Следование за дискурсом приводит к неизбежности осознания мифологизации сознания. Попытка же создать информационную утопию приводит свободы и народовластия к появлению закоренелых приложений, которые завлекают пользователей как воронки в собственную сценарную игру. Созданные для обработки документов, они напоминают отныне сами институты бюрократии, которые встраивают документальное мышление в мышление как таковое с тем, чтобы дискурс мог определить свои властные претензии. Информационное сознание в этом смысле разделяется границей дискурса по линии от производителя программ до пользователя информационных услуг: в первом случае разработчики стремятся к монополизации поля обработки документов (исходя из модели смотри бесплатно — участвуй платно), а во втором — и государства и организации нацеливаются создание бесшовных полей, таких как торговые, банковские и эстетические, где информация и документы опираются на утверждённые представления (форматы). Впрочем подобное происходит и в отношении защиты документов и в отношении книгоиздательства, поэтому ярлык редактора документов — это не только представитель государственного предприятия на территории информационного государства-операционной системы, но и модель любого информационного дискурса как властных отношений по предоставлению цифровых услуг. Homo normalis в XXI в. завершает своё переформатирование по стандартной цифровой модели, где его жизнь начинает рассматриваться как проект, отображаемый через документальную эстетику, но то, насколько человечество сумеет сохранить или обрести свободу решится в узких коридорах с продолженными проводами и переданными цифрами.

Информационное государство

В послесовременную бытность эту информационную закоренелость стало принято называть «экосистемой», а значит можно воспользоваться и понятием «биогеоценоза», заменив гео на более подходящее инфо: биоинфоценоз. Если общество участвует в существовании поверхностных биогеоценозов, то с развитием 3 измерения действительности в виде информационного пространства в этом отпадает необходимость и следовательно биоинфоценоз приобретает особые черты. И подобно тому как в животном мире в ту или иную эпоху господствовали кровожадные ящеры или гигантские млекопитающие, так может становиться и многообразным и унылым информационный ландшафт. Особенностью программного и системного обеспечения в этом смысле является наличие правовая двойственность: с одной стороны они укореняются в традиционном корпоративном праве, в той мере, в какой организации приобретают и защищают информационные права, а с другой — в область неопределённости «открытого» обеспечения, и свободного обеспечения, которое связывается с независимыми группами разработчиков и отдельными разработчиками (часто неизвестными в правовом смысле). В принципе участники информационного пространства хотели бы получить полную независимость от традиционных государств с их относительно устойчивым и укоренившимся дискурсом, но пока что создать информационные государства удалось видимо только нескольким организациям, стремящимся теперь упрочить занятые позиции и выйти на просторы дополненной и виртуальной дейяствительности.

Когда некая организация разрабатывает продукт исходя из внутренних установкок, то она уже неявно в случае успеха обеспечивает себе граждан-пользователей в той мере, в которой её творение произвольно по отношению к их воле как воля государства преобладает над волей индивидов. Если в сетевом пространстве узлы не создают непременной разделённости, то то же информационное пространство в размеченности устройств начинает подчиняться режиму разграниченности: каждое приложение стремиться определить образ действия и путь «пользователя», фактический сценарий как его потребительской жизни, так и всей связанной с его приложением. Именно потому, что цифровые технологии начинают занимать существенное место в как в повседневной жизни, так и в хозяйственной и культурной, то занятие соответствующих мест в технологическом цифровом цикле передачи означает распространение информационных государственных претензий на всё расширяющиеся сферы от заказов товаров, ответов на вопросы, поиска людей, заботы о здоровье и выполнения ремонта. Но формирование информационного государства заключается не только в этом: государство как общение становится следовательно повсеместной цифровой технологией, контроль над которой и обеспечивает сливающийся с политическим информационный дискурс, поскольку обращение ко всем основным данным и общение с людьми обеспечивается в том или ином домохозяйстве через устройства того или иного производителя, который стремиться выпускать широкий спектр устройств, получащих атрибут «умных». Правда, до настоящего времени было обеспечено некоторое разделение (которое, правда, во многом стало следствием простого применения антимонопольного законодательства, что само по себе неплохо, но с другой стороны не слишком естественно) , но это не значит, что люди фактически существуют в том или ином информационном пространстве как в отдельном государстве. Кроме того, та или иная система (такая как поисковая или общательных сетей) время от времени получают преимущество и во многом могут приобретать статус информационной «сверхдержавы». Интересно, что каждое из информационных государств существует в рамках того или иного политического дискурса, который сегодня во многом основан на либеральных и рыночных ценностях, которым противостоят отчасти ценности общественного благополучия и регулирования. В этом смысле технология под покровом «нейтральности» привнесла с одной стороны склонность к индивидуализму, основанному на устройствах в частном распоряжении, она не была политически нейтральной, стремясь неявно установить частную собственность на и создаваемую информацию, впрочем эта пропаганда индивидуализма была встроена уже в саму идею правового государства, заложившего необходимость как связи автора, так и пользователя.

