Переосмысливая прошлое, мы смотрим в будущее

Цитата из известного источника

В продолжение статьи о послесовременности в данной второй части мы перейдём к ключевым вопросам и происходящим сдвигам в эпоху послесовременности, а также сделаем некоторое исторически-концептуальное отступление перед продолжением рассмотрения в последующих статьях проблемных вопросов, остро возникших в развитых странах (Западная Европа, США), с которыми послесовременизм справляется с трудом, скорее вытесняя их на задворки подсознания или затеняя роем повседневности; а также перед обращением к проблемам сменяемости послесовременности следующей стадией в лице пересовременности.

Знание и образование

Ключевым вопросом для развития послесовременизма является встраивание теоретического знания в социальные структуры, таким образом, чтобы обеспечить концептуальное единство, и в этом длительном процессе предпринимается логичный шаг по повышению образовательного уровня граждан. Однако достигаемые формы и применяемые средства не всегда приводят к ожидавшимся результатам, что в такой сложной сфере вполне предсказуемо, но от этого дальнейшие предпринимаемые шаги ставятся всё под больший вопрос, а вместе с этим научные знания продолжают использоваться практически в хаотичном порядке, оказываясь в подчинении институтов власти эпохи послесовременности, таких как СМИ, местная политика, сетевые сообщества.

Роль знания и образования

Недостатком меритократии признаётся превращение группы обладателей знания в новых властителей общества, но по сравнению с концептуальной схемой на деле может оказаться, что за формальной важностью знания для общества оказывается зависимое положение его обладателей и выполнение ими лишь социального заказа. В условиях капитализма система образования эпохи послесовременности начинает ассоциироваться с получением богатства, как пишет А. Иллич, что означает всё чаще и возможность перехитрить менее образованных людей, то есть знание превращается инструмент с неопределённой общественной полезностью: «Образование неявно внушает детям, что экономически ценные знания суть профессионального обучения, а социальные привилегии человека зависят от места, достигнутого им в бюрократической системе»[Белл, 2004, с. 563]. Само же знание превращается в функциональный придаток капитала, занимая в его концепции подчинённую роль, единственной попыткой защититься и сохранить некоторое подобие независимости для учёных является нарочитое использование усложнённого языка и в целом создание более труднодоступной структуры знания, как замечает А. Иллич, словно скопированной с труднодоступной структуры корпорации, где каждый стремится защититься от других с помощью создания из каждого действия секретов: «Наука будет искусственно усложняться до тех пор, пока её результаты будут обращаться в технологию, находящуюся на службе профессионалов. Если бы она использовалась в целях создания такого образа жизни, где каждый человек мог бы с удовольствием заниматься обустройством жилья, врачеванием, образованием, путешествиями и развлечениями, то ученые должны были бы с гораздо большей настойчивостью переводить свои открытия, изложенные на языке избранных, на нормальный обиходный язык»[Белл, 2004, с. 564]. Но, по-видимому, решение обозначенных проблем станет возможно только с переходом к образовательной системе ремодернизма, поскольку требуется в первую очередь повышение уровня общественного доверия, которое позволит распространять знания при этом сохранять возможность для дальнейшего их накопления. Однако в противоположность описанию А. Иллича обладание фондом знаний не позволяет занимать доминирующее положение, поскольку знание подчиняется капиталу: «Чем больше человек учится, тем больший «фонд знаний» он приобретает. Скрытый подтекст обучения, таким образом, задает новую классовую структуру общества, в которой основные потребители знаний — те, кто больше накопит, - получают особые привилегии, имеют более высокий доход и доступ к более эффективным средствам производства. Этот вид капитализма знаний, принятый во всех индустриальных обществах, определяет логику распределения рабочих мест и доходов»[Белл, 2004, с. 564]. В дополнение к ограниченным возможностям носителей знания к их применению в капитализме послесовременности первостепенное значение получают те знания, которые обеспечивают наибольшую отдачу на капитал или, если говорить не так сухо (ведь сама оценка этой отдачи оказывается часто невостребованной, а полная совокупность затрат — неучтённой), которые позволяют хозяйственной функции продолжать занимать вместе с владельцами обеспечивающих эту функцию организационных структур главенствующее положение в обществе, например, знания о воздействии на людей для увеличения продаж в противоположность знаниям, для людей о противодействии такому воздействию.

