то называется дискурсом, но дискурс вероятно — лишь одна из его мифологем. Этот научный дискурс при этом столь же легко может обесцениваться, как и попытка обнаружить массовое общение мифологем. Зачем к примеру применять нейронные сети для того, чтобы представить изображения героев фэнтэзи по их описанию, если есть художественные средства и соответственным образом обученные люди? Может быть дело в экономии ресурсов, но скорее это массовое стремление к упрощению, которое стремится не только заменить действие культуры как прагматического механизма, но и упростить знаки, сведя их к уровню непосредственно понятных изображений (знаков-икон по Чарльзу Пирсу), а не отсылок и символов. Самое интересное и обнадёживающее в происходящем сегодня — это то, что при всём опрощении за картинками всё ещё скрываются более глубокие ссылки — как за нарисованными нейросетью лицами скрывается исходный антропоморфный учебный набор, а может быть и армии обучающих, а также и те сказочные и архитипические образы, которые были у автора текста. Поэтому задачей анализа мифологем выступает поиск и рассказ о глубине использования. Такое исследование может быть само подобно анализу сновидений наяву или попытке найти черты классической и джазовой импровизации в электронной музыке или узреть утраченную природу в абстрактных полотнах, но всё же оно способно по крайней мере подсказать универсальные точки доступа, которые недостаточно понятны участникам произведения, а с другой стороны именно они хранят ту незримую нить, которую можно связать с человеком, даже если он сам уже стал симулякром.

Итак, существуя в сетевом пространстве «я» как человек (и как знак) вынужден(а) в послесовременности исходить из общепринятой в местной шаризованной (арусск. «глобализированной») массовой культуры мифологемы о человеке. Это с одной стороны вынужденное средство, а с другой стороны это некоторое мета-общественное пространство, которое технички видимо здесь и пытаются представить и создать. Например, эта мифологема человека позволяет обнаружить общность человека и машины, а значит и иллюзорность человеческого бытия как мифологемы противопоставления естественного и искусственного интеллекта, когда появляются фильмы о играх-метавселенных, где люди стремятся к иной жизни и обнаружению некоторых общечеловеческих ценностей, таких как ключи от самой этой вселенной. Это создаёт философски некоторую забавную пирамиду из пирамид, на вершине каждой из которых находятся мифологемы и символы бессмертия иллюзорных вселенных. Идея о самозарождении жизни входит во взаимодействие с мифологемой о занесённой жизни как только в кинематографической метавселенной показывается возможность самозарождения разума. Тогда и человек остаётся своего рода привнесённым разумом на виртуальное пространство, на котором согласно законам мифологии должны будут править местные демократические силы (согласно ещё одной мифологеме о демократии-тоталитаризме).