Но всё же многие хотели бы видеть информационное государство независимым и подлинно нейтральным и к политике и к самой философии. Ключевой в этом отношении была идея анонимности, которая избавляла не только от ответственности, но и от необходимости индивидуального авторства. В этом случае информация создаётся изначально как независимая и открытая, а главная — как никому не принадлежащая, либо как принадлежащая всему человечеству. Впрочем, отсутствие авторства было изначальной идеей множества авторов, которые стремились писать под псевдонимами. В принципе идеи защиты и права в этом смысле выступали всегда обременительными общественными институтами. Но в отличие от них цифровое пространство не оставляет выбора, если оно стремится либо к привязке граждан к учётным записям, либо к записям в общественных сетях. Отныне индивидуализм сможет одержать окончательную победу, если все учётные записи будут привязаны к телефонам, а телефоны — к гражданам причём самым парадоксальным образом, поскольку это происходит и в странах, стремящихся к ограничению индивидуализма. Интересно, что идея привязки данных к гражданину противоречит издательским традициям, где информация (текст, звук) изначально могли создаваться коллективом, а в науке — создаются в основном коллективом. Если же речь идёт о непосредственном создании сетевой информации, то требования индивидуализма информации должны были бы привести к отрицанию всех видов коллективного творчества, которое бы осуществлялось непосредственно в сетевом пространстве. Конечно, для решения этого вопроса есть механизм отслеживания изменений и рецензирования, управлениям версиями, который формально позволяет привязать каждый знак к отдельному человеческому сознанию. Но поскольку у каждого слова может быть множество значений, а также учитывая то, что цирирование и отсылки не всегда целесообразны, то отслеживание всех изменений не обеспечивает удовлетворительного решения в полном смысле. Если же представить сетевое пространство как информационное сознательное или бессознательное, то попыткка выделить вклад каждого гражданина в общестевнную деятельность выглядит столь же утопично, как и попытка описать роль отдельных нейронов в деятельности головного мозга. Тем не менее, послесовременный информационный дискурс смог создать соответствующие механизмы, так что сегодня общательные сети разбиты на осклоки индивидуального «творчества», а коллективные беседы имеют вполне понятную привязку скорее к фотографии, чем к абстрактному квадратику и имени несобственному. В принципе острова анонимности и неопознанности никуда не исчезнут, поскольку учитывая многообразие стран и относительную доступность технологий, а также возможность подмены авторства, да и наличие писать от лица группы, сообщества, при желании информация по прежнему будет существовать без авторства. Но если говорить о большей части информации, то создатели информационных государств в рамках платформ стремятся утвердить основной моделью привязку к индивидууму, во-многом, вероятно в силу хозяйственных соображений, потому что конкретный пользователь — это хорошая цель для рекламы с одной стороны и отличный экземпляр для контроля — с другой.

Утопическая же модель информационного государства должна избавиться от рекламы и отограничений в привязки гражданина к авторству, пользователя — к отдельным действиям. Например, будет возможно совмещение нахождения в общем пространстве без необходимости выделения отдельных областей, которые отделяют в настоящее время рамками. При этом один человек сможет управлять несколькими аватарами одновременно, а также играть роли животных и растений, что окончательно позволит избавиться от привязки информационного и политического гражданина.

Для оценки состояния и поддержки дискурса государства сравнивают три основных информационных пространства: статистическое, массовой информации (измеряется с помощью показателя новостного настроения, англ. news sentiment index), общественное мнение (например, потребительское — англ. consumer sentiment). Так, различие ожиданий в каждом из последующих по сравнению со статистическим обычно признаётся сигналом изменившейся оценки дискурса, власти. Ключевым элементом в этом преломлении дискурса занимают хозяйственные данные, хотя также имеют значение и другие достигательные параметры, такие как спортивные и культурные. Так, например, если статистические данные говорят о лучшем состоянии хозяйственной системы, чем общественное и журналистское мнение, то соответствующий политической дискурс действующей власти выглядит слабым и наоборот при завышенном общественном и журналистском преломлении над статистическими данными (которые также, правда, могут искажаться) имеет место положительная власть дискурса. Интереснее обстоит дело в прочих достигательных измерениях, таких как спортивное и культурное: они перестают быть тем, чем называются, то есть означаемое становятся не столько важны, как собственно поверхность, то есть как, например, зрелищность мероприятия или качество звука (звукозаписи и звуковоспроизведения), качество изображения передачи. По сути эстетически это победа выразительства и выраженьечества (экспрессионизма и импрессионизма) над барокко и классицизмом. Если физическая культура приобретает уменьшательную означенность, то спорт высоких достижений приобретает ореол неприкосновенности и в основном начинает играть роль официальной поддержки общественной системы. Но если за этой поверхностью и встаёт народная любовь к отдельным представителям искусства и спорта, то она не даёт ответа на вопрос о действительности жизненной наполненности и о той цене, которую заплатили представители достигательной сферы, и на вопрос не стали ли они сами жертвой дискурса, который стремится создать не только официальное искусство и спорт, но и науку, и историю, поскольку от выразительного эффекта сложно избавиться, если сама массовая жизнь приобретает театральные черты.