Послесовременное образование

Меритократические основания в модели послесовременизма были подвержены критике как и раньше в силу логичного вопроса об ущемлении тех, кто отодвигается на вторые роли в меритократическом обществе, а также в силу затруднительности определения конкретных критериев. Например, в США предпринимались различные попытки обеспечения равного доступа к образовательной системе, одной из которых стала система квот, отчего возникли проблемы с соответствием квалификационных и антидискриминационных критериев приёма[Белл, 2004, с. 560,561]. Критерии меритократии по сути должны являться критериями науки, но если они определяются в политической системе, то они могут оказаться чем-то меньшим, практическим упрощением замысла о равенстве, сводящемуся к формализму. Но и научные критерии меритократии имеют ограниченное применение, поскольку есть также и другие критерии красоты, искусства, философии, человеческого бытия. Если сама наука утверждает, что её знание ограничено, а в применении к общественным системам в особенности, то не следует стремиться преобразовать общество в технологический социум, который был бы предсказуем и подчинялся системным законам, моделировался, что и пытаются сделать «передовые» государства послесовременности, применяя всё новые общественные технологии. Попросту если складывающаяся стремящаяся к меритократии система не отвечает требования населения, то она находится в поиске новых концепций, и возможно параллельное существование различных критериев. Однако если образовательная система по прежнему существует в условиях технократического капитализма то возможности применения иных критериев, чем лишь решающих сиюминутные проблемы ограничено. В любом случае даже квотная или другая антидискриминационаня система позволяет некоторые представителям совершенствоваться и достигать более высокого статуса, но вот делает ли она это эффективно и для нужных ли представителей — сказать затруднительно.

В любом случае альтернативой принципу равенства возможностей, получившему распространение в США, называется принцип равенства результатов[Белл, 2004, с. 592–601], который в некоторой степени более универсален, и в отношении его ведутся обсуждения и рассматриваются такие системы, как всеобщий доход, перечисляемый всем гражданам.

Послепромышленное общество пыталось разрешить отчуждение частной собственности, искусственно достигая иллюзии частного и личного комфорта и создания псевдоиндивидуальности, создавая универсальные системы предоставления общественных благ, которые, хоть и опирались на личные запросы граждан к реализации общественных требований, но не могли предоставить больше, чем мог затребовать гражданин и способности к образованию он мог раскрыть только самостоятельно, тогда как образовательная система скорее стремилась выровнять его возможности с возможностями остальных учеников.

Рассуждения об альтернативах сложившейся системе образования переносят нас в область рассмотрения общества ремодернизма, что мы сделаем в соответствующей статье.

Другие явления послесовременности будут рассмотрены далее при рассмотрении исторических сдвигов и течений, а также в статьях, посвящённых Европе и США.