Правда же скорее прячется в случайные цепочки событий и крайностей, пока умы поглощены наблюдением за развитием и прорастанием мифологем (собственно за игрой мифологем сложно обнаружить цепочки крайностей, потому что они растворяются вместе с размытием и растворением образа человека, но игра часто завораживает именно в силу своей смысловой однотонности, подобной упакованному хаосу, образом которого и выступает идеал симуляции как пространство метавселенной: по одну сторону пользовательского взаимодействия цифровая однотонность, а по другую — биологическая; и это взаимодействие сковывает и завораживает человека как его след в окаменелых скалах на сей раз сделанных из кремния). Но вопрос заключается и в том, влияют ли мифологемы на мышление или они его полностью подменяют? Ведь на первый взгляд вопросительное (в смысле того, что это запрос можно сказать и «запросительное») суждение о том, что «я не робот» кажется большинству вполне логичным, хотя в действительности находится в пространстве мифологем. Но что можно сказать определённо — в симулякре метавселенной иных возможностей мышления кроме мышления в образах мифологем может не остаться. В некоторой степени кино- и текстовые пространства также всё более мифологизированны. То, что происходит сегодня и за пределами «метавселенной» говорит о том, что мифологемы занимают всё большую область общественной, политической и хозяйственных сфер. Ранее я уже рассуждал о процессе оптимизации действительности как различающейся для простых и сложных задач, таких как выбор продуктов потребления или мест отдыха, но что если само по себе общественное мышление является пространством оптимизации, которое содержит сплошь и рядом мифологемы, а не действительность? Тогда практически любая попытка оптимизации обречена на иррациональность подобно тому как выбор классического и «современного» искусства кажется массовому потребителю очевидным лишь потому, что в одном из них видна некоторая реалистичность и(или) мастерство, хотя для понимания могут понадобиться знания мифологии, науки, социологии в широком смысле и иногда даже непосредственно языка и неизвестных фактов из жизни (авторов). Впрочем после смерти «автора» всё это конечно должно быть уже не так важно, как и то, что «автора» можно воскресить (с помощью отсылки к мифологеме воскрешения) пока мифологемы окончательно не обратились в симулякры. Мастерство конечно продолжает оставаться некоторым порогом на вхождение в область искусства, чего нельзя сказать об области практики, которая всё больше похожа на эмоциональное плавание по мифологемам. Именно так и возникают трещины в корабле цивилизации, которая натыкается на айсберг собственного бессилия: трещины между массовым и элитарным, между фестивальным и зрелищным, между технологичным и вредным, между авторским и машинным, между обозначенным и безымянным, между действительностью и мифологемам и наконец между одними мифологемами и другими. Нельзя сказать, на какой стороне здесь правда, если корабль может уйти под воду со всех сторон возникающих трещин, и нельзя сказать, что эти различия существуют во всех предметах и вещах, но похоже чтобы провести очеловечивание бытия потребуется сначала увидеть и вскрыть недостатки возникающих разломов с тем, чтобы наложить заклёпки, а лучше взрастить новый каркас культуры и прагматики, а не пытаться превращать устремившуюся в трюм воду в очередную мифологему (например, заменяя изменение климата на идею апокалипсиса с последующей трансгрессией через рисование вселенной уже после апокалипсиса; возможно путь иллюзорной трансгрессии подобен тому, что когда-то проходят и йоги, пытаясь парить, что не отменяет их других способностей).

Примечания к 1 разделу

Изучаем мифологемы дальше

Изучать мифологемы можно множеством способов. В общем случае они находятся в информационных пространствах как противопоставленность процессов исходного кодирования, последующих перекодирований и окончательной расшифровки. Например, кодирование мифологем кинопроизведения происходит на уровне сценария, а перекодирование — на этапе производства картины. С другой стороны окончательная расшифровка может не наступать, либо наступать только для части подготовленной аудитории⁴. Интересно, что часть творческого процесса, имеющая небольшую аудиторию (это относится к частным перепискам и беседам малых групп, к распространению фотографий среди подписчиков) в принципе может не подлежать окончательной расшифровке, а чем более массовым становится сообщение — тем доступнее должна быть содержащаяся мифологема, граничащая с переходом в симулякр (если речь идёт о постановочных снимках и словах). Итак, содержание и доступность мифологем могут быть разными и изучение имеет смысл прежде всего для соответствующих произведений. Хотя сам автор по понятным причинам может и не подозревать о наличии мифологем (а даже если он представляет законы послесовременности, то для творения всё равно требуется некоторое вхождение в роль развивающейся ткани и души произведения), тем не менее они проявляются словно архетипы во сне и ведут общественные представления по неведомым путям, словно разворачивая множественность вселенной человечества.

На понимание способов расшифровки мифологем меня натолкнула идея о об изменяющемся представлении о пришельцах в массовой культуре, которое сменялось то на злых, то на добрых, то на нейтральных или разнообразных, что очевидно никак не может соотноситься с действительностью (даже если допустить существование связи неопознанных объектов с пришельцами, то собственно мифологемы об их доброте и злости будут «жить» «своей» «жизнью»). Понятно, что изменение этих представлений связано с некоторыми изменениями общественной мифологии, которое взаимосвязано с другими пластами пока ещё жизни и разматывая нитки легенд тем самым можно прийти к пониманию скрытой стороны общественной жизни, по крайней мере относительно массовой⁵. При этом само «наблюдение» летающих «блюдец» и «тарелок» как объектов говорит о смещении онтологических общественных оснований от древних субъектных образов к объектным, что таким образом позволяет проводить анализ общественных оснований исходя из придаваемой культурной значимости мифологем. До некоторой степени и сами основания культурных пластов можно перевернуть, особенно если провести разграничение авторских и потребительских мифологем, то есть находящихся на сторонах кодирования и расшифровки⁶.

