Будущее может сказать о тебе всё уже сегодня

Цитата из неизвестного источника

После современности: в цепочках крайностей

В цепочках крайностей

Вопрос о том, что такое современность и что такое послесовременность является отнюдь не абстрактным и концептуальным. В рамках складывающихся общественных условий он имеет ярко выраженную практическую размерность общественной системы. Отсюда, однако проистекает и некоторое различие послесовременности и послесовременизма. Послесовременность или постмодерн (англ. Postmodernity) понимается как общественное состояние, наступившее после эпохи модерна, или Нового времени, характеризующейся явлениями Промышленной революции, Прогресса и Просвещения[Postmodernity, 2015]. Это время обычно принято отсчитывать с 1960-х, 1970-х годов, но стоит заметить, что речь идёт в основном о небольшом числе стран Запада. В значительной части мира мы встретим скорее образцы модерна, лишь с отдельными признаками постмодерна. С другой стороны, послесовременизм или постмодернизм понимается как взгляды общественной группы или отдельных представителей общества, а более широко как преобладающая система взглядов мыслительной части общества в ответ на концепцию модерна, достижения позитивной науки и то, что принято считать авангардным в искусстве[Бычков, 2001]. В целом постмодернизм установившаяся в эпоху послесовременности, но не обязательно связан с ней, поскольку ростки этого подхода мы находим уже в Новое время в противовес времени Новейшему, например, в одновременном развитии идей промышленного и постиндустриального (послепромышленного) общества[Белл, 2004, с. X–XI]. Собственно концепция послепромышленного общества рассматривается Дэниелом Беллом скорее как «логическая конструкция», «аналитическая конструкция, <...>парадигма, социальная схема», чем как «объективная реальность»[Белл, 2004, с. XXVI–XXVII] (это значит, что послепромышленное общество скорее следует сопоставлять с элементами послесовременизма, но не послесовременности). В то же время в ряде стран эпоха послесовременности не наступает, тогда как идеи послесовременизма проникают в сознание некоторой части общества практически во всех странах. Хотя эпоха послесовременности понимается как распространяющаяся на всю планету, но её характеристикой можно считать появление сопротивления концепции всеобщего и одновременного, линейного прогресса на Земле и в Космосе. Вместо прогресса предлагается многовариантность и защита от различных негативных последствий, при этом стремление к безопасности и рассмотрение темы риска как основы дискурса уже можно считать весомым основанием для отграничивания явлений постмодерна. Многие риски при этом непосредственно связываются с достижениями модерна, а отсюда мы можем непосредственно выделять цепочки крайностей в виде:

— явление эпохи модерна

— отрицательные последствия

— осмысление в эпохе постмодерна

— снижение риска, создание видимости снижения.

Например, в таком виде:

— объективная общественная крайность стремления к техногенному процветанию в модерне

— состояние (крайность) окружающей среды: загрязнение планеты и местности

— оценочная крайность в различных концепциях: риск загрязнения среды

— крайность послесовременности: снижение выбросов, восстановление территорий.

Или в таком:

— использование энергии атомов (атомная бомба, электростанции), как одно из высших достижений эпохи модерна;

— загрязнение среды, смерть людей;

— оценка вероятности и возможных последствий взрывов, переговоры по ядерному оружию;

— снижение рисков за счёт более безопасной энерготехнологии, меньшего количества и боеголовок.

Под цепочками крайностей будем понимать выделение состояний, описывающихся свойствами, доведёнными до воспринимаемой границы градиентного поля, во временн́ом развитии взаимосвязанных явлений. В данном случае речь идёт о субъективных крайностях институционала (совокупности институтов) общества. О теории крайностей можно прочитать в статье «О крайностях» и в других статьях.

Основные черты возникающих явлений могут быть показаны в общественной жизни европейских и американских стран в сравнении явлений модерна и постмодерна, на основе цепочек крайностей, что я сделаю в соответствующих статьях (предлагаю достроить цепочки самостоятельно в качестве эксперимента). Явления эпохи модерна в основном хорошо известны, выделяя их крайности и находя противоположные крайности мы обнаруживаем структурную парадигму постмодернистического мышления. Явления модерна были связаны с внутренне противоречивой парадигмой противопоставления индустриализма и существованию внутри него. Противоиндустриальное искусство могло выражаться в подчёркивании индустриальных граней, кубистической сущности современных людей, словно сложенных из промышленных деталей, но в тоже время могло стремиться к обоснованию внутренней сущности автора, выражаясь в экспрессионистских ломаных линиях, плавно переходящих к сдержанной авангардистской утопии, дополняясь сюрреалистическим синтезом, в котором внутренний мир автора лишь во время сна осмеливается взбунтоваться против урбанистического антиидеала.

Периодизация и очерчивание сдвигов

Как мы увидим в статье, посвящённой эпохе европейской послесовременности, истоки явлений XX века были заложены уже в XIX. Прослеживая цепочки истоков явлений, А. Тойнби отодвинул границы собственно эпохи постмодерна (а не концепций постмодернистического толка) к середине 70-х гг. XIX в.[Белл, 2004, с. LXXIII] С другой стороны практически общепризнанным считается , что хотя оно в той или иной мере предсказывалось футуристами ранее, но качественное объективное оформление общества и культуры постмодерна происходит только во второй половине XX века. Петер Друкер (нем. Peter Ferdinand Drucker) отнёс переход к постмодерну на период середины XX века, выделил следующие свойства новой эпохи: образованное общество, важность международного развития, упадок национального государства и сведение на нет важности не-Западных культур[Postmodernism, 2015]. Любопытно, что все эти элементы могут быть поставлены в контексте постмодерна в кавычки: «образованное» общество — это общество наёмных работников, но не интеллектуалов; «международное» развитие — это развитие лишь небольшой группы народов Земли, оказавшихся у руля в данный исторический период, «упадок национального государства» - прямо выразился в разрушении ряда государств, являвшихся многонациональными, в то время как фактически национальные государства в основном не ослабили своего влияния (снижение влияния было лишь временным, влияние перешло в косвенное).