Общественные течения

Мы начали моделирование явлений послесовременности с вопросов взаимосвязи промышленности и окружающей среды через цепочки крайностей. Теперь мы завершим обзор, обратившись к некоторым проявлениям общественных течений, возникающих в этой связи. Для послесовременности характерно создание общественных групп, союзов, объединений, деятельность которых построена на некоторой системообразующем наборе элементов, идей, образов. Именно они образуют внутреннюю мотивацию участия граждан в деятельности таких организаций. Вовлечённость людей в различные сообщества можно выделить в различных областях, что обеспечивает институциональное оформление стратификации индивидуалистической направленности. Даже не будучи индивидуалистически-либеральной, например, в КНР, оформляющаяся стратификация основывается на идентификации граждан с образом процветания, качества и справедливой обеспеченной жизни, что фактически выражается в приобретении престижных товаров, разработанных в рамках западного индивидуалистического институционала. Созданные образы образцов потребления повторяются (реплицируются) в таких обществах словно генетический код, но уже на наборе собственных генов. В то же время суть нового послепромышленного подхода может быть выражена в отделении техники, образцов промышленного прогресса от содержательно-культурной сферы, сферы знаний и взгляда в будущее, которые становятся словно различные программные коды для одного и того же оборудования совершенно различающимися. Копирование как программных, так инструментальных кодов при этом не приводит к созданию точных дубликатов, поскольку происходящий процесс не является линейным и односторонним. Собственно копирование идей и промышленных образцов признаётся и для западной промышленной модели в качестве нормы[Smartening up their act, 2014; A grand tour, 2014], в этом плане послесовременность даёт обратную связь в направлении различных культурных кодов, поскольку уже пройдена однонаправленная структурность вовлечения новых идей в западную техноструктуру; а также обратную связь в производственных возможностях всё новых и новых стран. На конечном этапе послесовременизма предполагается слияние влияния, когда устойчивые потоки социально-культурного программирования будут дополняться перетоком хозяйственно-технического и человеческого материала. Человек превращается в набор записей о его жизни, что позволяет осуществлять детальное устойчивое регулирование её протекания в мировой эпохе послесовременности. Но, по-видимому, постепенно истоки послесовременизма будут ослаблять по мере ослабления диалектического влияния цепочек крайности. Однако проблема взаимодействия с окружающей средой в ряду цепочек крайностей послесовременизма стоит обособленно, поскольку неоднократно конец истории цивилизаций связывался именно с отсутствием долговременного анализа ухудшающихся условий области их обитания. В случае с послесовременизмом мы имеем дело с концентрацией боязни прихода катастрофы и самоуспокоения по этому поводу. Но масштаб проблемы является на этот раз общепланетарным и над человечеством нависает угроза не просто вымирания сосуществовавших с ним видов (как ранее мамонтов), не просто деградации местности в которой он обитает (как в засолившихся оросительных системах Междуречья), не просто временного изменения климата, от которого можно спастись в отдалённых регионах, или загрязнения химическими и радиоактивными веществами территорий, но угроза полной деградации всей среды обитания. Ответом послесовременизма на возникающие угрозы являлись отдельные проекты, как организации энтузиастов, так и учёных, художников, различных представителей творческой и мыслительной части общества. Но эти ответы, в данной цепочек крайностей, как и ответы послесовременизма в других цепочках не являются действительным решением проблемы. Промышленность, технологии, хоть и перестраиваются, становятся «умными» в действительности становится лишь только «умными», но не умными, как собственно «умнофон» скорее не даёт сосредоточиться на мыслительном процессе, чем ему содействует. Решение возникших проблем остаётся в частности за течениями пост-постмодернизма и ремодернизма, о которых мы поговорим в соответствующей статье.

Достижения культуры

Дэниэл Белл обращается к антиномичной сущности культуры, которая периодически проявляется как дионисийское начало, стремление выйти за пределы[Белл, 2004, с. 648] и просто самоутвердить бытие экзистенции. При этом что касается взаимоотношения послесовременного общества и предшествующего ему времени, то сами антиномичные тенденции легли в основу проявления послесовременизма, хотя и предшествовали собственно модернизму, ставшему мостом к массовому выражению антиномичности. Массовая культура послесовременности закрепляет тенденции послесовременизма в виде распространения культуры видоизменённого я, стремящегося противопоставить себя капиталистическо-буржуазной системе. Но такое обращение словно средневековых традиций поиска высших сил за пределами ограниченной бытийственности на почву массовой равномерности технотропного единства сознательного и бессознательного «Я» не сулит культуре ничего существенного в отношении проявлений прекрасного в разрезе разрыва всяческих структур и упорядоченных форм, то есть попросту не является положительной тенденцией, которую можно было бы назвать развитием культуры. Но, по-прежнему, мы не можем с уверенностью сказать, является ли это развитие дегрессом культуры. Оно становится измеримым другими категориями, и эти категории — из повседневности: «Прежнее художественное воображение, каким бы оно ни было бездумным или извращенным, сдерживалось формообразующей дисциплиной искусства. Новая чувственность ломает все стили и отрицает, что между искусством и жизнью существуют какие-либо различия. Раньше искусство было опытом; теперь любой опыт должен быть обращен в искусство»[Белл, 2004, с. 649]. Такой сдвиг условно можно обозначить как стремление в царство Утопии, однако данное описание не позволяет выявить природу сдвига, которая может состоять как в выполнении социальной функции, так и в независимом личном поиске, но может быть и чем-то другим. Исходя из возможностей такого различия по-видимому черпают своё естество различные направления послесовременистического культурирствования. Отсюда мы сделаем различие в культурных достижениях Запада, Востока, Европы, США, Японии. Даже со сменой политических настроений внутри данных формаций изменяются особенности культурирствования, или же культурирствующие тенденции увлекают за собой общественно-политические сдвиги, так что музыка становится проводником в мир политических реформ. Но и наличие обособленных направлений культуры сохраняет наплаву различные варианты сдвига. И эти различия заложены в понимание произносимых слов. Если мы понимаем жизнь как жизнь личную или же как жизнь общественную, то фраза о сращении искусства и жизни может приобретать всевозможные смыслы, не меняя свою форму (вопросы реализации сдвига рассмотрены в статьях о Европе, США и ремодернизме).