С другой стороны, помимо подобной исторической перспективы мифологемы имеют и личное наполнение, либо это личное наполнение может быть нейтральным, но оно привело меня когда-то к идее принятия некоторых произведений как подлинных и весомых, своего рода законченных и понятных как настоящих, тогда как все другие относились к категории прочих. Отчасти эту классификацию можно сравнить с рейтингом, а отчасти с идеей веры или не веры в идею и игру. Но так уж происходит, что некоторые записи из самых разных жанров что-то открывают, а другие остаются незамеченными. Научного объяснения насколько я знаю отбору музыкальных произведений массами до сих пор предложено не было, хотя существует с другой стороны обнаруженная зависимость звука музыки и болезней авторов. Что касается рейтингов — то это скорее выявление недостатков, хотя один из критериев — это некоторый момент появления слёз — может быть общим и для 10-балльной шкалы и для принятия произведения как лично значимого. Но в некоторых случаях они могут расходиться: как в практически идеальном фильме, но в котором почему-то не чувствуется «души», либо наоборот в авторском произведении, в котором обнаруживаются недостатки, на которые можно закрыть глаза лично, но не для рейтинга. Может быть эта связь с болезнями и душевностью и раскрывается через общественную мифологию, которая не случайно происходит и может открывать в снах. По крайней мере без анализа и участия мифологем не обходится наверное ни одно произведения, наверное кроме как посвящённое наблюдению за природой, если удаётся избавиться от влияния человеческого. Но мы сейчас рассматриваем образ человеческого в мифологии и это не простая опора одного отделов коры головного мозга, которая ответственна за своего рода персонализацию (хотя её роль и роль ещё нескольких областей наверное сложно переоценить), а нечто лежащее в основе творчества и искусства, но с одной стороны разлома ставшее тем, что можно обозначить «мифос», а с другой — «логос». И то и другое не вполне приемлемо, поскольку переплетено, но можно ли их воссоединить вновь, если выявить все мифологемы?

Некоторые произведения практически созданы из мифологем продолжительности жизни, разума, сверхспособностей — как видно все они зациклены на понятие человека. По сути речь идёт поэтому об исследовании человека и попытки его реабилитации. Иногда люди находят общий язык с появившимися возможностями, иногда решают, что цивилизация пока не готова ко встрече с новым. В сущности вторая точка зрения более консервативна, тогда как нахождение общего языка — весьма оптимистическое видение. Но таковы наверное жанры, которые получили распространение и которые были заложены ещё несколько тысячелетий назад. Проблема состоит в том, что если раньше произведения могли рассматривать понятие человека и его жизнь в рамках воли богов, то теперь понятие человека получило некоторую самостоятельность, но одновременно с этим и утратило внутреннюю наполненность, лишилось своего рода души, получив взамен возможно лишь механическое сердце. До сих пор человек находится в подвешенном над пропастью состоянии и единственная нить, которая его ещё удерживает — это неопределённость закона его мышления, свобода воли как бытия. Но они возможно и сами становятся заложниками общественной определённости или даже зацикленности временных законов, которые возвращают все на круги своя. Переплетённость прошлого и будущего часто определяет человека как жертву, что и воздвигает возможно памятник любой мифологеме, превращая любое проявление искусства в алтарь. И даже если люди просто приносят в жертву природу, прокладывая через лес дорогу, то она становится алтарём как для канувших в небытие биогеоценозов, так и только что родившихся общественных систем.