Если информационное государство формируется как непрерывное общение, то оно должно со временем стереть границу между статистическим, народным и новостным, по крайней мере в отношении хозяйственной сферы услуг, которые предоставляют через цифровые средства поскольку подавляющее число опросов переходят в электронную форму и следовательно необходимость в прочем отражении происходящего уменьшается. Информационному государству не будет смысла собирать внешнюю статистику также как социальной статистике нет особного интереса до статистики природных явлений, пока речь не заходит о бедствиях или катастрофах, в том числе климатических и угрозах вымирания. Но поскольку соответствующие проблемы будут волновать сообщества пользователей, то проблемы общества и природы найдут соответствующее отражение. В то же время идея открытого информационного государства находится под угрозой с появлением возможности создавать созданные найросетевыми моделями тексты, которые могут заполонить всё окружающее пространство. Правда соответствующие средства борьбы уже были выработаны на разнообразных форумах, где требовалось либо приглашение, либо отправка набора сообщений. Но для укрепления информационного общества как нового этапа человеческого развития потребуются какие-то другие подходы, чем те, которые стали привычны к 3 десятилетию XXI в. Они могут начаться, например, с научного пространства, которое постепенно должно перейти не только к отсеиванию как поддельных, так и сомнительных исследований, но и к переосмыслению значения авторства, которое здесь наиболее близко к отмене, поскольку по сути всё написанное становится частью теории и практики, а автор сохраняет лишь формальное символическое значение.

Эстетический упадок

Созданные картинки с помощью вычислительных машин теперь выглядят привлекательно, привлекательно настолько, чтобы сформировать особый стиль машинного маньеризма. Но пласты нулевой и отрицательной эстетики и без того заполнили собой всё околоземное пространство. И уже внутри этих пластов начинается внутренний упадок, когда создатели очередной игровой вселенной убеждаются в том, что они переусердствовали с количеством выпусков и позабыли, что такое качество. Но возможно ли качество в принципе там, где речь идёт о 100% развлечении ради развлечения, и даже уже не об искусстве ради искусства? В действительности в любой созданной вселенной возможны открытия и проявления чувств, но подобный вопрос нуждается в переформулировке: почему создаваемые миры не достаточно эстетически и человечески обусловлены?

Ощущение пустыни возникает при погружении в нулевую эстетику. Оно становится тем сильнее, чем больше производных берётся от исходного творчества. Если в качестве основы взять жизнь, то театр выступает для неё первой производной, тогда как кино — уже второй. И если в кинематографе используется некоторая музыка, то она становится следующей производной сопровождения движения и такую музыку как знакомую тему используют для создания фонового ощущения и настроения. Но так же и сама музыка вновь как когда-то в модернизме приобретает внутреннюю декоративность, становясь проявлением звучания, теперь уже не важно мелодия это или ритм. Так происходит с материалами в архитектуре, которые заменяют собой вместе с линиями перспективы прошлую замысловатость украшательства транспортных дворцов. Концепция, идея, знак — вот что теперь норовит скрыться в окружающем пространстве, ведь и само подражания как природе, так и человеку становится очередной означенностью недоступного смысла. Яркость и пересвеченность цифровых миров проявляет силу движения фантазии там, где людям хочется видеть мифологемы как магии, так и прогресса, поэтому соревнования вычислительных мирах напоминают очередную производную непосредственно над всеми иными производными, достигая таким образом той абсурдности, к которой всегда так стремился постмодерн.

