Велосипед — вот прибежище либерала. Если сеть машину, то экологично садиться в неразрывной заполняемости, а значит уже образовывать сообщество. Если идти — то вытаптывать тропу или разделять полосы на тротуаре, а значит опять быть в общественном целом или в животном, на звериной тропе. Даже теория и практика дискурса правовой экосправедливости (англ. environmental justice или просто движение «justice»), хотя в действительности жертвует прагматикой, определяя загрязнённые места как сакральные жертвы, но иногда всё же находит истинную направленность разрушительного хозяйственного и театрального потока мифологем, разрушительно действующего как на природную, так и на общественную среду. А этот отдельный транспорт совсем другой: на нём можно ехать обособленно и по грунту и по полю, становясь одиноким среди пешеходов и машин. Нет ему места определенности ни там, ни там словно в обнаруженной незримой свободе на грани невзрачного бытия мегаполиса. Можно на нём лететь сломя голову и приближаясь к птицам по скорости, близко к воде, наблюдая хвосты и чешую рыб, к болоту с его ночным кваканьем и вечным туманом, к людям с их дискурсом ячеек и потоков, направляемых и накапливающих признаки мифологемы «жизни». Близко, но никогда не достигают ни их, ни себя. Такова она доступная техника, сросшаяся с человеком и в обслуживании и в движении. Но здесь нет услуги, точнее эта услуга стала самообслуживанием, а значит вновь вернулась к товарному виду. Но может быть создание человеческого капитала в движении продолжает ту же самую линию превращения человека в товар. В этом отношении электромобиль не так страшен в индивидуализации, сколько в здоровье (поскольку он приучает якобы экологично жить, но создаёт иллюзию, по-прежнему разрушая здоровье, делая движение с помощью техники ещё более оправданным). А велосипед позволяет достичь экосправедливости по-другому: простой возможностью перемещения по всем районам и пригородам, по спальным и курортным районам, а может быть даже по берегам (ну если уж не он сам, то вкупе с надувной лодкой) незаконно огороженных и закрытых рек и озёр. Представители экосправедливости предлагаю улучшать транспортные системы, но весь вопрос в направлениях и возможностях этого улучшения, которое может исходить из использования, быть использованием или ему противостоять, а может быть превращать технологию движения в его гуманизм.
Ну и общественный или совместный транспорт может вдвойне разрушать общественный капитал, если человек обретает здесь своё одиночество, которое только усиливается отсутствием заполненности посадочных мест. Словно мы опять в Транспортном дворце, но то ли из-за пандемия, то ли из-за ночи человек одиноко расположился на платформе в ожидании всё неприходящего поезда общественного смысла. Там это ощущается именно как отчуждение. Отчуждение, которое экосправедливисты ощущают в некоторых местах, но мне представляется всё дело в концентрации мусора. А на велосипеде, самокате, доске всё проще: оно незаметно как и обволакивающая плёнка послесовременности. Но ведь когда бежал на лыжах (а иногда и летел над кочками и перелетал неровности и даже брёвна) и когда бежал в обуви (ну что таить — иногда и почти летел, ведь рядом вдоль реки летели чайки) она была моим средством индивидуализации, так же как механические шестерёнки. Вот эти кроссовки — достижения не менее изящных технологий, чем уже немного устаревшее тормоза и переключатели передач или литий-ионные накопители. Стоит их одеть и техника сама куда-то несёт нас, несёт ношу реальность, стремление освободиться от этого места, чтобы не обретать другого. Сдерживает только немного усталость и тяжесть, а может быть необходимость избавиться от пищи или ускорять обмен с атмосферой. Ну и в этом избавлении от пищи приходилось словно бы приближаться к вечно аскетирующей технике. Да, мы снова без техобслуживания, ведь у нас не модно открывать к психологам, а теперь похоже и философом с попами. Такая она свобода внутреннего решения, которая идёт ещё дальше чем протестантизм. В самом деле, зачем избавляться от интерьера, если можно его просто забросить или оставить бетонные стены, освободить кирпич в конце концов, заменить стёкла на пластик, дерево на пластик, наконец-то одежду на какую-то плёнку, потом одеть маску и решить, что здесь существует дуаализм режима: либо режим масочный, либо безмасочный (так это происходит в архитектуре, когда культурная парадность сменяется нагромождением ячеек, обтянутых плёнкой, словно дышашей мембраной, не впускающей по сезону, ветер, холод и тепло подобно вирусам; стены в квартирах же по-видимому служат для отражения настроения и фетишизма, раз люди предпочитают избегать по советам дизайнеров зелёного и оранжевого цветов, влияющих на снижение стоимости метров, а значит вновь достигают связи культуры и мифологемы, но не прагматики жизни, но это значит, что изнутни стены нас фильтруют, наше внутренне пространство, закрывая по крайней его мере от окружающего мира; в данном случае как для природы, так и соседей такая фильтрация скорее полезна, но если она сшиком декоративна, то она уже пропускает и холод и звуки, и тем самым мифологемы устанавливают неблагоприятный для как экологично, так и в понятиях экосправедливости режим дискурса). И мысленно составляют таблицу сочетаний индивидуализма и коллективизма, когда запрет и разрешение на маски абсурдно переплетаются: вот маски необходимы теперь в целях безопасности их уже нужно снять. Так же мы поступаем и с любой другой техникой, как фильтрующей, то есть вся она приносит вред и противоречит одна другой, но вся она противоречит нам своей технологемой.