Можно лететь к Марсу и пытаться раствориться в солнечном ветре как в красоте его незримого сияния, но сохраняя при этом верность мифологеме жертвенности. Иногда в царстве победившего искусственного интеллекта жертвой становится всё человечество кроме тех немногих представителей и зародышей, которые способны дальше обучать «искусственный интеллект». Иногда клоны становятся более человечными, чем сами представители людей и понимают, что идеальный человек или сверхчеловек — совсем не человек и не может быть кем-то лучшим. В этом случае человек падает ниц на алтарь сверхчеловеческого. Меняются лишь декорации, а алтарь остаётся непоколебим, пока наверное он не растворяется в самой жизни с пришествием представления. С другой стороны, сами жизни и представляют собой дорогу к развенчанию мифа о человеке и о «сверхчеловеке» в том числе — потому что это ещё одна мифологема из множества других. Проблема заключается в том, что все жертвы и искусство не дают ответа на вопрос о «правильном» человеке, наверное потому, что правильный человек может лишь сам определить себя и сам установить закон своего бытия — этот естественный человек, который существует в природном круговороте. Отсюда и проблема искусства и представлений, если они становятся предписывающими или даже прагматическими. Хорошее произведение часто оставляет конец открытым и неопределённым, словно бы возвращая всех к зарождению вселенной местного пузыря и к её ежемоментному перерождению в принципе неопределённости. Но на прагматику открывающуюся жертвенность возможностей нельзя перенести напрямую. Как в «Господине Никто» можно стремиться к одновременному переживанию разных путей, которые как взаимодействия всего во Вселенной представляются то волнами, то материей, но неужели от личной неопределённости весь мир может развернуть ход времени? Либо это попытка непосредственного наблюдения нефизического времени, либо рассуждение о первоосновах бытия, хотя определённее это представление и рассказ о мифологемах. Также и поиск внутреннего идиота может привести к массовой управляемости идиотами наружными — стоит лишь увлечься гранью трансгрессии и переступить через человека. Но возможно у человека нет иного возвращения к себе и к природе, кроме как прохождение через идиотизм⁷.

Итак, в типичном напичканном мифологемами культурном продукте можно увидеть всю палитру требуемых добавок, которые присутствуют и в пище. Действительно, красители, подсластители и разрыхлители подобных художественным «эффектам», увеличивающим зрелищность, а значит и «продаваемость» товара при тех же затратах. Разница лишь в том, что продукты питания продаются миллионами материальных объектов, а «произведение» «искусства» — лишь копия самого себя в лучшем (с точки зрения сущности культуры, но не природы и заботы о окружающей среде) случае тиражируемая на дисках в виде многочисленных углублений на алюминиевом диске. Когда-то продукты взращивались на лоне природы, а звери становились добычей, не требующих добавок и улучшений, а лишь нахождения в одной среде. Но что-то пошло не так с некоторого времени и с одной стороны начали исчезать виды животных и растений, а с другой стороны появились изменённые и улучшенные как нам кажется продукты потребления. Добавки к пищи — лишь продолжение мифологии непрерывного совершенствования, на которой возвышается и стремление к улучшению самих себя. Не случайно люди с давних времён высекали на себе и на своих жилищах, на алтарях некоторые образы и сцены, поскольку эта мифологическая цепочка ещё была не совсем разорванной. Сейчас же выявление добавок в продуктах зачастую невозможно, поскольку цепочки их производства слишком длинные и запутанные, запутанные как в общественных, так и политических мифологемах. Люди всё ещё продолжают пытаться высекать на себе символы, так же как и улучшать свои тела — но вот образ человека от этого не становится чем-то иным, чем мифологема, даже если все цепочки питания будут перестроены, потому что и здесь самый чистый — не значит лучший, пока он оторвано от природы, он вырван из контекста поиска мифологем всем обществом.

Жан Бодрияр поставил вопрос о смерти истории, причём обращение к истории в кинематографе происходит как к симулякру посмертно, иллюзорным образом. Однако излишняя реалистичность как создание зацикленного на себя видимого представления происходит не всегда, сохраняя к тому же и поле для документалистики. Поэтому с одной стороны исторические мифы возникают как поддельные новости, а с другой стороны подделки иногда разоблачаются, хотя и далеко не всегда. Некоторые симулякры прочно входят в массовое мышление, изменяя представления об истории и поэтому тревожно, что возрастающая скорость накопления симулякров с формированием общательных сетей стала слишком заметной. Общество интересуется не только недавней историей, но и древней историей и постоянно подтачивает научное мышление легендами, подобными измышлениями о наличии подводных планетарных стен и об обнаружении артефактов неизвестных цивилизаций. Смерть истории можно описать как переход к новому средневековью, в котором принята новая доктрина веры в недоказанные обстоятельства, правда новая смерть родила не одну, а множество альтернативных историй, которые содержат в себе наборы мифологем, множащиеся как перерождение бессмертных, а официально-исторический набор всё больше оседает под наплывом всё новых мифологем. В новой симуляции поэтому несущественна разница между лежащими на дне морей «летающими тарелками», тайнами бермудского треугольника и гипотезой вмешательства в исторические события и строительство сооружений иных сил. Но по крайней мере средневековые сооружения почему-то вызывают меньше вопросов, чем тайная эпоха паровой цивилизации. Может быть всё дело в том, что эпохи развития представляются для ленивого массового сознания как нечто невозможное и тогда сам запрос прокладывает путь к замедлению развития и даже упадку? Опасность же конца истории в симуляции может перерасти в действительный конец истории, явленный через апокалипсис наяву как разрушение природы. Та путеводная нить, которая способна вывести из конца истории поэтому — разоблачение симуляции, единственное совпадение которой с реальностью может означать только крах цивилизации. Разоблачение возможно и в историческом кино, поскольку наслоение мифологем в нём должно быть более умеренным и возможно наиболее очевидным, но видимо только для историков. Поэтому проведение анализа в данной области нужно проводить с особенной аккуратностью, отдавая себе отчёт в том, какие именно материалы могли стать основой описания. Облегчает задачу здесь то, что эти материалы в любом случае (кроме новейшей истории) были созданы до эпохи симулякров (с другой стороны, фантазия мифотворцев древнего мира вполне могла достигать этой стадии и кто знает, не была ли основана народная жизнь на симуляции например природы?).