На каждом из этапов круг может замыкаться и каждый раз мы получаем всё более абстрактное замещение жизни и творчества на поверхностность и шаблонность. Простая подстановка всегда почти должна означать нулевую степень значимости и лишь иногда она пробуждает творческий интерес и созидательные силы. Песня помогает строить и жить, но лишь когда она поётся самими строителями и жителями, а не механически воспроизводится в знак культурного приобщения. Стремление к принятию некоторой нормы (для homo normalis) в этом случае оставляет лишь поверхностность, которая в послесовременизме и заменяет всю культуру, по крайней мере почти всю массовую культуру (если «культура» сохраняет иммунитет, то почти всегда должна это делать в противопоставлении если не массовости, то тому, что она обозначает). Исполнители существуют в замкнутом пространстве, в котором идеи и проигрыши качуют и передаются из сборника в сборник, из выпуска к выпуску, напоминая бесконечную шарманку, повторяемость (сериал). Иногда исходные образчики весьма интересны, но их повторение как приёма следует псевдологике имитации и тем самым раскрывает скрытую беспечную направленность и технологичность самого творения, которое будто бы создано не человеком , а программой, нацеленной на успех, понимаемый как обеспечения повторяемости продаж на найденной нише. Так искусство становится плохим не самим по себе как массовое, а именно как рыночная массовость. Так и стремление к выравниванию избавляет жизнь от всяких излишних элементов, но не с тем, чтобы достигнуть классических ордеров, но с тем, чтобы обнаружить всё ту же поверхность и в минутах тишины и в фасадах как из стекла и пластика, так и картона, который на этот раз приобретает отпечаток любви переработке отходов. И затем эта поверхность стремится превратиться в точку, в цифровую вселенную без отходов и помоев без смысла и надежды, но до этого мы ещё можем наблюдать, как люди поглощены неработой под немузыку или нежизнью под неискусство (то есть под уже не искусство как культуру и ещё не искусство как контркультуру, словно бы как спаситель, застывший над бесконечным воскрешением манекена с помощью техники искусственного дыхания).

Экономика превращается в концепцию управления поведением человеческий масс. Человек становится интересен как производитель, но что происходит при переходе к преобладанию сферы услуг? Казалось бы здесь человек должен вернуть ранее утраченные позиции просвещённости и одухотворённости, о чём мечтали многие футуристы. Но действительность оказалась более тяжёлой и незримая энергетическая субстанция вновь стремится вырваться из плена мыслительности. Старение народов оказывается вполне наглядной историей и страны пытаются встать на хозяйственные рельсы за счёт привлечения внешних сил. С чем же связана относительная инертность тех, кто казалось бы уже достиг много и кто был готов двигаться дальше к бесконечности наполненности просвещения и культурной утончённости? Вопрос противостояния между системами поэтому и заключается по сути в том, какая из них способствует большей мотивации людей на созидательную деятельность.

Отрицательной стороной народной динамики стала история про притеснения и уничтожение. И здесь основные направления ограничений злоупотреблений должны находить новые концептуальные пересечения. Так, если взять сферы природы и общества, то эквивалентными понятиями здесь могут выступить угроза вымирания видов и геноцид. Хотя с одной стороны, геноцид может выглядеть слишком антропоцентрично, поскольку речь идёт с одной стороны о внутривидовой динамике, а с другой стороны — об видовом разнообразии. Но с системной точки зрения человеческая культура на поле множества народов образует подобное природному межвидовое разнообразие и в этом смысле сопоставление может быть эквивалентно. Тем более, что в отношении природы мы не всегда можем сказать, насколько важность отдельных сообществ внутри вида важно и невосполнимо. То есть, можно предположить, что в природе популяции более устойчивы и могут восстанавливаться за счёт соседних, в человеческом общежитии же утеря одного языка или культуры трудновосполнима. Но в то же время в некоторых случаях для природных сообществ следует рассматривать и внутривидовые угрозы как эквивалент геноцида, например, когда отдельный биогеоценоз особенно ценен или когда идёт речь о том, что эквивалентно чел оческой культуры как у китообразных.