Где же скрываются индивидуалисты, когда больше 300 раз за день данные о них передаются рекламодателям и личные данные оцениваются в копейки? Может быть они нарисовали вокруг себя квадрат или круги или вновь начали сеанс самоочищения на свежевычищенном ламинате. Но в действительности они скрываются повсюду: скрываются словно еретики, боящиеся Святого меча церкви. Кто-то прячется на кухне, кто-то в подворотне или подвале, кто-то спасается на экотропах или яхтах. И там теперь не так просто найти, гораздо проще это сделать в сети. Но и там есть свои технологии, поэтому просто так не узнать кто находится в какой стране и кто этот кто — может это робот или поисковая система, даже в этом нельзя быть уверенным. Зато очевидно можно классифицировать индивидуалистов как выполняющих задание по искусственному созданию профилей (пользователей), которые регулярно обновляются, пополняются и кажется которых никто не замечает как искусственных, как не замечают, что движение поезда или самоката заменяет движение человека, особенно когда электрические колёса заменяют в новой череде зависимостей и подстановок одно другое. Вот и разница кажется же вполне очевидной: вот он настоящий человек, а вот он уже рекламный. Вот он идёт спокойно по улице, а вот он уже расклеивает объявления или раздаёт листовки. Вот она и фетишизация этого всего и образа человека, превращённого и обращённого в технологию, словно в религию, который и стал этой новой фетиштизацией, но при этом только как несуществующий пользователь.
Или взять например поток музыки: можно довериться подбираемым рекомендациям, а можно по старинке блуждать среди полок книжного магазина. К тому же и в самой музыке независимо от способа её создания и структуре различима технологема приторности или повторяемости того же декора, что и на мебельных элементах, элементах домов. Где-то же проглядывает устойчивость древних африканских барабанов или звуки природы как островной динамики и незримого развития, на этот раз пропущенные через череду виртуальных комнат-островов и оживших в ней, пусть даже жизнью 300-летнего засохшего дерева.
Есть пример и как противостоять этому отехновыванию. Например использовать (ну то есть не использовать, а превращать и строить) сеть в историческом образовании себя: сохранять музыку не как что-то технически следующее одно за другим в прослушивании, а как что-то запомнившееся и значимое. Смотреть на распространяемые картины и записи как на личные истории, важные для каждого, а не просто пересылаемые значения. На первый взгляд так и распространяются новости и события, но это уже иллюзорный образ без конкретного восприятия. Кто-то ещё распространяет ежедневные подборки и делится собраниями, но уже в самой регулярности кроется что-то техническое. Знак уже обрёл другой порядок и исходное содержимое навсегда скрыто от ума потребителя. Музыка же сохраняет ещё это идиосинкразическое свойство бытия. Но конечно не всякая музыка и не всякая музыка потока, но значительная её часть так или иначе это передаёт, это то, что скрыто и спрятано в образе без образа или отсутствует в симулякре. Это то что приближает музыку к шуму как в этом Транспортном дворце, который сам движется не как вагон-ресторан, а как поезд времени. Поэтому к поезду времени и хочется прислушаться, обретя в закрытии глаз его звук, который растворил он и сидящих, идущих по нему в релятивистской динамике людях и в застывшем на столике чае, который словно бы теряет своё стремление быть потреблённым. И вот уже сам человек внезапно становится дворцом который, надев деревянную обувь, бежит по деревянному лесу, уложенному на столь же деревянную и живую землю.