Но что касается самого человека — не стал ли он ещё товаром, подобным киносеансу или банке супа? Если обратиться к образам, изображённым на этикетках, то здесь образ массово человека запечатлён как икона и обрёл форму мифологемы. С другой стороны играющие роли в некотором образе люди стали мифологемой человека особенно того. Когда их мимику стали переносить в трёхмерное пространство. Не случайно в последнее время эта тенденция несколько ослабла, но вдохновители метавселенной стремятся впасть в новое ничто, создав мир трёхмерного общения, который видимо будет передавать все движения лица. Но новый образ лица — это лишь блеклый образ человека, это его мифологема, не отнесённая до алтаря, ибо цифровой алтарь — это скорее помойка на окраине постиндустриального монстра, чем пирамида или изгородь из камней, воздвигаемые всем миром. Новая пирамида человеческого ничто — это пирамида потребностей, на вершину которой каждый образованный человек стремится поставить разум и мудрость. Но даже если мы превратим эту пирамиду в матрицу, то не увидим всего ужаса, который скрывается за каждой из ступеней, представляющих всё большую мифологизацию. Мышление действительно способно спуститься на все предыдущие ступени с тем, чтобы найти на них мифологемы, такие как связанные со страхами, с неискренним общением и приторной едой, а потом окажется, что в это время разрушается сама среда обитания и новое знание — уже запоздалый голубь цивилизации, ковчег которой выброшен на безжизненную планету без шансов на спасение, на волю и бытие. И всё же вершина, развёрнутая по полю разума-идиотизма наполняет матрицу главной диагональю значения также, ка чистая вода, воздух и зелень питают органы организма, придают гармоническую прозрачность звукам и энергии пути. Поэтому мы не должны забывать миф об апокалипсисе, который красной нитью затягивает пояса беспечного потребительства во всех этикетках и цепочках поставок.

Мифологемы хотя и иллюзорны, но во многом более правдивы, чем воспринимаемое в обыденности. Например, зачастую наука и учёные представляются как зависимые от интересов хозяйственной и политических прослоек. Именно эта подчинённая роль и рассматривается как одна из проблем. Но и сама наука недвусмысленно выражается как позитивная мифологема, связанная с использованием силы эксперимента, даже если в качестве подопытных выступает человек. Точнее наука всячески стремится как институт размывать и отодвигать границу человека, например, превращая клона в бесправное существо. Мораль этих сказок конечно устремляется к поиску нечто более человеческого, чем методы, технологии и политико-хозяйственные интересы. Но почему-то это наверное то, о чём не принято говорить обычно и поэтому это то, что вытесняется в область мифологем. Вообще область мифологем — это богатый кладезь знаний о том, кто такой человек, за ширмой его обыденного образа. И является ли мифом то, что позитивная наука стали бездушными и зависимыми от интересов меньшинства, предлагающего формальную (декоративную) или материальные (прикладную) функции? Не в том ли дело, что культура и наука придают значимость жизни как исследованию не исходя из значимости для потребления и человека.