Но если с крупными злоупотреблениями всё ясно (которое одновременно особенно неясно, поскольку работают профессионалы, способные скрывать и запутывать следы), то основной угрозой и основой массовых искажений человечества остаются местные злоупотребления. Они, например, относятся к расширившейся в послесовременности сфере услуг, где каждый работник переднего края взаимодействия с обществом рискует превысить свои «полномочия» как части торговой или государственной системы, не слишком при этом вдаваясь в правовые ткани. Внимательного же, и особенно ответственного, потребителя такое отношение может серьёзно травмировать, особенно если он стремится достичь того привычного уровня справедливости, который он почерпнул с мерцающего экрана. В принципе концепция злоупотреблений в личной жизни стала одной из центральных линий послесовременности со времени распространения разнообразных движений «за права ...». Со своими «измами» они в частности выступили широким фронтом за защиту как казалось им угнетённых созданий (и они действительно были угнетены), но защита получилась весьма в том смысле, что массовый слушатель воспринял частные мнения проповедников новой свободности (либертарианства) как призыв к действию и к жизни, а часто и как зерно для ненависти и противоречий. Весь трагизм соответствующих «измов» вылился в первую очередь в той разобщённости, которую они посеяли и которую в XXI в. придётся преодолевать по крупицам и по осколкам, если это будет возможно. Это всегда было сделать непросто, если на бытовом уровне сложно применять критерии все моральной ответственности: (1) кому конкретно можно вменять ответственность за злоупотребление (критерий тождества личности), (2) подтвердить управление (контроль) ситуацией и собой, а кроме того (3) подтвердить наличие достаточных знаний (эпистемический критерий) и (4) следование установкам (нормативные критерии личности). Соответственно для выявление злоупотребления потребуются экспертные знания в соответствующей области, а также возможность оценить путь работника или близкого человека, оценка его мыслительного состояния. Поручить сбор соответствующих сведений можно было бы системам, и видимо общательные и прочие сети этим занимаются, но даже если группа или общество поставит задачу упорядочить оценки действий/бездействий как злоупотреблений, они могут столкнуться с тем, что мораль как таковая будет признана устаревшей. Особенно, если моральный вопрос применяется к коллективным и планетарным проблемам, где потребуется замена личности на коллективный субъект или сущность. В целом вопрос обстоит так, что системная теория требует соответствующей системной теории ответственности, в которой моральная теория будет лишь частным случаем для некоторого типа субъектов. По крайней мере, нужно задаться вопросом, насколько применима мораль к профессиональной сфере, тогда как в сфере человеческой злоупотребления обусловлены недостатками культурного восприятия, которые сложно распознать, но так просто заменить на системы слежки и оценки.

Послесовременизм стал образчиком как яркости массовой культуры, так и её серости: интересные ростки здесь сменялись как надувными, так и засоленными акулами, погоня за ценностью покоряла сердца самим стремлением кого-то или что-то преследовать. Музыка часто покоряет своей лёгкостью, как и картинки — быстротой смены. Сами люди превращаются в ярлыки для рекламных витрин как товарообмена, так и жизнетечения. Деловой оборот строится же на жизнеописании, истории и рассказы стараются сделать и продающимися и продаваемыми. Любой текст, в том числе технический становится лицом и образом власти над волей покупателя. Любое изображение становится стягом, под которым торговцы идут на завоевание потребительских сердец. Любое движение становится жестом на взаимное согласие заключить сделку вслед за неведомо откуда взявшимися в небе двумя соединяющими людей цифровыми руками (а до этого — электронными, даже если однорукий бандит был ламповым). И внимательное ухо и взгляд всё же могут по-прежнему выделить области, в которых нулевая и отрицательная эстетика откровенно укоренилась (например, на большинстве радиостанций уже тем, что они повторяют заезженное), а где сохраняется манёвр для творчества (хотя как во многих частных галереях оказывающийся зачастую не слишком далеко отходящим от нулевой отметки). Поэтому даже если и появляются новые образцы и изобразительного, и анимационного искусства и музыки, они не изменяют концепцию великого прошлого искусства. Искусство-не-для-всех же продолжает свою историю, рассчитанную будто бы на небольшую прослойку неведомого нового класса ценителей искусства (которые сами оказываются носителями весьма различных корней). Упадок искусства же может теперь заключаться в том, что и этих ценителей становится всё меньше по сравнению с прошлым веком, так что творцы в определённой степени сами теряют связь с обществом, с человечеством. Большинство же видимо так или иначе понимает происходящее по крайней мере исходя из участия в наблюдении за модными течениями, но воспринимает их как очередной повод для развлечения, подобно тому как науку и историю стремятся понять по телевизионным передачам, наконец заменяющимся на ещё более близкие рассказы обычных людей в сетевых общательных галереях движущихся картинок.

Метаконцепции общественной жизни

Но чтобы опуститься на землю людям нужно пожалуй наконец отпустить пресловутый дух протестантизма, как и увидеть границы для любой темницы смирения, почувствовать, что эти границы нужны прежде всего, чтобы их можно было прочесть. В XX в. на этот счёт возник и был опробован некоторый набор предложений, но к XXI в. стало понятно, что он довольно ограничен (а для некоторых наоборот, ответом стал выбор или смешение уже имеющих составляющих). Мы можем на данном этапе исходить из множественной различимости концептуальных общественных предпосылок следующим образом:

• единичное для единичного: здоровый эгоизм или индивидуализм

• единичное для массового: альтруизм, самопожертвование

• массовое для массового: коммунизм, социализм (различаются пониманием масштабов и соотношения первого массового со вторым)

• массовое для единичного или ограниченного: капитализм, тоталитаризм, диктатура

Соотносить ли первые 2-3 строки, например, с протестантизмом, православием, ранним христианством оставим на суд читателя, но отметим, что ранее были рассмотрены соотношения с классификациями теократии/политии, а также соотношения с утопией, но они относились скорее к структуре государства, а не обществу как пространству человеческой жизни. Государства на протяжении истории так или иначе были соотнесены с религиями или некоторой философией, пока сначала не началась секуляризация, а затем общественное, культурное, а затем и государственное мышление не столкнулось с ницшианским ужасом, начав множественные соревнования с богом. Государственные формы при этом дополнительно осложняются многочисленными вариантами ухудшения. Здесь важно отметить, что эта системная основа должна быть соотнесена и с дополнительными измерениями целенаправленности и системности. И 2 последних пункта, будучи соотнесёнными с ницшианским или марксистским целеполаганием соотносятся с возникающими общественно-государственными системами. Системность означает, что единичное может быть заменено на ограниченную группу, такую как номенклатуру, элиту, как созданный образец по эталону аристократии. Массовое же может быть представлено и институциональным и природным и общественным организмом и культурным пространством.

Целенаправленность важна именно потому, что критика общественных объединеньейств (например, коммунистических) часто основывалась на том, что общественный идеал как необходимость угнетает цели отдельных людей, заменяя их некоей коллективной целью, в частности ограничивая их свободу/свободы. Но дело может обстоять иначе, если допустить, что собственно цели не ставится и при этом признаётся, что общество — это есть коллективный организм с коллективным сознанием и чувствами, для которого было бы странно, если бы одни клетки начали бороться с другими. Подобные взгляды существовали уже в древности, а обязательность целеполагания можно рассматривать как изобретение современности, которое в послесовременности не было отменено, но было многократно преобразовано. Расстроение («деконструкция») в этом смысле подобно стремлению собрать из блоков разрушенного храма множество его иных вариантов, которые оказываются в (после)современном искусстве весьма замысловаты. Тем более, что послесовременизм позволяет брать не отдельные камни, а целые фасады, этажи и помещения. Если же отдельный участник находит диктатуру общественной телеологии (целеполагания) неуместной — то тогда у него и появляется цель выделения, как и обратно — вхождения в общность. В этом смысле цель не исчезает, она может исчезать как общественное понятие, но оставаться как явление для отдельных проявлений сознания. Но если общество отказывается от обязательности целеполагания, то оно заявляет о безразличии к наличию целей у человека. Это и происходит в послесовременности, когда послеструктуривание («постструктурализм») отказывается от важности прошлых означенностей. Строго говоря тем самым мы можем определить и свободу человека как независимость общественных и личных целей, так что возникает 8 основных вариантов в зависимости от совпадения и наличия целей на личном и общественном уровне. Более того, каждый человек и общество могут признавать или отрицать наличие целей у общества как действительных, равно как и наоборот, поэтому вариантов соотношения целей может быть уже 16. Таким образом, свобода становится множественной и если она определена лишь в одной из пар признаков, то она оказывается иллюзорной. Если же исходить из «Капитализма и шизофрении» (если см. 4 пункт, то это представление о подчинении параноидальности обеспечения массового равенства шизофреничности смыслов как рыночных этикеток), то пересовременность означает снятие данного противоречия, которое сводилось к противопоставлению послесовременности, как множественного и связанного с шизофренией, и современности, как связанной со стремлениями установить параноидальную единичность. Одновременное наличие и отсутствие множественных целей на разных уровнях больше не вызовет патологических состояний, поскольку все лишние отростки на дереве дискурса будут своевременно пресечены.

Для чего нам потребовалась предложенная довольно обширная метаконцепция общества? Она возможна к применению на уровне различных систем, в том числе и к метапространствам и к информационным государствам. По-видимому, в послесовременности возникает действительно довольно мозаичное лоскутное наслоение смыслов и взаимных означиваний жизненных действий, которое часто даже не берутся определять. Так, одним из институтов власти остаётся влияние наследственной монархии, хотя сами эти функции в отсутствии непосредственных полномочий остаются неясны, но их можно найти и сопоставить с функциями сохранения культуры и традиции, которые в соседних государствах выполняют иные институты. Но это не значит, что происходящее невозможно классифицировать, системно описать и объяснить. Мы уже только что выделили некоторые функции культурного ядра общества, но большая часть из них не связана с традициями (так предприниматели стремятся создавать собственную культуру или хотя бы только прагматику). Например, если государства и межгосударственные объединения подразумевают некоторый дискурс в качестве обязательного (как обязательного образа жизни и мышления), то тем самым они устанавливают соотношение целей по крайней мере на одном из уровней, а фактически на множестве, при этом антидискурс выступает противопоставленностью этому целеполаганию, а обозначение экскурса — как стремление к телеологической свободе. Если происходит установление границ, то речь идёт о взаимодействии уровней объединения единичностей и массовостей, о стремлении закреплять их и управлять ими. Или если в повседневности возникает некоторый массовый ритуал, такой как праздник или массовое мероприятие, то они связываются с обозначенностями как культуры в общем, так и физической культуры в частности, то тем самым массовость и единичность закрепляются независимо от исходного означиваемого, которые эстетически приходят в упадок, если соревнование становится на рельсы единичной классификации, стремящейся к шизофренической классификации людей как обёрток. Искусство как полезность и как классификация терпит если не крах, то переживает постепенный упадок, поскольку ему остаётся лишь иронически признавать свою беспомощность как одного из обозначений и преломлений человечества, которое сохраняет целостность лишь как видимость, лишь как саму привычность слов и форм, за которыми стоит «множественность» целей и концепций.