Не знаю где ещё можно обрести картину прошлого, может быть в своих или чужих воспоминаниях. А может в вырезанных и заснятых на современные переносные звонилки. По крайней мере мне подумалось что качество съёмки по крайней мере некоторой части техники порой не уступает тому, что было у фотографов 70-ти или 80-ти летнего прошлого. Тем не менее их снимки ценятся до сих пор, а (почти) всё что снимается теперь практически не имеет смысла. Смысл же приобретают нематериальные метки. Это странный парадокс. Как культура может иметь практический смысл, но, тем не менее, это историческая прагматика определяет течение бытия. Если человек оказался в том месте, где он именно как Человек преодолел барьер техники и поместил свой взгляд в объектив объективности, то он стал этим оком цивилизации, которое разверзлось над пучиной безвестности. А что теперь когда кругом слышится разрозненные крики? Нет того ока которое увидит превосходство взгляда над этим объективом, над самой объективностью в чём-то переломленном размазанностью, которая как что-то среднее между бытием и небытием покорила саму себя. Что теперь остаётся слишком большим маленьким людям вооруженным лишь телефонами, поисковыми системами и сетями — этим новым поколениям, которые встречаются с экологической катастрофой такими заблудшими и неподготовленными морально. Это связь готового распасться в своей бессвязности, своей островковой системной динамике, сотканной из иллюзорных потреблений света и тьмы, в каждом мгновении потребления, которое не смотрит никуда, хотя видит всё.
Итак, мы переходим к возможности и необходимости сопоставления системной и экоинженерии. Экоинженерия, которая сама стремится освободиться от того, чтобы быть сколько-нибудь технической, она может вступить на неправильный путь и попытаться информационным полем окружить сами общества и человека. Тогда как её подлинное значение состоит в том, чтобы избавить человека от техники, чтобы найти иной путь коммуникации, который настолько междисциплинарен как и и погружён в каждую недоступную связь словно крещенское купание. Начало было положено там, где социология и инженерия хозяйства стали употреблять метафору экосистем к общественным подсистемам (тем самым достигнув уровня знака 2 порядка, поскольку и само определение систем в природе условно). И сегодня всё больше надежд возлагается на общие подходы применяемые как генетикой, так и лингвистикой. Они в свою очередь определяют те параметры системной инженерии, которая словно уязвимые виды обнаруживают уязвимые места техники, языка и человека. Возможно она обречена на то чтобы не быть самой собой, поскольку как только мы сталкиваемся с системной сложностью, то видим, что множество систем существует в разном масштабе. А поэтому рассмотрение каждой из систем невозможно осуществить одновременно (и более того, это «системы» не просто разного уровня или масштаба, но и разной точности определения, порядка, и самой трактовки системности). И эту несопоставимость невозможно преодолеть, если не выйти за границы самой инженерии и самих системных подходов. Возможным выходом поэтому Никлас Луман назвал рассмотрение общественных и человеческих подсистем как независимых, которые могут лишь некоторым образом коммуницируют. Но здесь основная угроза состоит в том чтобы свести всё тогда к какой-то системе коммуникации, которая в сущности не является ничем историческим и ничем существующим и даже несуществующим, если она перерождается в квантовую связь. Ну может быть в этом сопоставлении абстракции и несуществования и есть то физическое измерение, вокруг которого можно построить иные общественные произведения, становящееся коммунистическими и вновь очеловеченными в том смысле который скорее культурен или теоретизирован, но в хорошем смысле, в том смысле что практика отклонилась от культурологического единства бытия. Как только практика превращается в инженерию, то она в принципе перестаёт быть практикой как деятельностью человека. Она словно камень, который повешен на его душу и которая навсегда его обесценивает. Но тот же камень может служить другим целям, если он вообще может служить как служит человек чему-то несуществующему и в этом служении определять зазор между культурой и прагматикой. Вопрос поэтому состоит в том, с какой стороны повесить и выстроить камень как вычислительное ядро которое заполняет ответственность за природу или как ядро, которое направлено на её разрушение? Ответственная технология не есть технология так же как и безответственный человек не есть Человек. Но и человек может отвечать перед техникой так же как и перед животными, перед камнями, перед исчезнувшими мирами и перед тем который ещё только возникнет. Может ли он получить в ответ вопрос, который сложно различить и означить, но именно эту абстракцию и можно назвать знаком, возможно Знаком с большой буквой в отличие от знаков прочих порядков. Какова сущность сознания у дельфинов, что в нём появляются имена для обозначения жизни и неважно является ли дельфин человеком, если один член сообщества обращается к другому то он не использует коммуникацию, он использует обозначение имени. Но техника лишает людей как раз имён в тот момент, когда становятся коммуникационной технологией, поэтому в этом и задача инженерии в освобождении привязки всех систем через имена. Это привязка есть личность и есть история в которой ощущается своё бытие и которой нет в математической модели, способной лишь отвечать на одни и те же вопросы одними и теми же средствами. Не достаточно просто назвать велосипед как средство коммуникации именем, но по крайней мере у станций и мест назначения они есть, как есть путь, оставленный колесом, словно бы долгая повесть без начала и конца, которая поэтому и обозначена чем-то не принадлежащим самому перемещению.