Что касается потребления в особенности, то особый мир мифологем формируется в симуляции корпоративной жизни, которая формирует как внутренний, так внешний язык. Внутренний язык основывается на мифологемах власти, то есть человека-руководителя, своеобразного божества. Сложно сказать, почему сетевые организации как феномен «загнивающей» послесовременности отказываются от выстраивания мифологии руководства, но можно предположить, что абстрактное божество технологии само требует перехода на иной знаковый выразительный уровень, на этот раз не опирающийся на иконические или визуальные образы и не слишком погружающиеся в культурную символьную среду, а вместо этого обращая знаки в сами знаки подобно алгоритмам, которые управляют поиском и подбором вместо людей. Концепции распределённой власти Мишеля Фуко и взаимовключённого (интегрированного) зрелища (театра) Ги Дебора[Назаров, 2009] объясняют остальные склонности послесоверменности в отношении сетевой организации — необходимость растворить власть с помощью дискурса и обеспечить воспроизведение дискурса в массах. Тем самым новый симулякр управления заменяет мифологему человека ан мифологему технологии либо склоняется внутри структуры мифологемы человека на элементы, имеющие нечеловеческие черты. Таким образом формируется одномерный мир, основанный тем не менее на многомерном отказе и отрешении от человека и человеческого. Проведение анализа внешних корпоративных мифологем исходит из тех же оснований поиска замены массово-человеческих на технологически-достижительных мифологем. Человек вновь оказывается в меньшинстве, но на сей раз не в меньшинстве масс, а в меньшинстве их отсутствия и переработки. Когда кто-то пользуется услугами перевозки, он всё больше погружается в небытие искусственного навигатора также как читающий нефинансовую отчётность погружается в мифологему стремления избежать апокалипсиса. И то и другое всё больше подталкивают человека к обрыву, который утвердит его навсегда в мнении о «собственном» несуществовании: человек, который уже не способен проложить маршрут по катакомбам собственной вселенной уже конечно же будет обесчеловечен, но при этом он не сможет проложить маршрут и по описанию собственных потребностей, которые замкнутся скорее на технологию, чем на виртуальную человечность. И тогда кто-то может ещё сохранить способность проложить маршрут по информационным каналам, но кому будет нужен такой маршрут, на котором нет ничего человеческого, даже язык самого описания и завершения симулякра?

Не в том ли дело, что человеческая жизнь изначально совершенно не соразмерна услуге или акту потребления, как её нарочито стараются представить то ли в мифах, то ли в бесконечном сновидении? И как тогда развенчать миф, который и есть единственно значимый и истинный для человеческой жизни? Можно было бы сказать просто, что требуется перестать потреблять и начать жить, но только за этими словами скрывается слишком сложная картина, средства описания для которой сами становятся чем-то вроде запретного оружия богов. Просто в отношении каждой добавки, каждого визуального эффекта и образа рекламы потребуется разбор основных элементов, который в лучшем случае будет представлен в качестве критического мышления. Но что нам теперь в конце концов остаётся, когда нет больше истории, язык и мышление обесцениваются, а человек во всех значениях и означаемых кроме пока действительного выражения находится под угрозой исчезновения? Новая вселенная симулякров похоже готова превратить всю планету в подобие острова Пасхи, где всюду будут установлены образы навсегда потерявших или потерянных в истории истуканов с той лишь разницей, что местами установки выступают уже не земная твердь, а цифровые облака, под угрозой же находится теперь планетарный климат и почти всё биологическое разнообразие.

