Интересный вопрос, как связаны дискурс и рациональность? Как получилось так, что что постепенно в XX в. экономика постепенно сместилась в сторону рассмотрения всё более сложных и идеальных рациональных моделей поведения и как постепенно возникло противоположное направление исследований, которое с именами Даниэля Канемана и Амоса Тверски приобрело черты нового ядра? Об этом можно прочитать в книге Ричарда Талера «Новая поведенческая экономика». Можно сказать, что это изменение подчиняется методологическому описанию формированию ядер теорий, либо смене парадигм, но в сущности речь идёт в данном случае об общем понимании прагматики. Действительно, к чему нужны все «научные» рассуждения экономистов, если в сущности они не могут достоверно описать и объяснить (с точки зрения психологии) ни поведение потребителей, ни участников большинства рынков? Значит ли это одновременно и крах надежды на описание сферы услуг и стремление к её переводу на информационные площадки, где вместо воспроизведения того, что происходило раньше заменяется некоей новой структурой, в лучшем случае отчасти омифологемененной опытом прошлого?

Ответы на эти вопросы можно найти, если обратиться к рассмотрению дискурса, поскольку он в конечном итоге и определяет само возникновение и сохранение идеи о рациональности как идеальном типе, получающем повседневное закрепление и в обществе и в трудах учёных. Правление рациональности в науке в принципе сложно отрицать, поэтому она сама оказывается подвержена воздействию дискурса, который проявляется как вытеснение герменевтики оцифриванием (цифровизацией). В общественном же смысле в особенности хозяйственная псевдорациональность занимает пьедестал жизненных установок большинства, особенно в эпохи условно развитой послесовременности, когда инфраструктура новоявленных колизеев сверкает в предвкушении псевдогиперболической функции неустойчивости приведения утилитарности жизни. Как только функциональность нарушается, то и жизнь может избавиться от дискурса, от воздействия всего замкнутого цикла происходящего. Правда если оказывается, что если власть рынка — это иллюзия, то непонято во что верить? Только в бьющиеся пока сердца кумиров, которые платят за настоящее удовольствие своим прошлым страданием и будущим здоровьем? Цивилизация инвалидов производит инвалидов и контролируемо называет это рациональным суждением? Конечно, если ответственность растворяется в толпе, то больше невозможно представить себе подлинно значимое, отнести убытки на свой счёт, разделить с соседним домохозяйством, обществом общую историю, общую стену. Это как разделить сам дискурс — проще оставаться в рамках его разграниченности, вечно отрицая, что условность может быть несуществующей. Впрочем мифологема рациональности сама становится предметом наблюдения культуры, где любое отклонение от нормы — это есть новая культурная норма, где наконец становится понято, что и нормативная и описательная (позитивная) функции ошибаются, если берутся по-отдельности. Дискурс как нормативная рациональность представляет себя не только стеной, но и полем, плёнкой, окутывающей как сознание, так и бессознательное, не только расчётом с оглядкой на все массовые заблуждения, на склонности и ошибки личного опыта, на искажения моделей поведения, это дань массовой моде, которая никогда слишком глубоко не погружается сама по себе, как пенопласт сохраняя плавучесть в условиях планетарного кризиса и даже образует новые острова построительства (конструктивизма) посреди океанов. Описательная функция дополняет историчность дискурса ложным повествованием из всевозможных «уток», подлогов и фальсификаций, в которых искать правду оказывается просто бессмысленно. Тем не менее в этих условиях выбор вкуса вина или теннисной встречи могут рассматриваться как предельно рациональные.

Что касается самой рациональности, то у будущего человечества на неё большие планы. Во-первых, это самоограничение человека, которое в поведенческой экономике рассматривается в рамках исследования самоконтроля. Принципиально необходимо ограничить действие человека с учётом планетарных и местных моделей ограничения. Поведенческая экономика сумела установить, по крайней мере, что успех людей связан во многом с этим фактором самоограничения — если человек достаточно прагматичен, то он должен сильно преуспеть в устроении своей жизни, приближаясь к модели планирования жизненного цикла Модильяни. Но в сущности это обманчивое ощущение, поскольку не прагматика, а культура может рассматриваться как первичный хозяйственный движитель, а значит и наблюдения за людьми как в случае рационализации, так и иррационализации оказываются весьма поверхностными. Но в том, что касается потребления ресурсов раньше это могли быть рекомендации меньшего потребления, но со временем это может быть и уголовная ответственность. Во-вторых, рациональность может быть включена в жизненные модели и виртуальные подсказчики могут стать частью повседневности, поэтому многие люди смогут заменить свою недостаточную подготовку в экономике на бесстрастные информационные представления. Другое дело, это видимо не поможет избежать очередной схемы Понци и массового увлечения безделушками, но по крайней мере у машинного обучения есть возможность наглядно представить самые странные человеческие действия для самих же людей и предоставить в руки человечества массовых советников на каждый день. В-третьих, следовательно рациональность может быть сама преобразована в некое структурированное пространство, такое как семантическая сеть с помощью народных методов, как это происходит с энциклопедией, словарём и картами, где самоорганизация в большинстве случаев показала свою существенную живучесть. Но ключевым вопросом остаётся то, сможет ли рациональность стать достаточно эстетически взвешенной, чтобы отказаться от самой себя и приблизиться к пониманию иррациональности самой культуры? В любом случае рациональности за пределами тысяч параметров каждого товара предстоит столкнуться с сотнями значений каждого слова, поэтому вычислительная надежда пока довольно ограниченна и разрабатываемые поведенческие идеи ещё длительное время будут иметь важное значение. Собственно то, как применяются рациональные средства продолжает оставаться иррациональным, поэтому само поведенчество приобрело некий вторичный смысл.