Очевидно, что с крушением проекта модерна все эти крайности переформулируются и получают обратное выражение с созданием международных организаций, признанием всемирных образовательных норм, стремлением к развитию различных государств, содействию сохранению их культуры. Понятно, что идеи, возникшие в эпоху модерна никуда не пропали и продолжают своё существование и развитие и с приходом Постмодерна, поэтому постмодернистическая систематика может быть выражена ещё и в стремлениии к поиску в парах крайностей явлений Модерна-Антимодерна, между которыми и возникают системные потоки институционального постмодернизма.

Дэниэл Белл в работе «Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования» приводит характерные тенденции развития общества в эпоху Послесовременности, а также и моделирует социальную структуру (на примере общества США)[Белл, 2004, с. CIX-CXXXIX,500-501], приводит и 5 основных составляющих аналитического понятия постиндустриального общества: переход к хозяйству услуг, доминирование профессионального и технического класса, роль теоретических знаний, ориентация на будущее и роль технологии, создание «интеллектуальной технологии» принятия решений [Белл, 2004, с. 18]. В эпоху Модерна предполагалось достижение объективного знания, также как и объективного прогресса, наука совершала широко общественно признаваемые открытия, и тех кто владеют прогрессом можно было считать более влиятельными, чем тех, кто достиг только богатства, но общество Послесовременности сталкивается с проблемами совсем иного рода, связанными уже с полной перестройкой структуры общества. В самом деле, если стремление к повышению важности науки сохранилось, то доля образованных людей и количество дисциплин измелись до неузнаваемости. И наличие указанных классов говорит само за себя, выглядит как будто бы появление и расширение класса рабочих в промышленную эпоху.

Приведу здесь список мнений о связи Модерна и Постмодерна, которые, с одной стороны, описывают сущность общества, а, с другой стороны, критически оценивают теории описания общества. Разность в описании сущности общества исследовалась с позиций: консервативного подхода в поисках связей с прошлым; изучения настоящего как продолжения проекта Модерна на новой фазе; рассмотрения современного общества как общества эпохи послесовременности как качественно новой фазы. Разность в критике теории общества отчасти повторяла обсуждения вокруг разницы универсализма и релятивизма (где послесовременность связана с последним). Например, в отношении политики феминизма критика послесовременности могла включать антифундаменталистое понятие субъекта и идентичности, рассмотрение конца истории и конца метафизики, как поиска объективной истины (при этом обсуждения, конечно же, упираются в рассмотрение понятий деконструкции и теории постструктурализма). В отношении общества Послесовременности рассматривается отвержение таких взглядов модернизма, как некогда новые виды «сверхестественного» и «бессмертия», объяснявшие людям природу вещей в понятиях «внутри» и «снаружи»(такие как герменевтика, диалектика, фрейдистская репрессия, экзистенциалистское различие между аутентичностью и неаутентичностью и семиотическое отличие обозначателя и обозначенного); «отказ от модернистского «утопического поступка», признанного Ван Гогом, преобразования через искусство тайны в красоту, тогда как в движении постмодернизма объективный мир прошёл «фундаментальную мутацию», так что «теперь он представляет собой набор подражательных текстов»»; наконец «угасание аффекта», заключающегося в отсутствии конкретных видов эмоций, таких как ранее могли быть найдены в магических цветах Рембо (фр. Rimbaud), «которые смотрят на тебя обратно», а в общем пастиш (компиляция) затмевает пародию в то время как утрачивается личный стиль[Postmodernity, 2015].

Складывающееся общества с одной стороны имеет весьма благополучные черты, которые можно проследить для обществ в развитых странах, но удивительно, что мы обнаружим за оболочкой рационализма и стремления к прогрессу: «В постиндустриальном обществе решения в области производства и предпринимательства будут инициироваться и определяться другими общественными силами; важнейшие решения относительно экономического роста и его сбалансированности будут приниматься правительством, но базироваться на финансируемых им исследованиях и разработках, на сравнительном анализе издержек и эффективности, издержек и прибылей; вследствие сложной взаимосвязи результатов принимаемых решений они будут все в большей мере носить технический характер. Основное внимание общества будет сосредоточено на заботливом отношении к таланту, расширении сети общеобразовательных и интеллектуальных учреждений; не только лучшие таланты, но и весь комплекс престижа и статуса оказывается порождаемым интеллектуальными и научными сообществами».[Белл, 2004, с. 463]Мы обнаружим необходимость управления всей общественной системой правительством, которое сталкивается со всей сложностью такого управления, некогда уже испытанной на себе странами социалистического лагеря. Расширение сети учреждений и талантов приобретает весьма специфические черты, в которых будущее, как и закон естественного воспроизводства складывающегося общества оказывается под вопросом, ведь знания становятся постепенно скорее элементом в игре, чем результатом стремления к интеллектуальному совершенству.

Даниэл Белл при этом указывает на отсутствие непосредственной сущностной связи, в том смысле, что основы хозяйственной жизни эпох досовременности, современности и послесовременности полностью отличаются[Белл, 2004, с. CL–CLI]. Но здесь можно поиронизировать, сравнив современность с локомотивом истории, которому предшествовала телега, и на смену которому пришли поезда электромагнитной подушке, движущиеся в вакууме: можно сколько угодно рассуждать о различии их сущности и технологическом различии, однако во всех случаях речь идёт о перемещении некоторых массивных конструкций (причём всё более массивных) с помощью некоторого источника энергии, и все эти виды транспорта можно рассматривать и как товар и как услугу (если брать их в аренду). Лошади же всегда были эстетически и интеллектуально более совершенны.

Дэниэл Белл также выделил и основные аналитические конструкции, позволяющие понять взаимосвязь общественных и технологических сдвигов послесовременизма: изменяющаяся социальная география благодаря смене инфраструктуры (доминирование третьего типа инфраструктуры, то есть средств связи), наступление информационной эры, новые материалы. глобализация, технологическая лестница, управление временем, несоответствие масштабов (в частности социального и политического)[Белл, 2004, с. CXVII–CXXXIX]. Кроме того, им выделены и характерные черты послепромышленного общества, такие как роль теоретического знания, новая теория общественной информации, высоких технологий науки, переход к услугам, и связанный с этим характер труда, роль женщин, ситусов, меритократии, изобилие благ [Белл, 2004, с. CLIV–CLIX]. При этом первая характеристика и преобладающая функция сферы услуг названы в качестве признаков послепромышленного общества.