Другие надписи

Надписи, подобные «Я не робот» или «Пройдите проверку», «Наденьте маску», «Снимите маску»⁸ могут быть симуляцией известной надписи о том, но каждый входящий сюда должен оставить надежду. Под симулякром «сюда» теперь готова выступать метавселенная как худшее из воплощений карты несуществующего государства. Хотя важнее то, что все эти симулякры как образы истины несуществования открывают потерянность и запутанность души в иной действительности, в действительности, где ещё возможны живые представления и выступления, где жизнь не заменена на услугу. И в этой действительности иногда нужно носить маску и проходить проверку, но наказания за отклонения не столь абсолютны как неотвратимые запреты посещения вселенной симулякров. Само обращение к иному пространству — это утрата надежды на обретение смысла за пределами симулякра. Может быть этого и заслужил человек — навсегда обрести забвение своей истории и надежду на установление внутреннего закона, отказ от права быть идиотом и вместо этого иллюзорность информационного тоталитаризма, сотканного из симулякров? Жизнь сама с лёгкостью готова превратиться в зрелище и дать виртуальные возможности, но разве она останется в этом образе жизнью, разве станет она воплощением пути? Симулякры должны были сказать нам, что слова оторваны от действительности, что лучшее, на что можно рассчитывать — это естественные мифологемы, что истина небытия уже воплощена в информационном пространстве бесконечных эффектов. Но единственное, что можно сделать с возникающей симуляцией — это если и не отказаться от неё, то встроить её в действительность и сделать важной составляющей жизни. Но чтобы этого достичь потребуется заново разобрать и переосмыслить все мифологемы, что не является лёгкой прогулкой в трёхмерных очках, а вполне осмысленной и нацеленной прогулкой по заколдованному лесу. Избежать всего происходящего совсем непросто, но ещё сложнее избежать небытия симулякров. Если бегство от действительности недопустимо, то бегство от симулякров — вполне оправдано, потому что в заколдованном лесу ещё можно отыскать и расшифровать мифологемы, а в метавселенной связь с основанием в принципе отсутствует, поэтому мифологемы так или иначе будут возникать всё в большей мере на пустом месте, и в конце концов люди поймут, что этим пустым местом и выступает понятие человека, тогда как ещё недавно у них была надежда на то, что за мифологемами скрывается наполненный смыслом образ жизни, который так или иначе связан с сохранением и возобновлением жизни на планете. В этом отношении бегство от жизни в космическое и виртуальное пространство вполне закономерны и одинаково симулируют друг друга, открывая онтологическую границу вселенной, где заканчивается представление о человеке. Это ещё один способ избавиться от всего, что есть в жизни, от всего человеческого, но этот способ очевидно основан на мифологеме человека, а не на глубине мироздания. Вместо стремления к обретению многокультуной гармонии люди зацикливаются на повторении мантры «я не робот», но этим бессердечным признанием мифологемы человека они одновременно теряют и лицо и след.

Структура мифологемы человека

Переход к виртуальной реальности подталкивает человека к избавлению от себя подобно тому как человек подталкивает окружающую среду к избавлению от природы. Этот процесс не линеен и в некоторой степени обратим. Как мы можем предполагать, основным путём управления происходящим выступает в данном случае набор мифологем, ключевой из которых является группа мифологем человека. В некоторой мере образы возникших мифов повторяются снова и снова, поэтому парадигмальный выбор каждый раз приводит к построению знакомой синтагмы. В технологических мифологемах проще выявлять подобные образы, но они же часто переплетены и с мифологемами человека. Например, миф о злых инопланетянах соразмерен образу технологии космических кораблей пришельцев (называемых «артиллерийскими платформами»), направляющих разрушительные лучи на крупные города. Причём технологическая мифологема разрушительных кораблей может сочетаться как с разумными пришельцами, так и с полностью технологически независимым искусственным разумом. В любом случае по ту сторону стоит противопоставление крайностей добра и зла, соотнесённого с разумностью. Подобные мифологемы могут распространяться и на действительность в гибридных столкновениях послесовременности, поэтому до некоторой степени они не достигают 4 стадии формирования симулякра. Пришельцами могут быть и вычислительные устройства и культурные носители, но технологии обычно отсылают нас к образам современности. Но мифологема технологии сама укладывается в выбор мифологемы человека.

Упрощённо структуру мифологемы можно представить как парадигмальное поле, затем путём осознанного или неосознанного выбора преобразующееся в синтагму мифологемы, которая стремится к прохождению пути симулякра.

Мифологема человека (предполагаемая общая структура)

добро — нейтральность — зло — неопределённость

герой (положительный) — злодей — наблюдатель

естественный (разум) — смешанный — искусственный (разум)

{роботы; андроиды; клоны; люди; зомби; звери}

аборигены — местничество (цивилизация, культура) — шаризация⁹ — вездесущее — пришельцы (боги или варвары)

разумность — идиотизм — иррациональность

рождение — перерождение — смерть — воскрешение

жизнь — природа — бытие — ничто

самозарождение — внесение — мутации

смысл — бессмысленность — построение — корни

исходная гармония или хаос — действительность - итоговая гармония или апокалипсис