Массовый характер скопированных образцов, возможно связанный с использованием эталонной модели системообразующей основы, проявляется в создании зависимых и перекликающихся сценарных настроек, таких как основное литературное произведение и зависимые от него создаваемые сообществом аналоги. По аналогичной модели развивается и массовое искусство, основанное на множестве серий и сезонов, фильмах, имеющих несколько продолжений, не остаются в стороне и видеоигры, комиксы, да и просто развлекательные картинки, создаваемые во множестве вариаций. Такой подход является антитезой классической традиции, основанной на нескольких сюжетах, которые по считаются завершёнными и не требующими продолжения, также как и 12 подвигов Геракла. Но точно также, как в современном театре переделывают сюжеты прошлого, снимаются фильмы, переиначивающие легенды и литературу прошлого. В таком «современном» искусстве уже мало что остаётся от искусства, даже в смысле стремления к повторяемости в авангарде, хотя тенденция к обращению к подражанию прошлому сродни повторению Возрождения. Но проблема и заключается в том, что то, что в эпоху Возрождения получало новое прочтение сейчас скорее обрекается на забвение скорее становясь ещё одной развлекательной заставкой, чем поводом для того, чтобы перечитать Еврипида. Дело, отчасти в том, среди какой части населения разворачиваются общественные перемены, ведь в силу массовости послесовременности приходится вдвойне тяжелее, и проблема остаётся скорее мыслительной, чем количественной, заключена в образе, хотя количественные факторы времени, информации и организации оказывают свою деструктивную роль, если человеку не удаётся занять активную позицию и выбрать нужное время, нужную ему информацию. Может быть это является просто делом вкуса, массовое обобщение которого приводит к его вытеснению всё теми же техникой и зрелищностью. Так или иначе, проблема отвлечения внимания и усидчивости становится уже массовой психологической проблемой, являющейся как следствием дозированной подачи информации с помощью техники, так и причиной существования техники в таком состоянии. Оказывается, что сфера культуры и искусства, которая могла бы этому активно противостоять, лишь может выразить процесс, уже не выполняя созидательную функцию общественного формирования и делает она это из-за ограниченности своих концептуальных средств, когда в распоряжении остаются только революционные техники разрушения структуры. Попытки активного участия в массовых произведениях в определённой степени проводят такие протестные настроения, создавая собственные интерпретации в литературной вселенной, люди находят новые созидательные формы массового творчества, но воплощения в рамках этих форм существующих произведений как правило заканчивается лишь некоторым изменением сознания, подобного перезагрузке информационной системы, что, впрочем, в духе времени послесовременности, в котором исчезает таинство превращения загадочности в красоту, а возникает множество нарезок из красоты, нагромождённых скорее в форме мусорной кучи, чем во фрактальном береге или кроне дерева, что, впрочем, вселяет надежды на времена Пересовременности.

Исторические сдвиги: политика и собственность

Два ключевых изменения, которые связаны с моделью послепромышленного общества согласно Дэниэлу Беллу (или «исторические сдвиги») — это изменение соотношений хозяйственной сферы с другими, в частности возрастание роли политики, и разделение общественной функции и функции собственности [Белл, 2004, с. 496–498]. Первое важно для понимания, поскольку само название промышленного общества следует из её постоянного развития и тенденции к превращению в доминирующую общественную силу (в частности согласно Э. Дюркгейму, [Белл, 2004, с. 497]), справиться с которой можно либо путём революционных преобразований с установлением управления над хозяйственной областью, развивающейся в несоответствующем общественным интересам русле, либо путём установления социального контроля некоторым иным образом. Дэниэл Белл предполагает, что постиндустриальное общество сумеет установить соответствующий контроль путём обращения к политическому общественному институту. В действительности мы не можем подтвердить, что политика или какая-либо другая сфера, например, научная, способны обуздать разогнавшуюся экономику, скорее само хозяйство «развиты» и «развивающихся» стран, испытывая промежуточные кризисы, вызванные спиральными эффектами, время от времени приходит к пониманию необходимости собственного обуздания, но хозяйственный комплекс видит своей задачей скорее самоуправление, чем управление со стороны какой-либо другой сферы общественной организации.