Взятое в таком виде характеристическое описание показывает отличительные черты теоретическо-логической абстракции модели постиндустриального общества и практически-исследовательский характер построений послесовременности и послесовременизма, поскольку фактическое состояние общества и его культуры, как и политической системы качественно отличается от предложенных Дэниэлом Беллом описаний, что и отмечено на страницах его книги. Ярче всего выглядит различие в меритократии. Если Дэниэл Белл предлагает отстаивать идею «справедливой меритократии»[Белл, 2004, с. CLVIII], то есть системы установления общественного статуса исходя из личных качеств человека, а не исходя из его связей и отношений, таких как собственность и наследование, при этом в понимании Роулза речь идёт о нахождении принципов равенства по разным шкалам и обеспечении справедливого распределения [Белл, 2004, с. 593–615]. Исследования периода постмодернизма, такие как в когнитивной психологии, например, работы Канемана и Тверски, показывают даже не столько утопичность идеи справедливой меритократии в эпоху развитого капитализма, сколько формирование оценочных суждений исходя из условных и нелогичных правил, повседневной логики, что означает и присвоение статуса скорее по случайным критериям, либо критериям, имеющим формальный смысл, такой как украшения и или овладение собственностью. Само же непроявление меритократии видно исходя из исследований, в которых крупнейшие хозяйственные системы мира достигли наибольшей степени расслоения доходов со времён начала XX века, то есть к началу позднего Модерна, причём наиболее обеспеченная группа подчёркивает свой качественно иной общественный статус благодаря всё тем же формальным признакам искусства постмодернизма, которые просты и понятны, но недоступны материально для большей части населения Земли (районы жилья, одежда, посещение мероприятий, еда, потребительская техника). Ключевой связью для них остаётся отношение обладания, а не понимания и созидания. Безусловно, значительная часть из этой группы видит положение вещей не формально, а сущностно, распознавая структурные особенности и происходящие изменения, но в рамках системы общественных отношений им даже скорее приходится соблюдать правила игры, а их попытки изменить контекст, такие как ношение дешёвой и практичной одежды, а не дорогих украшений, встречают сопротивление и воспринимаются как чудачества. С другой стороны, общественная инфраструктура, направленная на обеспечение справедливой меритократии, начинает выполнять скорее формальную роль, хотя минимизация коррупции направлена на всю ту же идею достижения равенства по способностям или справедливость по результатам.

Не менее показателен и признак изобилия благ, который также в действтиельности проявляется скорее как противоположность своего описания. Уже с самого начала эпохи Послесовременности, с конца 1960-х годов вместо изобилия благ речь шла об избежании дефицита благ в будущем и остановке роста: «Поразительным в этой перемене был сдвиг внимания от машин и оборудования к ресурсам, от господства человека над природой к его зависимости от ее щедрот, от экономической теории роста Харрода-Домара-Солоу к экономике дефицита Т.Р.Мальтуса и Д.Рикардо. Главным мотивом аналитиков стал принцип уменьшающейся отдачи, пришедший на смену растущим доходам от масштабов производства»[Белл, 2004, с. 627]. Хотя сами анализы были наверно также неаккуратны, как и предыдущие оды изобилию (вроде рассуждений о том через сколько лет закончатся запасы углеводородов), но определённо видны новые дефицитные блага, которые с лёгкостью замещают своей тенью прочие не реализовавшиеся дефициты, разделяемые Дэниэлом Беллом на информационные, координационные издержки и затраты времени[Белл, 2004, с. 631–645]. Что касается общества Послесовременности, то в широких массах населения такие концепции можно скорее считать авангардными, оно действительно ещё живёт с верой в будущее изобилие и не слишком задумывается над дефицитом собственного времени, ровно как оно свято верит в меритократию.

Мы бы могли обсудить и отличия остальных характеристик, помимо меритократии и изобилия благ, но они вполне очевидны и логичны, если обратиться к тексту книги «Грядущее постиндустриальное общество на страницах CLIV–CLIX и найти противопоставления, крайности для указанных характеристик, например, говоря об общественной теории информации Даниэл Белл отметил: «Однако оптимальные социальные инвестиции в знание, позволяющие более широко распространять и использовать его, требуют разработки стратегии сотрудничества»[Белл, 2004, с. CLIX], крайностью позднего постмодерна для чего становится разработка системы информационного слежения контроля за населением Земли. Данные отличие показывает, что постиндустриальное общество как теоретическое построение не может быть достигнуто и не было достигнуто, а отражает только часть складывающихся тенденций, которые культурологически и общественно также описываются в терминах постмодернизма и постмодерна. Послесовременность же может быть охарактеризована скорее как эпоха расцвета неявных и средств управления в области практического социального знания и умения, а не разработки теоретического знания, которая, конечно, происходит, но скорее в стенах закрытых лабораторий ограниченного числа «развитых» стран, чем получает распространение в каком-либо более широком смысле. Указанные аналитические конструкции, таким образом, также могут быть применены для анализа положения только в некоторых странах и в некоторых социальных образованиях, хотя и остающихся в авангарде мирового движения на пути от промышленной эпохи. Сам Даниэл Белл на это прямо указывает, говоря об ограниченном проявлении постиндустриальных тенденций в странах «третьего мира», кроме того признавая, что образцом для него были США, подобно тому как образцом для Карла Маркса была Англия[Белл, 2004, с. CLIX]. Однако для Даниэла Белла в конечном итоге вопрос сводится к агностическому утверждению о вере-неверии в «каузальную траекторию социальной системы». При этом в 1976 году тенденции послепромышленности выглядели вполне определённо о с точки зрения влияния сектора услуг и науки именно развитых стран на весь остальной мир (хотя при этом для Даниэла Белла вопрос о «моральном духе грядущего общества» оставался открытым[Белл, 2004, с. CLXII], а если он открыт для развитых стран, то тем более он катастрофичен для остальных, которые лишь смеют надеяться, что в самом деле вопрос этот решённый если не в «третьем мире», то во «втором» и «первом»), то в начале XXI века с ускорением уменьшения мирового значения развитых стран встаёт вопрос о применимости исследований постиндустриализма к промышленно-послепромышленному развитию азиатских стран, к беспромышленному развитию многих стран, ориентированных на сектор услуг, когда, в конце концов, основной тенденцией постмодерна стало не снижение роли промышленности, а её перенос в другие страны, причём вместе с некоторыми (трудоёмкими) услугами, что тем более ставит устойчивость мировой системы под вопрос с переходом к «зелёным» технологиям, который рискует оказаться не переходом, а переносом (диверсификацией) технологий с выборочным размещением производств в различных странах.

Ключевой характеристикой, которая действительно может связать эпохи и установить ключевую цепочку крайностей является характер труда. В послесовременности по Даниэлу Беллу этот характер связан с взаимодействием людей, а не с обращением к природе, либо «преобразованной природе» как это было ранее[Белл, 2004, с. CLVI]. Во-первых, здесь стоит заметить, что обобщение труда во взаимодействии является с одной стороны поверхностным, а с другой стороны — спорным. Поверхностным оно является, поскольку люди могут с развитием технических средств и не занять отведённую им роль. Вместо участников взаимодействия они рискуют оказаться вовлечёнными во взаимодействие сторонами, но вовлечёнными не по своей воле. Прежде всего это ярко выражено в коньсюмеризированных хозяйственных областях, но и в сферах образования (а также науки) и здравоохранения (а также медицины) имеет место не менее глубокое использование вовлечения клиентов (и не только учащихся и пациентов). При этом не столько собственно люди влияют на людей, сколько технические средства в руках людей, либо люди в объятиях технических средств оказывают влияние на других людей. Именно так технология способна вытеснить историю, а в контексте перехода от Модерна к Постмодерну это можно наблюдать практически в прямом смысле выражения. Спорным обобщение труда во взаимодействии оказывается, потому что природа никуда не исчезает, просто теперь в деятельность вовлекаются новые её структуры, такие как излучение структуры атомов. Можно сказать, что осуществляется замена макроприроды мезо- и микроприродой. Во-вторых, следует обратить внимание на многослойность обращения к труду и его понимания в разные времена. Например, в доиндустриальном обществе важно духовное обращение и взаимодействие с природой, которое с переходом к товарному представлению заменяется стоимостно-материальным обращением, в котором природа подлежит преобразованию и представлению в товаре, то есть природа становится стандартизированной. Вопрос того, что происходит во время, которое обозначается рамками послесовременности по сути остаётся открытым. Одной из тенденций, например, является развития религиозных течений, связанных с поиском непосредственного личного контакта с Богом. Потребилитизация религии однако не является уникальной чертой послесовременизма, её мы обнаруживаем и в Средневековье, и в Древности. Ответом является, видимо, что-то близкое к указанию на иллюзорность создаваемых образов, превращающих изобилующие товары в услуги, либо просто товары в разной упаковке и с разными комментариями продавцов (повышая до наибольших возможных значений составляющую услуг в стоимости товаров, когда одной из парадоксальных ситуаций является стремление представить дорогой товар как дешёвый на распродажах, некачественный — как обладающий особыми качествами). Духовная связь с образом товара пытается вернуться куда-то в доиндустриальное время, люди стремятся приблизиться к стихиям, таким как море, горы. Но эти стремления не очень чёткие, они распределены по всем возможным направлениям, оставаясь подчинёнными достижениям современности: требуются лайнеры, яхты, совершенные лыжи и автомобили, а обращение к трансценденции в повседневности ослабляется, проявляясь лишь произносимой вместо молитвы о душе убитого буйвола рекламным слоганом: «Купил наш товар, значит ты сильный!». Возможно даже, что высшим проявлением таких стремлений является стремление попасть в космос и непосредственно встретиться с поддерживающей душу трансценденцией.

С другой стороны, адекватносить и целесообразность использования терминов послеистория или послесовременность («постмодернити») также вызывает вопросы. Например, В.Л. Иноземцев в предисловии к книге Даниэла Белла перечисляет основные (около десятка) терминов, относящихся к явлениям общественных сдвигов в XX в., выделяя как наиболее значительные послеисторию и послесовременность, однако и их ставя под сомнение: «Однако они имеют настолько неопределенный и релятивистский характер, что теории постистории и постмодернити, будучи в состоянии подчеркнуть значимость наступающего исторического перелома, оказываются совершенно неспособными ни четко определить основные черты будущего социального состояния, ни указать на его движущие силы»[Белл, 2004, с. XIII–XIV]. Тем не менее, мы можем сопоставить их с послесовременизмом по присущему им «отпечатку радикализма», поскольку это противопоставление основано на выделении крайностей модерна, укладывающихся в цепочки крайностей, такие как Модерн — высшая точка Истории; усталость от истории; проблема конца истории — отрицание истории в постмодерне (аналогично с цивилизацией, рынком, капитализмом, традицией). Умберто Эко ранее также задавался вопросом о возможности выделения периодов «послесовременности», в которые прошлое (и конкретнее история) представляется в виде ограничивающей и подчиняющей себе сущности, сравнимой с проявлением маньеризма [Postmodernity, 2015](в значительной мере речь тогда идёт скорее о послесовременизме, чем о послесовременности). Как указывается в общепринятых источниках (далее до ссылки на источник приводится приблизительное содержание англоязычной Википедии), взаимоотношения между послесовременизмом и критической теорией, социологией и философией являются предметом постоянных споров. Понятия «послесовременности» и «послесовременизма» часто сложно различимы, хотя первое часто предполагается результатом второго. Период послесовременности может иметь весьма размытые политические признаки для идентификации: «анти-идеологические идеи» часто связываются с движением феминизма, расового равенства, защиты прав членов ЛГБТ сообществ, большинством форм анархизма конца XX в. и даже пацифистским движением, как и движением антиглобализма [Postmodernity, 2015]. В целом предполагается, что подобные общественные движения связаны с явлениями послесовременности и в целом составляют её как процесс, а не как структуру, что, в принципе, можно показать через цепочки крайностей, однако связи будут весьма условными в силу разобщённости и перекрёстной наложенности указанных течений. Кроме того, необходимо вначале прояснить различие между структурными и системным подходами в данном случае, а также указать на связи с понятием деконструкции, на котором построены с некоторого времени идеи послесовременизма (постмодернизма).

Системная деконструкция структуры

На протяжении многих тысячелетий сообщества охотников-собирателей мирно существовали с природой, отдавая ей почести, считая добычу столь же важной, как и представителей их вида, ведь все были частью природы. Затем, во времена наступления неолита отношение к животным изменилось. Как предполагают современные учёные, с появлением мест поклонения, алтарей с животными, постепенно переходит смена изображавшихся сцен, и люди начинают властвовать над окружающим миром. До этого могущественные охотники вели за собой животных, также как они вели последователей. Они жили в «отдающей окружающей среде», так что «вместо достижения контроля над природой, они ставили своей целью обеспечение соответствующих взаимоотношений с такими созданиями» в мире природы[Hodder, 2007, с. 115–116]. Осознание себя частью природы не могло привести к пониманию возможности управления ею. Даже появившийся огонь мог рассматриваться как неуправляемый «дух», оберегающий и согревающий людей. Но после осознания возможности управления природой стало возможным заточение в загоны животных, растений, а также и своих сородичей. Именно таким можно представить первый сектор экономики — сельское хозяйство: основанным на эксплуатации природы человеком, когда волки моли быть загнаны в ямы и клетки, а потом уже подчинены воле людей, а быки и овцы были соблазнены защитой от волков. Также и растения уже не росли свободно. Лишь земля за пределами, очерченными полем и загоном, по-видимому, оставалась родной и неподвластной людям, ибо она ещё могла их наказать; людям лишь оставалось с ней «договариваться», введя придумав для этой цели представителей, оставляя ей «дары», танцуя и находя артефакты, то есть совершая ритуалы, которые были столь же вписаны в их образ жизни, как и инициация, брак, рождение детей, смерть. И уже тогда возникла меритократия, или скорее хитрократия, поскольку только хитрые шаманы хранили календарь затмений и знали о приходе сезонов засухи и дождей, уверяя других, что необходимо совершить ритуал поклонения богам — тот кто догадался и мог понять это знание, тот и владел властью, мог указывать другим (и такая власть возникла по-видимому как результат естественного отбора), поскольку те племена, которые использовали другие принципы управления имели меньше шансов в долгосрочной перспективе стать государственным образованием.

В эпоху постмодерна земля уже не выглядит столь грозно, хотя порой посылает людям бедствия, она скорее уже наоборот загнана в резервации, а большинство людей уже не видит земли, видит лишь асфальтобетонное полотно, гипсовые стены, крыши и железные ступени эскалаторов. Место земли занимает скорее космос и поиск внеземных цивилизаций, которые представляются то как родственники, то как захватчики и действительно экзистенциальная угроза для человеческого рода (хотя и нахождение в лесу для городских жителей выглядит как экспедиция на другую планету, но эта связь с землёй была разорвана уже в индустриальном обществе, послесовременность же предпринимает робкие попытки вылазок, где люди и обнаруживают собственную отчуждённость от земли).

Но если мы хотим разобраться в устройстве общества, то нам нужно вернуться в первобытный лес, в котором человекоподобные предшественники начинали прокладывать тропы, очерчивая свою часть суши, а может быть и рек с озёрами, или в саванну, в которой можно было развивать свои приёмы охоты и маскировки, создавая первые технические средства. Даже сейчас в поведении обезьян мы видим подобие нашего собственного общества, которое пускается на короткие вылазки и находит время для долгих песен. Система тропинок и типичных путей передвижения открывают нам дорогу для изучения структуры общества, но чтобы стать структурой общества проложенные тропинки должны сами что-то изменить в образе жизни, подобно прообразу будущей дороги, улучшенные и очищенные от корней. В социологии принято говорить о наличии у системы общества некоторой структуры, которая описывает его более конкретно, в сформированном виде, при этом структура представляется некоторой устойчивой базой, которая изменяется в процессуальном потоке системных изменений: «Трюизм социологии состоит в том, что первоначальные признаки любой нарождающейся социальной системы, подобно первым тропинкам в девственном лесу, формируют ее будущую структуру и функции. Начинают устанавливаться традиции, ежедневные дела превращаются в рутину, развивается система устоявшихся интересов, все нововведения либо отвергаются, либо приспосабливаются к сформировавшимся с самого начала структурам, и аура законности окружает уже существующие пути и со временем становится расхожей мудростью институции. Короче говоря, «структура» есть не только реакция на потребности прошлого, но и инструмент формирования будущего»[Белл, 2004, с. 538].

Если обратиться к аллегории тропинок в лесу, то в эпоху Послесовременности в противоположность структуре процесс похож на прокладку течений в морях, где некоторые факторы, такие как ветер и приливы, форма, перепады температуры формируют долговременные тенденции, которые становятся динамически устойчивыми процессами — поддерживающимся в течение длительного времени даже после изменения сформировавших их факторов.

Несмотря на происходящие в системной области изменения структуры оказываются довольно устойчивыми и если они даже сегодня устойчивы столетия, то можно себе представить, как долго они существовали в прежние времена, и отсюда революции в их традиционном понимании можно считать системным явлением, как воплощение и апогей некоторого кризиса, тогда как структура оказывается весьма устойчивой: «Общественные структуры не изменяются в одночасье, и иногда для того, чтобы революция полностью завершилась, требуется целое столетие». [Белл, 2004, с. 655–656]. Структура действует на подсознательном уровне, поэтому даже если группа революционеров будет осуществлять жёсткие действия по деструкции, они могут лишь приблизить собственное перевоплощение по модели разрушаемой структуры.

Если разделять европейскую и американскую ментальность по принципу главенства структурных или системных сдвигов, то для первой первичны структурные изменения, а для второй — системные в том смысле, что второй вид изменений следует за ними. Например, Европейская реорганизация обычно начинается с создания новой бюрократической структуры и определения принципов её организации, настройка механизмов её действия следует потом, американская реорганизация до недавнего времени представляла скорее поиски в определённой области, когда структуры подстраиваются под разрабатываемое направление, например, под программу создания нового поколения военной техники, направление оценивается изначально по соотношению затрат и выгод, а не по ценностному значению для сплочения штатов, построению общей политики борьбы с засухами на основе понимания важности экономии воды.

По мнению Дэниэла Белла аналитическая конструкция постиндустриального общества описывает «изменение характера социальной структуры, изменение принципа измерения общества, а не его конфигурации», проявляется такое изменение структуры на уровне хозяйства в переходе к сфере услуг (и структурным изменения в третичном-пятеричном секторах), в технологии основную роль играет наукоёмкие изделия, а в социологическом измерении формируются технократические элиты, стратификация включает меритократический настрой и принципы справедливости[Белл, 2004, с. 661]. Отсюда возникает парадокс, поскольку концепция послепромышленного общества относилась в первую очередь к США, что показывает формирование здесь сдвига в пользу структурности, поскольку именно структурная конструкция оказывается наиболее подходящей для социологического анализа. Если говорить более широко, то можно поставить вопрос о взаимопроникновении структур и систем, когда они преобразуются до неузнаваемости как в концептуальном, так и темпоральном планах. В пределе системы должны оказаться в некоторых областях столь же медленно изменяющимися, как структуры, и наоборот. Даже такое выражение как «структурные сдвиги» приобретает реальный смысл, словно землетрясение, порождающее цунами, или сброс плотины, порождающий землетрясение.

Следствием этой гипотезы является предположение о проникновении системных изменений на европейскую арену, где структуры становятся столь же подчинёнными системным процессам, как и наоборот; тогда как за океаном системность подвергается чуть ли не систематическому структурированию. Теоретически развёртывание этого процесса подводит черту под самоосознанием культурной идентичности-разобщённости, ведь в соответствии с применяемым Жаком Деррида понятием деконструкции знаки приобретают значение через другие знаки, причём в поиске игры противопоставленных знаков[Deconstruction, 2016], то завершением самоанализа постмодерна является понимание структуры через системы, а системы — через структуру (а анализ внутренних различий слов как раз исходит из их синхронии с другими словами языка или текста в данный момент (системность) и диахронией современного-исторического их употребления). Если Михаил Эпштейн приводит в качестве основных теоретических составляющих послесовременизма многокультурие и деконструкцию, то деконструкция структуры вписывается в это понимание, поскольку деконструированные структуры открывают дорогу для многокультурного межвоплощения, хотя рассмотрение их как «взрываю[щих] постмодернизм изнутри»[Epstein, 2016]. упирается в поиск своей идентичности через бескрайнее культурное поле, либо через односторонний взгляд (поскольку автор текста — один) окружающее, что может быть разрешено только с переходом за рамки послесовременизма. Но, следовательно, деконструкция общественной структуры требует появления некоего нового знака для возникновения адекватного концептуального отражения, правда постмодернизм не стремится его предлагать, поскольку он может оказаться чем-то средним между толпой и бюрократией.

Явления послесовременности

Самым характерным элементом эпохи модерна является посещение населением магазинов, в которых продаются массово производимые товары, произведения искусства, услуги, такие как доставка товаров и людей, выполняются работы, такие как приготовление пищи и создание текстов на заказ,. В результате всё большей увлекательности и вовлечённости людей во всемирное взаимодействие он занимает практически все сферы общественной жизни и пронизывает все действия людей. Данный процесс можно назвать в его сформировавшемся виде потребителизацией жизни. Она достигается путём замены естественных действий людей обращением к привычным им товарным знакам, которые связываются в сознании людей с привычным им уровнем качества и достигаемым результатом, как субъективной крайностью. Следовательно, потребилитизация не обязательно ограничивается только хозяйственными запросами населения, она связана и с желаниями организаций. Такие сферы жизни, как приобретение автомобилей, приём пищи, просмотр кинофильмов, прослушивание музыки относительно рано начинают своё потребилитизированное существоание. Другие сферы, такие как покупка товаров массового потребления, консультации в сфере управления доходят до стадии полной потребилитизации позднее. Монолитные формы архитектуры модерна в складах и торговых помещениях подчёркивают значимость связанности потребилитизации с модерном.

При переходе к эпохе постмодерна потребилитизация изменяет своё состояние в попытке вернуться к лично потребляемому благу. Происходит частичный отказ от монолитности и в торговых помещениях, либо монолит разбавляется декоративной электроникой и электрикой, такой как переливающиеся структуры на фасаде зданий (хотя здесь мы уже имеем дело скорее с пост-постмодерном, но об этом в соответствующей статье). Торговые помещения постмодерна разбиты на небольшие разделы отдельных фирм, хотя частные и независимые организации в эту модель вписываются редко, начинка модерна сохраняется, но важную роль занимают франшизы, а также разработка внутреннего и внешнего дизайна помещений. начиная от отделений продажи (дизайн отдельного помещения как реплика общей концепции), офисных помещений (единое оформление для здания, отдельное для каждого арендатора), функциональность отодвигается на второй план. Также модной становится отделка квартир по собственным проектам, либо по индивидуально подобранным проектам. Конечно, от этого не меняется сущность массового производства блага на этапе строительства многоквартирного дома или типовых коттеджей, производства отделочных материалов и механистической технологии их нанесения. Предпринимается попытка возврата к репликам произведений роскоши, классической эпохи в искусстве, однако фактически нарастает эклектичность и индивидуальность теряется всё больше на фоне отчаянной попытки замены потребилитизациии одних благ потребилитизацией других. Наконец, происходит постепенное превращение физически осуществляемых действий в виртуальные, что будет рассмотрено далее в рамках сравнения пост постмодернизма и ремодернизма.

Дальнейшим развитием потребилитизации является распространение её в сферу информационных технологий. На первом этапе развития последних задуманное сетевое общение должно было являться «свободным» пространством для взаимодействия всех людей. Но в дальнейшем по мере создания и развития в различных сферах информационного пространства всем в данный момент известных организаций происходит превращение каждого действия, которое совершает пользователей в моделируемый маркетологами процесс обращения к предоставляемым услугам. Участники сети становятся такими же потребителями информационных услуг, какими они являются посетителями сетевых сверхмагазинов.