В XXI в. рассмотренные тенденции приобретают особое значение, которое словно бы пытается вернуться к истокам современности. Стремление к определённости в сетевых пространствах часто перерастает в скрытое желание к монархическому возрождению, поскольку сами династии прошлого и настоящего занимают своё сплачивающее плато знаменитостей. Границы дискурса как государства во многих случаях разделили народы, поэтому народная неразграниченность некоторое время назад начавшая восстанавливаться благодаря свободе перемещения через государственные границы часто вновь подавляется и может уходить в сетевые пространства, соответственно формируя особые информационные государства. Эстетические поиски завершаются пониманием прошедшего столетия как ретро-эпохи, хотя на её место и не пришло ничего принципиального изменившегося, что приводит к великой повторяемости (сериальности) содержимого, а также к стремлению замещения человеческого творчества искусственным. В последнем, как и в дополненных измерениях, по сути речь идёт о скорости и лёгкости доступа, но не собственно о творчестве. Конечно, для дальнейшего развития намечено несколько направлений, в том числе возможность полного погружения в некоторую среду (где может быть применён метод пересечения), но собственно полное погружение может обозначить точку окончательного упадка искусства, если собственно искусство не найдёт способа для преобладания над технологией.

Соревнование с богом могло быть уже завершено, но теперь из 100 бегущих лишь часть, возможно треть, его продолжает, ещё некоторая часть возвращается как к монотеизму, так и язычеству, кто-то осознаёт важность науки (может быть 3-5%, но возможно что большая доля в этой части тех, кто не осознаёт особенностей научного дискурса) и ещё некоторая часть действительно не определилась со своими взглядами, либо безразлична (готова на всё). Такую массу проще склонить к какой-то иной, обычно прагматической, идее, поэтому новой эстетикой становится эстетика безопасности и удовольствия, которые по определению не соотносятся с культурой непосредственно. Конечно, сама по себе архитектура — это изначально стремление строить дома как крепости, защищающие от внешних воздействий, поэтому и здесь можно найти вполне сильное системное обоснование. Но чтобы это произошло, эстетика безопасности должна достигнуть планетарного определения, проблема видимо заключается в том, что определение её для человечества на промежуточных (общественных, групповых и индивидуальных) уровнях ведёт к замкнутому контуру системных противоречий, выражающихся уже не в соревнованиях, а в столкновениях. Всемирную проверку значимость эстетики безопасности прошла в период пандемии, когда перед угрозой повышенной смертности ницшианский страх будто бы материализовался, чтобы обратить людей в приверженцев информационного взаимодействия. Однако информационная безопасность сохранности данных людей остаётся заботой самих утопающих, поскольку они названы «пользователями». Организации же сами неявно могут устанавливать режим информационного рабства, если ограничивают способы отказа от обработки личных данных. Подобно тому как Туссен-Лувертюр стремился превзойти рабство с помощью культуры (правда во многом заимствованной, но всё же частично сохранившей африканские корни), так и современный пользователь может сохранить свою свободу путём формирования информационной культуры сопротивления использованию информации о себе. Но кроме этого пользователь может перестать быть индивидуумом, формируя информационные коммуны, которые бы заботились об ограничении распространения общественной и природной информации.

Что касается информационных этических вопросов, этика может использоваться для оправдания как некоторого уровня насилия, так и слежки, тем самым утрачивается её значение как универсальной теории, поскольку на личном уровне она может быть неприемлема. Тем не менее, даже если большинство пользователей не задаётся моральными вопросами, то они задаются вопросами, зачем отказываться от привычного представления собственных данных и от повсеместного отслеживания? Такое положение поэтому подобно состоянию рабства, но на этот раз сведённого к информационному тоталитаризму, где физическое рабство заменяется на умственное, моральное и в целом информационное в том смысле, что человеку сложно стать свободным человеком в смысле даже задаться вопросом о непринадлежности к привычному.