В действительности хозяйство становится непрозрачным и внешне сложным для того, чтобы отстранённый политик или даже учёный мог понять особенности отдельных отраслей и специальностей, а сама политика становится ещё одной технологией в руках представителей хозяйственных групп, ставящих защитные барьеры в виде стандартов. Там где политика группирует людей она делает это в нехозяйственных областях, хозяйственные же интересы выплывают лишь время от времени, но в большей части в области создания коалиций и апробации неоклассических подходов дерегулирования рынков. Конечно, есть и весьма удачные контрпримеры, такие как борьба с монополизмом информационных гигантов, снижение выбросов и развитие возобновляемой энергетики, однако здесь просвечивают весьма узкие стремления, основанные на интересах отраслей отдельных стран. Чуть ли не основным вопросом, где политика становится способна управлять хозяйством, становится вопрос ограничений, «санкций», избежание энергетической «зависимости», а значит политика становится деструктивным стержнем, разрывающим несформировавшееся послепромышленное общество, причём даже изнутри самого ядра Запада.

Второй исторический сдвиг, изменение соотношения общественной функций и функции собственности, связан с циклической природой деятельности, которая складывается в рамках институциональной среды европейско-американской цивилизации. Общественная функция сводится к выполнению хозяйственной роли, которую выполняет гражданин в промышленном и послепромышленном обществах (промышленность сама по себе менее привязана к месту, чем сельское хозяйство, поэтому это может быть ключевым фазовым переходом на пути к изменению структуры собственности и способу регулирования системы прав собственности). Выполнение такой роли позволяло накапливать активы, закреплять их как собственность и передавать их другим гражданам (в рамках сложившейся консервативной системы — своим родственникам), но закрепление в виде собственности должно предположительно утратить смысл с переходом к послесовременности, причём выразителем новой функции, оторванной от собственности, должен стать класс профессионалов [Белл, 2004, с. 499]. Несложно представить, что в современных (то есть послесовременых) условиях профессиональная этика, соблюдение моральных принципов важности собственного труда (а не собственного богатства) должны становиться основой новой институциональной концепции. Но в действительности этот переход становится скорее поверхностным, тогда как внутри складывающихся профессий по-прежнему господствуют корыстные интересы. Формирование класса профессионалов происходит в образовательной системе, самообразование играет некоторую роль, хотя и связано скорее с поздней послесовременностью, с эпохой распространения различных курсов, распространяемых через сети. Проблемы образования в послесовременности рассмотрим в соответствующем разделе. Что касается роли профессионалов в общественной жизни, то они скорее являются пассивными наблюдателями, ограничиваясь лишь заботой о собственном внешнем образе, не пытаются вникать в проблемы общества и пытаться решить их, они решают только те проблемы, которые находятся в области их компетенции, то есть практически никакие. Время от времени они участвуют в общественных движениях и выражают своем мнение на голосованиях, но в целом профессионалы остаются зависимы и не самостоятельны, поскольку профессионализм — это лишь идеальное выполнение инструментальной функции в действующей системе и в одной из сложившихся структур. Когда же профессионалы достигают верхних слоёв систем управления, их действия становятся абсурдными из-за нехватки творческости и системно-структурного понимания. Те, кто определяют развитие и движение системы в эпоху послесовременности скорее являются противоположностью профессионалам — это либо предприниматели, либо военные, либо исследователи, либо наследники и политики с нестандартной харизмой.