Вы хотите почувствовать техницизм, который окружил и покорил всех? Достаточно взглянуть на стремительный разгон электровелосипеда, где ещё лучше, чем в самодвижущемся колесе видна беспочвенность и бескоренность накопленного ничто. С одной стороны энергия накопителя связана с человеком точно также, как и энергия клеток, но с другой стороны он её не ощущает — здесь и начинается бесчувственность разницы, которая может проявляться и по отношению к собственному телу. Нагляднее это видно в субстанции математического пространство, которое превращается в хозяйственную материю и становится предметом рассмотрения учёта или права. И вот мы видим стремление ввести учёт обязательств, которые приняты и ещё не совсем приняты, а потому уже исчезают, а может и не совсем исчезают (например, списываясь и снова восстанавливаясь по законам простой арифметики). Вот этого значения и обилия техники все склонны не замечать, придавая ей с одной стороны блеск гламура в отчётах и представлениях, а с другой превращая в дискурс творческой «оптимизации», тогда как обработка и восприятие становятся некоторым формализмом, но конечно не вполне логическим или даже псевдологическим, а скорее прагматическим. И если этот прагматизм начинает подчиняться скорее информационно-техническому стремлению, чем человеческому, то человек выступает как нажимающий на кнопки водитель самоката скорее лишь элементом цепи обратной связи, в которой сгустки энергии перемещаются от одной точки до другой. Тем самым ввод данных скорее становится похож на поддержание равновесие на сиденье или доске самоката. Подобное чувство можно наблюдать и в подземном электропоезде, который раскачивает пассажиров: одни просто цепляются за поручни и кресла, другие же пытаются сохранять равновесие. И те и другие ведут учёт колебаний и движения, собственного сотрясения, но по крайней мере отчасти люди делают это исходя из разных оснований: одним требуется статическое удержание поручня, а другим постоянная динамическая корректировка в соответствии с поездом, вьющимся как змея водного парка (арусск. «аквапарка»). Так же можно смотреть в одну точку на череду сменяющихся остановок и стилей, а можно закрыть глаза и очутиться в другом месте или раствориться в движении. Иногда мне даже представлялось, что я сам сливался с поездом и начинал ехать вместе с ним, сдерживая и управляя его колебаниями. В сущности так и происходит, и те, кто не верят в то, что учёт или право определяют движение во многом заблуждаются. Так я ехал и по лесной велодороге, недавно выравненной и утрамбованной мелким камешком. Хотя она безусловно представляется почти столь же чуждой и неестественной с одной стороны как и подземный рельсовый путь, но на этот раз я мог ускорять и замедлять движение, чувствовать движение земли и поступь молчаливо вьющегося леса. Что же отличало мои наблюдения: взгляд, уши и тело непрерывно устремлялись в пространство, собирая и учитывая всю необходимую информацию, тем самым моё расположение и движение становилось частью происходящего вокруг. В сущности учитывалась и изменялась среда, а не дорога. Под землёй остались лишь эти остовы культуры — станции, неистово противостоящие прагматике туннелей. Хотя в переплетении проводов и случайности возникающих технологических элементов, промежутков была своя культура, наверное более честная и искренняя, чем местный ампир. Конечно со временем этому противопоставлению и иллюзорности пытались найти решение в виде окрашенных сводов ходов, которые правда оказались не столь эстетичными из-за протечек. Глаза людей непрерывно обращают внимание прежде всего на них именно из-за попытки не переусердствовать с оформлением и иллюзиями, а так где наконец пластиковый и электрический гламур скрывает прагматизированным натяжным потолком все прерогативы неидеальной действительности, учёт становится окончательно технонейтральным, обесчеловеченным и, как это не парадоксально, бесполезным, а значит и противопрагматичным. Но на разницу культуры и прагматики уже никто не обращает внимание, поскольку само перемещение часто поглощается некоторым другим информационным процессом, таким как переписка или прослушивание или даже чтение. И за этим перемещением люди словно сорвавшиеся с цепи или катушек куда-то бегут, стоят, толпятся, ведь в этот момент они словно внезапно вспоминают, что они всё-таки люди, а не техника, и на ходу тяжелее отправлять сообщения. Я же иногда сочинял и записывал стихи или чаще слушал статьи про культуру, политику, книги, общество и почему-то всякий раз противопоставлял себя окружающим, вагону и самому тоннелю, не замечая, что все мы движемся в одном и том же направлении словно бегущий ток по проводам или звенья цепи, натянутой между шестерёнок и осей.
Такова странная зацикленность велосипеда, что она привела нас к важности человеческой личности как проявлению знака либерализма, готового обрести коллективистское значение. Велосипед открыт разным политическим направлениям: и массовым парадам и единению с лесом или подземельем, с друзьями или с одиночеством. И если содержимое («контент») — это король, то кто королева? Может быть сам пользователь, человек, который важнее всего, но если его нет, то где найти новый источник индивидуализма без него самого? Выровненная дорожка правит окружающим парком и нашим безальтернативным направлением, так же как и тоннель, но ведь их можно воспринимать и отражать словно бы изнутри и извне. От этого даже может некоторые чувствующие возможность слиться с самокатом начинают вилять из стороны в сторону — но это лишь попытка чувствовать бесчувственную неизменность подготовленной технологемы поверхности. Другие устремляются в леса и горки и прокладывают опасные скоростные спуски, но ведь и там они стремятся лишь к удержанию равновесия, которое словно бы статично уцепилось в незримую динамику. Ведь скорее сады среды (такие как технологические острова сетей, площадки) выступают биогеоценотическим полем, которое наполняется и рекламой и решениями, пользователями и их потребностями. Весь вопрос в том, что решения становится заложниками формализмов вместе с полем, площадками, которые лишь формально создают клетки жизни. А основные технологические привязки садов часто условны и ненадёжны, имеют множество иных более общественно и природно эффективных решений, но которые требуют иного отношения, более вдумчивого и открытого, направленного на развитие. Например, мы ехали по дороге, выложенной над болотом досочками, при этом люди имитировали движение, а иным решением было бы участие людей в формировании и поддержании этой дорожки, когда каждый берёт ненужную древесину и дополняет общий путь. Конечно, перемещением из одной стороны вагона в другую тяжелее уменьшить колебания поезда, но информационные и культурные пространства вполне поддаются изменению, если содержимое будет создаваться и передаваться менее технизированно. Люди приходят на площадку или в музей, в транспортный дворец, думая, что всё содержимое — это и есть королевская мантия, но эта мантия тем самым начинает управлять ими. И эти клетки (из которых состоит мантия, элементы сознания, транспортные системы, что неразрывно воплощено в образе подъёмника («лифта»)) становятся новыми бочками Диогена или ячейками времени по мере записи в таблицу или базу данных. И все же жизнь не заключить в клетки, ведь уже и в самих клетках содержатся невидимые связи послеколониальных наложений. Биологические клетки создают свою гомеостатическую среду так же как и организм в целом, так же как и более крупные пространства, площадки общества. И часто коммуникация разрезают эти среды так же как след разрезает парковую дорожку, а сама парковая дорожка разрезает лес, раны разрезают кожу и отдельные клетки эпителия. И все эти связи наложены, соединены и все они пока ещё уравновешены гомеостазом жизни, образуя её логарифмическую структуру разнообразия, которую мы и стремимся познать. К тому же оказалось, что те виды организмов, которых называют «экосистемными инженерами» создают биогеоценотическую устойчивость, разрушая некоторые участки, например, вытаптывая лужайки и степи, делая вырубки. Так и велосипед в отличие от более разрушительной техники способен лишь на небольшие воздействия, а его путь созвучен построению мостов между островами по крайней мере в стремлении пересекать инфраструктурных монстров, таких как асфальтированные дороги. На горизонте над болотом виднелись многоклеточные дома и аквариумы, которые здесь совсем не походили на человейники, хотя по масштабам были похожи на муравейники или клюквенные кочки. Да, с помощью велосипеда не построить колонию, но можно не только наблюдать, но и обрести иные пути следования, не теряя равновесия. Наконец можно вырваться из противопрагматических будней, чтобы обрести новую культурную прагматику среды, простирающейся и на организм и на технику и на природу. Абстрактный образ движения соединяется со стремлением подчинить силу колёс чему-то и человеческому и природному, но это подчинение одновременно является и освобождением, возможностью освободиться от самих себя и от индивидуализма, от зависимостей и независимости, от пробок и свода транспортного дворца. И пусть первобытные люди не были столь нацелены на устойчивость и сами истребили уже много видов, нарушили немало видового и ценотического разнообразия, но всё же большая часть первобытных сообществ смогла обрести устойчивость в современном понимании в конце концов у них же не было велосипеда.