***

Итак, исходя их рассмотренной общественной метаконцепции и некоторых проблем информационных пространств понятно, что создание любого общественного пространства, особенно информационного, изначально может основываться на большом числе предпосылок, но к завершению послесовременности предпочтительными оказываются установки единичности, в которых общательные сети и беседы набираются из пластов пользователей, а отдельные пользователи стремятся занять места особенно проявляющихся вершин графов. Соответствующее положение делает естественным ограниченность разнообразия возникающих построений как и стремится к сведению мыслительных установка к индивидуалистическим шаблонам, хотя сама технология давно уже не ограничивает эмоциональные ответы личностными взаимодействиями, поскольку обращение и письмо могут приобретать множественность авторов. Коллективное авторство не избавит от сложности применения моральных и эстетических критериев, но оно способно придать ту самую универсальность, которую искали применительно к личности, но которая здесь дана безотносительно к индивидуальности. То есть можно допустить приблизительные категории применимости суждений к тому или иному роду деятельности, а авторы дополнительно могут определить набор дополнительных установок без собственно раскрытия личности. Если коллективный автор стремится к некоторым установкам, например, если у участников совместного общества различное отношение к телеологии, то соответствующая оценка становится смешанной и в некотором смысле послесовременнистской. Но для переоформления графа потребуется и избавиться и от признания субъектности как значимости и в этом смысле подвешенности автора над его существованием. Языковые (и неязыковые) игры в новом информационном государстве могут расширяться, если для них создаются соответствующие таблички (платформы), но в конце концов они уже существуют в тех или иных нишах. Но здесь же могут возникать и исчезать границы, которые обозначают дискурсы современности и послесовременности, они даже могут пересекаться, образуя местами симулякры. Именно поэтому выявление мифологем позволит выделить соответствующие наслоения и наиболее интересные пласты, на которые бы мог направить свой взгляд и человек и коллектив. За мифологемами же обнаружится само обозначаемое и совокупность связанных смыслов, которые бы определили дальнейший путь экскурса за пределами дискурса.

Или же наоборот, экскурс может и должен возникать и на основе симулякров и опираться на одномерный, но тем не менее интересный материал общемировых дискурсов. Человечество продолжает задаваться абсурдным вопросом: как отличить на этот раз искусственный текст или изображение от естественного, если люди способны найти это отличие с меньшей надёжностью чем машины? Неужели человечество больше не может пройти проверку собственной подлинности? Что есть искусство, если оно может находиться везде: в обветренных песком камнях, в случайно сказанном описании свойства человека, в груде придорожного мусора, в наложенных друг на друга элементах? Хотя пока вычислительные устройства не начали сочинять симфонии и снимать сериалы — всё не так плохо, хотя конечно плохо, что люди в большинстве не слушают и не читают то содержимое, которое не может быть создано с помощью модели. Но как бы ни абсурден был этот вопрос, он лежит в той же плоскости, что и поиски коллективного автора, смерть которого была констатирована веком ранее. Но если философски больше нет индивидуального автора и субъекта, то юридически и прагматически они вполне здравствуют и даже приобретают себе виртуальную известность и отзывы. Люди говорят об организациях и о государствах как плохих или хороших по-новому, примеряя конечно нечто иное, чем то, что когда-то именовали субъектностью. Это сложное наложение смыслов отсылает к пересечению культур, к наслоению всего человечества и к восстановлению связи с природой на пути отказа от метода монтажа всего и вся. Если anything goes, то не то ли это бессмысленное наложение, которое запряталось в обученной на здравом смысле модели? В действительности люди хотели создать говорящую игрушку — и они этого добились. Сложнее определить какие-либо научные границы для деятельности как машин, так и людей, так и общества. По сути отказ от дискурса означает отказ от всякого здравого смысла, поскольку последний определяется некоторой границей общедоступности, если же поднять планку до бесконечности, то человечество и может говорить о собственной интеллектуальности как и о множестве смыслов, которые послеирония должна вмещать в себя одновременно и уже без времени. Здесь автор может смеяться над собственным и несобственным отсутствием, как и отсутствовать в условиях наблюдения проявления себя или отказа от себя. Но, расположив эту планку высоко, мы продолжаем говорить о способностях людей быть человечеством и как простыми обывателями и как ценителями культуры, но всё же культура остаётся тем неведомым океаном, который защищает человечество своим рокотом от самоуничтожения, поскольку если индивид, субъект или общество и отказываются от неё, то они становятся просто физическим информационным придатком, а в противном случае они уже вступили на путь будущего.