Создание ракет и запуск спутников в государственных и военных целях связано с эпохой модерна, тогда как эпоха постмодерна предполагает создание частных спутников, относительно независимых космических компаний. На деле все новые разработки, конечно, основываются на накопленном космическом опыте эпохи модерна, поэтому здесь продолжает сохраняться ирония постмодерна. Кто-то может найти апогей постмодернизма в создании международной космической станции, которая содействует всем 4 элементам описания Петера Друкера, но в этом же случае отчётливо видны элементы модерна из которых слагаются структуры постмодерна.

Если войны в эпоху модерна представляли собой хорошо продуманное применение промышленных средств, сметающих в разнородную массу мирный ландшафт городов и сельской местности, то войны постмодерна не только ведутся не своими руками, что было характерно для различных времён, но становятся не вполне войнами, то есть войнами не «горячими», а если и «горячими», то цели действий участников умело маскируются, а исполнителям не сообщаются. При этом уровень жестокости сохраняется, как и масштаб страданий, однако изменяется содержательная сторона. Если Дэниэл Белл характеризует посслепромышленное общество во взаимодействии с природой как игру людей и животных, то война также вполне может рассматриваться как подобие игры, не случайно в этом отношении популярность симуляции войны с помощью ЭВУ (электронно-вычислительных устройств). Разница с промышленной эпохой заключается в том, что скорее не игра уподобляется войне, а наоборот, скорее война уподобляется игре, симуляции, отклонения в психологии руководителей и масс становятся многослойными, существуя по принципам, сходным с досовременной эпохой, таким как противоречие миссионерства и разрушительности, невоенной жизни внутри страны и удалённых (словно виртуальных) ужасов войн где-то далеко. Но постмодернизм одновременно и раскрывает возникающие противоречия, в результате чего подобные войны получают осуждение в культуре и искусстве. Например, ведение войн во Вьетнаме и Лаосе сопровождалось огромными последствиями для населения стран, что получило в итоге соответствующую оценку в США. Раскрытием правды занимались такие активисты, как Фред Бранфмэн (англ. Fred Branfman), в собственными глазами удивившими, как светлый образ США как защитников свободы, равноправия и закона на деле оборачивалось угнетением, убийством и унижением людей[An inconvenient truth, 2014]. Фред Бранфмэн видит общественную проблему в том, что подавляется боль и ужас смерти. Фактически люди просто боятся испытывать страх, как и отрицательные эмоции. Лишь однажды испытав этот страх и пережив можно почувствовать жизнь по-новому, как в рассказе певшего под бомбёжкой мальчика из Лаоса не в соглашение с войной, а в противоположность ей, который записал Фред Бранфмэн. Западно-Европейские страны, занимая в раскручивающейся спирали войны роль колёс механизма занимают двойную зеркальную позицию: самостоятельно не инициируя процесс, они ему содействуют, не глядя запуская войны и ощущая на себе косвенные последствия. Не менее показателен для войн постмодерна виртуальный характер поводов и последствий, например как с войной в Ираке, когда химическое оружие не было найдено и реальным поводом не являлось. Согласившиеся и поддержавшие эту и другие легенды европейские страны доверились своим укоренившимся инстинктам избежания негативных последствий и используя правила прошлого опыта. Европе теперь не требуется задумываться о смысле и цели существования, ведь даже кризисы доходят до них отголосками из других уголков Земного шара.

Существенную роль в войнах играет религиозная составляющая, но она приобретает особую, хотя и основанную на прошлых проявлениях сходных явлений. Наступление модернистических явлений можно связать уже с окончанием войн между протестантами и католиками (с сохранением внутренней противоречивости), а позднее с идеологическими противоборствами после Великой Французской и других революций[Белл, 2004, с. CXLII]. Но если в эпоху модерна осуществляется возврат к поклонению фетишей в виде промышленных товаров и достижений прогресса, а сама массовая агитация и пропаганда как промышленный образ приходит на смену образам духовным, то в постмодерне происходит развитие «послерелигий» или «псевдорелигий», в том числе и в промышленной сфере, где становится общепринятым приверженность некоторой концепции, например, свободному программному обеспечению. «послерелигии» произрастают на различных основаниях, начиная от языческих представлений, религий откровения, концепций протестантства и реформации. Все иные противоречия прошлого также получают возможность воплощения в социальной действительности, в том числе под влиянием и в угоду каким-либо сторонам. Этот процесс с одной стороны разворачивается как использование религии для не религиозных целей, выступая словно технологический механизм-инструмент из эпохи модерна, но уже превращённый в роботизированную полуавтоматическую руку Бога, а с другой стороны, подаётся как скрытый и естественный, действующий словно подсознательно и по доброму умыслу ради блага исполнителей.

Также можно наблюдать распространение иррационального и агрессивного начала в сфере массовой культуры, которая выступала во время модерна как продолжение промышленной производимой послеклассической концепции. Параллельно существующую и развивающуюся область, в которой осуществляются явления от трудновоспринимаемых экспериментов до возвращения к классике можно считать проявлением течения постмодернизма (здесь, в сфере культуры можно увидеть наиболее выраженное отличие постмодерна от постмодернизма). Конечно, «немассовая» культура не возвращается в постмодернизме к классической, она скорее выделяет себя по принципу отличия от массовой, не вдаваясь в тонкости обоснования причин и истоков этого отличия, но она занимает своё место в галереях, клубах, на улицах и в сети. Отход от массовости происходит в различных плоскостях, так перенос массовой войны с оружием в руках происходит на сцену, где гитаристы и барабанщики, словно автоматчики и танкисты, создают звук, схожий с канонадой, но выкрикивают при этом антивоенные тексты. В таких более утилитарных сферах, как мода и дизайн осуществляется более выраженный отход от модерна и мы можем увидеть и узнать промышленные изделия постмодерна по их антиэргономичным деталям, формам не обусловленным ничем, кроме желания автора, и ирония постмодерна здесь проявляется в том, что потребители находят эти детали эргономичными, но эргономика эта, естественно, связана уже с удобством восприятия объекта в широком смысле, а не в физическом контакте с ним.