земное — внеземное

свобода воли — фатализм

эволюция — адаптация

маленький человек — обычный человек — сверхчеловек

святость — порочность

слабость — красота — сверхспособности (сила)

пол — гендер (небиологический пол) — бесполость

единство (хозяйственное равенство) — разобщённость

непотизм — меритократия — занавес забвения

богатство, благосостояние, неблагополучие — бедность, неблагополучие

расизм — национализм — космополитизм

свобода — равенство (естественно-правовое) — братство — (неравенство)

(полития;тирания) — демократия — тоталитаризм — фашизм (и другие ухудшенные формы идеального «государства»/«политики» — идеологии)

переворот — непрерывный переворот — стабильность («застой»)

развитие («прогресс») — упадок («регресс»)

Чтобы остановить прохождение пути симулякра таким образом можно выявить используемые мифологемы и рассмотреть, насколько они выходят за рамки прагматической и культурной ценности. По выявленной структуре можно сразу сделать несколько замечаний: во-первых иногда, а может быть и часто, в рамках рассмотрения общественных и хозяйственных показателей деятельности происходит выбор одной из пар, которые на поверку для населения выглядят как означенные мифологемы. Например, можно говорить об измерении по шкале благополучия-неблагополучия, но в послесовременности эта шкала сама по себе может приобретать причудливые формы, если она основана на стремлении превратить часть мифологем человека в симулякр. Но такие показатели, .как индекс человеческого развития всё же сохраняют некоторый построительный запас, сохранение которого зависит от выявления опасных мифологем. Во-вторых, попытка описать развитие как соизмерение межпоколенческого равенства по-видимому включает зацикливание на мифологемах апокалипсиса и на внутренней борьбе с угрозами бытия, но чего оказывается недостаточно даже в условиях пандемии, потому что стремление к осимулякриванию — гораздо более страшное и незаметное заболевание, чем даже ослабленная версия короновируса, убивающая незаметно. Вселенная мифологем затягивает и растворяет понятие человека ещё более незаметно, чем послекороновирусная тоска. В-третьих, в скобках мы наметили некоторые идеальные понятия, которые сами по себе не являются мифологемами, поскольку по существу не включены в общедоступный дискурс, они противостоят мифологемам как отсылки к некоторым направлениям философии и науки, культуры. Подобные понятия можно было бы приводить во множестве для некоторых мифологем, а для других по-видимому основные формулировки здесь представлены. Например, мифы об эволюции и адаптации следует считать прежде всего мифами, поскольку они являются несколько устаревшими и в науке им на смену пришли генетические исследования, рассмотрение эластичности неравновесной динамики, самопоэзии различных уровней организации. Массовая эволюция похоже устарели также как массовое производство и массовое общество, но симулякры подобно гиперреальности исторического кино похоже пытаются воссоздавать именно образы современности прошлого и фантастической современности метавселенной будущего, которого не будет — именно так человек рискует превратиться в симулякр, пытаясь избежать возникающих рисков. С другой стороны вечные вопросы о добре и зле, также как вопрос о возникновении вселенной формально совпадают как философия и как мифологема, хотя данное совпадение — это лишь проявление неопределённости, проблематику которой симуляция может пытаться разрешить через саму себя как несуществующую истину.

Если симуляция времени — это создание пустых статей, то его следует отличать от проживания нефизического времени как у Марселя Пруста. Попытка успеть — это и есть создание иллюзии возможности догнать то, чего нет. Выход как исход преобразует одновременно и мир и слова через перестановку слов придуманного кем-то дискурса. Очередная мифологема «не прислоняться» взывает и к страхам и к утрате человеческой природы. Возможно эта утрата чувствуется в каждой окружающей пока ещё людей фразе, но открытым остаётся вопрос о том, насколько необходим дискурс для открытия очевидного. А вот принятие его во внимание для изучения мифологем вполне прагматично, ведь может обнаружится, что дискурс подобен вирусу. который требуется вывести из тела культуры. Возможно время — лишь иллюзия уже ушедшего, также как сознание — абстракция несуществующего человека, но сознание позволяет оставить открытой щель дискурса, за которой мир разделился на иллюзорные симулякры и хоть и обыденную но вполне себе действительность.

Просмотренные при написании печатные источники

Продолжение примечаний