Одновременно данные сдвиги проникают в различные общественные группы, например, институт науки подвержен данным сдвигам путём формирования двух осей напряжённости: бюрократизация и попытки влияния на «науку как призвание», попытки заключит её в бюрократические рамки, обрисовать права и обязанности; политизация учёных и их деятельности, попытки создания ими собственного независимого сообщества, независимо9го от государств, то есть надгосударственного[Белл, 2004, с. 541–546]. В сущности же от научного сообщества потребуется всяческое снятие ограничений на распространение знаний, что будет означать утрату их собственности на результаты своей деятельности, а в отношении политики — избирательное предоставление своих услуг, но и контроль за ликвидацией некомпетентных мнений и высказываний, с тем, чтобы привести политические в русло научных обсуждений. Но опасность и трудность для занятия научным сообществом более широких общественных позиций заключается в сущности в том, что оно скорее может стать ещё одной профессиональной группой, чем быть альтернативой институту профессионализма, что, конечно, скорее подорвёт идею перманентой революции, чем привнесёт её на политическую и профессиональную почву. Кроме того, научное сообщество привыкло к сложившемуся положению и находится скорее в поисках финансирования, чем в поисках истины. Так же как у других групп профессионалов, «[в] высших кругах этой новой элиты, то ест научного сообщества, люди явлвяются носителями существенно отличающихся друг от друга ценностей, которые могли бы стать основой нового классового этоса™»[Белл, 2004, с. 486]. В этом и состоит некоторый парадокс общества послесовременности, поскольку научное сообщество само и должно разрешить эту проблему объединения и организации крайне противоречивых концепций и представителей внутри себя, и если оно не может достичь гармонии и упорядоченности внутри себя, то можно ли допускать науку до политики? Можно было бы считать это очередным столкновением теории и практики, но на самом деле это столкновение структур этоса и систем организации сообществ, для которых требуется всего лишь инфраструктура. Аллегорически это выражено в том, что всемирная информационная сеть была создана военными, а системы для общения — студентами, однако очевидно, что без науки это не происходило, вопрос лишь в анализе происходящего и создании системы мониторинга, а также заострении на том, что инфраструктура не будет заменой жизни и роль науки для общества в действительности должна быть более широкой, чем социальная инженерия случайности. В любом случае, наука находится в поиске собственного нового этоса, но который может стать и этосом общества в целом.

Со стороны повседневной жизни рассматриваемые структурные сдвиги проявляются в критериальной запутанности как при решении вопросов организации этой жизни, так и формирования ценностного ядра концептуальной неопределённости. Хотя тенденцией является большая роль централизованных политических решений, но они должны при этом воплощаться децентрализовано: «В национальном обществе все больше и больше проектов (будь то борьба с загрязнением или реорганизацией городов) должна осуществляться посредством групповых или коммунальных инструментов. В тесно переплетенном обществе все больше решений приходится принимать с помощью политических мир и с помощью планирования»[Белл, 2004, с. 489]. Ситуация усугубляется тем, что и на уровне централизованных политических решений рациональная оптимизация невозможна в силу теоремы невозможности Эрроу, формирование же децентрализованной политики местных сообществ вынуждено идти в русле общей политической системы. Верно и обратное — местная систематика небольших институтов, собраний, фирм не способна вписаться в общегосударственные структуры, стремящиеся к формированию мировоззренческого единства. Интересы сообществ и природы уже не могут быть учтены с помощью технических критериев, а значит для построение институциональной гармонии потребуется уровневое взаимопроникновение, учёные при этом будут способны навести мосты с обеих сторон, причём как в системной, так и структурной плоскости, раз они (как сообщество и институт) представляют собой и Gemeinschaft, и Gesellschaft (отсылка к [Белл, 2004, с. 512]).

Назад в будущее? Вперёд в прошлое!