Фармацевтическая отрасль, являясь сама по себе результатом промышленного развития, сохраняет статус одной из передовых областей эпохи послесовременности, поскольку она тесно переплетена с наукой, а также встроена в систему общественного благосостояния через структуру здравоохранения. Однако она несёт на себе отпечаток присущих послесовременности проблем, таких как сращивание науки и предпринимательства, враждебные продажи и потребилитизация. Кроме того, сами основы отрасли можно подвергнуть обоснованной критике, как на основе внутренней структурированности с целью не спасения жизни многих, а продления жизни немногих любой ценой (что отвечает несправедливой общественной дифференциации). Что касается внутренних недостатков методологии за пределами теории общественного благосостояния, то, например, можно предположить, что проведение клинических исследований с применением двойного слепого метода исключает возможность оценки лекарств с учётом эффекта плацебо, между тем возможное действие препарата вместе с данным эффектом будет отличаться от его действия без него, причём можно ожидать, что совместное действие вместе с эффектом плацебо окажется более благотворным. Если это действительно так, то лабораторное тестирование лекарств, ровно как и проведение исследований на группах людей не несёт точной информации для принятия решений о их действенности.

Выращивание растений в промышленных масштабах произрастает из возможности разведения садов и парков более ранних эпох Во времена послесовременностипомимо основных сельскохозяйственных культур значение приобретают побочные продукты, необходимые для полноты рациона, а также и непищевые растения, такие как цветы, кусты и декоративные деревья. Ровно как книги были уделом знати, так и королевские парки теперь должны выйти на улицу и услаждать взгляд любого гражданина. И точно так же, как книги заменяются рассказами и историями, будто бы выплывающими из былин, также и растения становятся украшением интерьеров, скорее картинкой в экране, на занавесках или на обеденной скатерти Использование растений для созданиях искусственных образований, не имеющих ничего общего с питательной функцией, выходит на новый уровень в хозяйстве услуг, и становится чем-то другим, чем искусство. В таких явлениях послепромышленной эпохи, как (арусск.)«ландшафтный дизайн», продажа цветов явления достигают массовости с промышленным производством саженцев и доставкой растений воздушным транспортом и служат для выражения неолиберальной мечты собственного индивидуализма, проявляющегося в выборе из набора имеющихся в продаже букетов подходящего по цвету и размеру. Естественно, что эта реализация этой мечты оказывается точно такой же пресной, как неестественно крупна и приторна (особенно в продающихся в крупных магазинах консервах) садовая малина и клубника по сравнению с лесной малиной и земляникой, или мясо домашней свиньи по сравнению с диким кабаном. Искатели здоровой пищи вынуждены обращаться как и миллионы лет назад к дарам леса, собирать грибы и ягоды, охотится и рыбачить в относительно чистых местах, чем по-видимому и достигается расщепление цепочки сельскохозяйственных крайностей послесовременности, где цветочные киоски с выращенными за тысячи километров цветами соседствуют с собранными у ближайшей станции грибами и ягодами (да и ландышами и вербой тоже).

Элементы новой структуры: квотная система и непотизм

Формирование системы квот позволило решить острую проблему недовольства некоторых социальных групп их ограниченным статусом, что явилось важным успехом американской демократии. Но такой «успех» не только породил ограничение возможностей плодотворного действия системы, но и явился аналогом системы приёма на основе родственных связей, когда принимаемые по иным, чем меритократическим, критериям оказываются в несколько ином статусе: «Более того, существование квот и преимуществ при зачислении на работу означает, что система квалификационных требований нарушается или ломается. Неизбежное допущение предписывающего критерия в отношении пожизненных университетских должностей состоит в том, что представители меньшинств менее квалифицированны и не могут конкурировать на равных с представителями других социальных групп, даже если им обеспечить существенные поблажки. Как это сказывается на чувстве собственного достоинства человека, принятого в качестве работника «второго сорта»? И какие последствия имеет для уровня университета, для качества его образовательного и исследовательского процесса и морального климата то, что его преподавательский состав набирается на основе квотной системы?»[Белл, 2004, с. 561] С распространением значения организаций с государственным участием увеличивается возможность для назначения всё большего числа работников исходя из сложившихся связей, что аналогично установлению квот для меньшинств, женского пола в образовательной системе, распространившемуся с 1960-х годов в США. Критерий наличия связей становится ещё одним в системе критериев общественного отбора людей в системе организаций наряду с множеством искусственно создаваемых формальных показателей, таких как наличие документов, подтверждающих получение знаний и навыков, опыта и успехов в соревнованиях. В отношении всех таких показателей, как и в отношении показателя наличия связей, можно сказать, что их прошлые значения не могут по-настоящему рассматриваться как критерии для будущих результатов, поскольку они определяются случайными событиями а значит их использование является такой же дискриминацией, как и дискриминация по полу, происхождению, которые также являются случайными. Проведение тестирований, используемое при отборе, столь же бесполезно, поскольку опыт и знание, которые потребуются при обучении могут быть скрыты и находиться глубоко в недрах подсознания, но быть относительно быстро восстановлены, кроме того, практически вся деятельность в эпоху послесовременности требует использования дополнительных средств и тестирование без их использования кажется абсурдным, тестирование же с их использованием является даже вредным, поскольку возникает возможность подмены знания указанием ответов на основе внешних источников. Собеседования и решение рабочих задач выглядят более адекватными подходами к решению задач искусственного отбора людей, но и они весьма ограничены в силу того, что затруднительности их соответствующего применения. Допустим, в отделе существует 10 видов работ, для тестирования всех возможностей работника потребует последовательное вовлечение во все из них, что будет означать принятие на испытательный срок. Собеседование затруднительно адекватно применить в силу практического характера большей части действий в хозяйстве послесовременности и по причине лучшей способности людей «проходить» собеседования, в обществе послесовременности собеседования превращаются в механизм реализации личных амбиций и проверки техник убеждения, обороны и защиты, нежели в оценку умственных способностей человека. Да и сам человек превращается я скорее в носителя набора техник и механизмов, чем в мыслителя-творца.

В данной статье мы очертили основные понятия, связанные с послесовременизмом, а также рассмотрели некоторые характерные явления. Мы увидели, что даже в таком принципиальном вопросе, как применение технических средств к систематизации деятельности людей для выработки более совершенной социальной структуры общество Послесовременности сталкивается с серьёзными трудностями. Дальнейшее рассмотрение явлений и течений послесовременизма продолжим во второй части статьи: «После современности: назад в прошлое».