В тоже время в самом деле «крушение» структуры модерна не всем кажется очевидным, несмотря на окончание мировых войн, сдвиги, в результате которых промышленность оказалась отодвинутой на задний план в хозяйственной сфере. Это вполне вписывается в разнообразие общественных сдвигов, которые приводят к образованию и разрушение государств, их сущности, оставаясь в целом в контексте развития. Если промышленность и отступила из числа передовых движущих сил, то разработка и технологии заняли её место. Можно себе представить, что испытывали жители великих государств Древнего мира, когда наступало время их упадка или приходили завоеватели. Римская империя оставила свои достижения для построения новой христианской цивилизации, а труды авторов Древней Греции известны до сих пор. Но можно было бы считать, что стремление к идеалам и структурированности было в некоторый момент принесено в жертву стремлению к многообразию, как в Древней Греции, так и Риме. Можно, также, проводить параллели в развитии правовой системы сегодня и в древнем Риме, а также в том, что пресловутое стремление к развлечениям было связано с наступлением эпохи послесовременности в Римской Империи. Уходя далее в глубь истории и выходя за то, что недавно считалось историческим периодом жизни человечества, основываясь на археологических находках неолитических поселений в местах раскопок Чаёню в Восточной Анатолии, Холм на развилке (тур. Чатал-Хююк) в Южной Анатолии , можно предполагать, что один из наиболее ранних периодов послесовременности, аналогичный современному наступил приблизительно 9200 лет назад. Известно, что именно в Малой Азии и на Ближнем востоке находился один из очагов неолитической революции, благодаря которой был создан один из основных секторов современного хозяйства — сельское хозяйство, благодаря появлению земледелия и одомашниванию животных. Существовал и соответствующий храм, посвящённый «поклонению» сначала животным, затем, возможно, божествам, связанным с развившимся сельским хозяйством или одомашненными животными. Однако в некоторый период времени храмы, в которых совершались жертвоприношения были сожжены и разрушены[Bernhard, 2005], а храм Пупочной горы (арм. Պորտաբլուր, тур. Göbekli Tepe) также был засыпан землёй[Гёбекли-Тепе, 2015]. Что касается Пупочной горы, то первый слой (слой III если считать сверху), состоящий из концентрических храмов поклонения животным (предположительно) был засыпан, а на месте него выстроены здания (предположительно храмы) прямоугольной формы, что можно считать неким аналогом наступления Модерна. Причины засыпания неясны, возможно это было сделано в дань уважения ушедшим культурам, чтобы не тревожить духов, которые остались в прошлом истории позднего неолита с началом нового, казалось бы благополучного общества. Ведь должны же были создатели сельского хозяйства понимать важность своего открытия. Чтобы понять, что верования и храмы прошлого — это всего лишь фундамент, отшлифованный древним Модерном до функциональной крайности. Кто-то считает происходившие в те времена явления социалистической революцией, но свидетельства говорят о том, что в это время на смену иерархическому классовому обществу, основанному на сильном хозяйственном разделении пришло общество относительно равных граждан, пришедшее в том числе к равноправию полов, что на современном этапе развития общества достигнуто только в постмодерне. Это подтверждают такие факты, как участие женщин в охоте, равный уровень накопления печного дыма в останках мужчин и женщин, равенство погребальных обрядов[Чатал-Хююк, 2015; Коробатов, ; Bernhard, 2005]. В это время можно предполагать и взаимодействие поселений данной области, поскольку семена, выведенные в одной местности передавались в другие, например, в Чаёню ещё около 10000 лет назад, также имелись свидетельства передачи раковин и оружия из других местностей, передачи обсидиана и кремня[Чатал-Хююк, 2015; Bernhard, 2005]. Можно предполагать и развитие системы передачи знаний из поколения в поколение, хотя ещё большую роль в передаче социального опыта играло, по-видимому, искусство, свидетельства чего обнаруживается в Чатал-Хююке (тур. Çatalhöyük)[Bernhard, 2005]. Удивительные параллели неолитических деревень-городов прослеживаются в том, как их жители перестраивали стены, меняли штукатурку, перекрашивали их, запоминая при этом внутреннее расположение предметов в своём воображаемом рационализированном пространстве жизни[Hodder, 2007, с. 111–112]. В результате можно разглядеть через туман тысячелетний всё ту же цепочку крайностей, только на этот раз с развитием сельского хозяйства (с элементами промышленности): иерархическая племенная организация, развитие сельского хозяйства (хотя по имеющимся свидетельствам нельзя с уверенностью сказать о нём как о решающем факторе, связанно с развитием компактных поселений, хотя обратное приведёт нас к осознанию важности духовной культуры, или безопасности совместного проживания в поселениях на открытом пространстве, власти над животными, осознании связи с предшественниками[Hodder, 2007, с. 115]) — классовые противоречия — захват власти — построение общества равенства. Конечно, мы находим свидетельства развития человеческой культуры, духовной и материальной, преимущественно в материальной её части, причём конкретно в каменной её части, образ жизни же можно отследить только через деформации костей. Но что скажет деформация черепа о развитии мозга? Сможем ли мы найти достаточное количество следов использования таких распространённых материалов, как дерево, земля, песок? Можно было бы рассуждать о возможности развития групп людей, о существовании с другими видами гоминид, наконец, о демократии в мире животных, но этап за этапом именно история и доистория человечества приводит нас к современности, послесовременности, отражающейся в водах настоящего времени образом давно забытых открытий, откровений и форм бытия.

Рассмотрение ключевых явлений и тенденций послесовременизма и послесовременности я продолжаю в статьях о европейском и американском постмодернизме.

В тексте были указаны следующие источники: