Вновь тропа пленяет нас своей задумчивостью и неизгладимостью. Что такое свобода, если мы всегда идём от точки до точки? Говорят, что диалектика может дать ответ на этот вопрос, если мы выйдем из какой-нибудь философской ловушки. И вот уже конец истории сам стал сетью троп или эта легенда о ненасильственном исправлении всех и вся, об идеальных общественных институтах, становящихся саморазвивающейся техноутопией.

Но сколько раз системы заменяли собой государства и потом обращались сами в прах вместе со своими выстроенными в умах мудрецов структурами иерархических последовательностей или кругов развития мирового духа?

Да, видно, что мы по-прежнему идём по спирали и никак не можем перейти на следующий виток, но так легко можем соскочить назад. Хотя те, кто ушёл вперёд может быть находятся в плену иллюзий о новом витке если он отклонился от того направления пружины, которое никогда и не было известно или уже в принципе ушёл в неизвестном направлении. Получается, что если общества и живут в рамках спиралей, то у каждого они свои, и лишь сжимаясь они как пружина могут обретать единство, либо запутываться и мешать друг другу.

Если взять более крупный виток, то это диалектическая идея об эпохе духа после эпох отца и сына. Мы действительно уже приближаемся к апокалипсису, но продолжаем искать внутренние средства для эстетического и этического преображения. Часто их безусловно представляют себе в овнешнённой форме музея, храма или садового участка, но первенство должно занимать конечно внутреннее стремление к чему-то или кому-то. Вообще не ясно, что есть внутреннее стремление среди множества мыслительных зеркал: в правом и левом полушариях по крайней мере это могут быть в принципе разные настроения и процессы. Но в принципе это не так важно, если есть общественное представление о культуре не только как памяти, но и о жизненной основе. Проблема состоит только в понимании того, на каком носителе записана эта культура, если мы после структурализма должны были уйти и от текста и от дискурса.

***

Поскольку язык, искусства, чувства были тесно объединены как с религией, так и с философией, что оставило неизгладимый отпечаток на всём общественном пространстве, в особенности на самих общественных науках, то нам потребуется сделать некоторое отступление к рассмотрению вопросов образного символизма и направленного верования. Так Пьер Бурдье предлагает использовать общую точку, в которой как собственно проблематический дискурс лишается самостийности, так и политическая система включается в функциональную работу по производству значений в священнодействии. Собственно труд и подразумевает поэтому сакральность миросозидания как и миросозерцания, становящимися неотъемлемыми друг от друга.

Однако собственно священный труд для Пьера Бурдье означает производство культурного капитала, который соизмеряется с политическим значением, поскольку любая магия или ересь становятся отрицательным выражением для преобладающих государственных структур, вышедших за рамки теократии. Хотя можно себе представить и государства, поддерживающие множество религиозных выражений, но они должны в этом случае действовать многозначно в территориальном или ситусном отношении, чтобы каждая из религий была направлена на поддержание государственных установок.

Проблема возникает в отношении того небольшого промежутка, когда происходит собственно формирование политического капитала как вклад, а не как ежедневное производство ритуалов и услуг. Это образование связано как с текстуальным уровнем откровений или жития, так и с непосредственной духовной силой пророчества. В этом смысле капитал как вклад никогда не является собственно вложением, если только пророк не связан личными отношениями с некоторым государством. Видимо часто эта связь и упрощала действительность, когда откровение принималось в качестве корпоративного лозунга общественного образования некоторого народа или группы народов. В теократии эта связь могла быть автоматически установлена, в случае светского государства она может выступать как дополнительная функция.

Наука встаёт на тот же путь общественного просвещения и просвЯщения, формируя тем самым новое образование некоторой послесовременной научной теократии как науко-мифологемо-властия. Особенно с распространением замещающих информационных технологий становится доступным представление о старой доброй техноутопии с роботами-исповедниками. Но наука не хочет мириться с концом объективности, как и субъективности, как она продолжает создавать всё прирастающее знание, которое получает временами довольно удобное общественное применение, если к нему применяется вторичная критика. Тем не менее мы всё ещё стоим на разветвляющейся дороге между догматикой и всеобщей относительностью (релятивизмом), которая как в квантовом, так и в биологическом смысле, а может быть и в значении ипостаси, соединена воедино.

***

Но здесь и сейчас мы ощущаем перемещение по этому пути как капиталоёмкий процесс и как археологию всего. И в какой-то момент мы должны его создавать. Но может быть как с мыслью — это только первые шаги через лес или болото, шаги за которыми следует память, память, которая воскрешает в нас исходный дух археологии.

Учёным и философом кажется, что они создают общественное благо или устремлены в светлое будущее. Есть в этом что-то утопическое, новая дорога вновь ложится через холмы, реки и горы, устремляется под землю и убегает в космос. Но важнее, что это археология мирового духа, которая открывает процесс прошлого диалектически сотворяя мысль, которой конечно ещё никогда не было. Остаётся загадочным, как уживается объективный и субъективный идеализм после распада объекта и смерти субъекта, но видимо все ответы уже даны в множественности степеней свободы существующих в мышлении как данность. Пространство конечно — одно из них, но для существ, всё время находящихся в движении оно неразрывно их связывает и позволяет придавать прошлому неизменно большее значение, чем настоящему, если это настоящее вообще имеет какое-то значение.

В том смысле, что само по себе действие и благо не важны, важны средства, методы и люди, которые их создавали, если это всё-таки был не только мировой дух. Поэтому археология создаёт образ капитала, особенно культурного, который обнаруживает себя накопленным совершенно случайно, потому что до момента своего обнаружения ещё не существовало как ни государства, так и ни дороги.

***

Дорога тем самым прокладывает путь капитала и в природной и в человеческой полярностях. Здесь мы обнаруживаем ключевые точки крайностей и наложения для любой заявки на гиперсубъектность. Дорога полагает себя как первичный капитал, как исходный вектор движения всего человечества, а вместе с ней и мирового духа. Как первый шаг в осмысленность, как источник телеологии, как первая черта для культурного преобразования мышления. Конечно у степняков или океанцев могло не быть дороги в привычном нам смысле, часто человечество полагало себя как откровение географического открытия.

Сегодня же каждый человек полагает себя через личные пространственные открытия и тем самым отождествляется с духом прошлого. И наоборот движения ограничивается стремлением к домашнему потреблению, когда весть окружающий мир обрастает оттенком функциональных услуг, а работа сама превращается в удалённое преобразование данных, отрывая тем самым путь к всеобщему информационному труду в котором для дороги остаётся только функциональная и отводящая глаза (рекреационная) функция. Пересозданные парковые и природные тропы, преобразование мира в музей завершает этот цикл сделоготовок, но человечество теперь может достичь нового уровня эффективности при должном уровне осознанности.

Осознанность всего и вся, переоткрытие колоний за пределами музеев, попытка вернуться на шаг назад, осмыслить прошлое как искусство на севере и на западе, попытаться ощутить его на юге и востоке. Если нельзя выйти за границы потребления, по крайней мере можно не относиться к нему серьёзно. Если нельзя пройти по дороге дважды, то можно представить отсутствие границ на ней не просто как новый вид свободы, а как истинное бытие вещей, данных в сознаниях и без сознания в виде таких же путей, в виде всё тех же продолжающихся путей и вечно возвращающихся к одной точке. Но к тому же можно прийти и к натуральному хозяйству, выращивая овощи на крыше, на полках и во дворе. Но оно лишь кажется «натуральным»: сегодня семена, удобрения, земля путешествуют по всему миру. Дорога, казавшаяся устойчивой давно превратилась в цифровой актив. Человеческая полярность размывается в информационной, а информация заменяет собой материю.

Но это всё ещё не снимает вопрос о разрастающемся разрыве между пластом прошлого и неизвестностью предстоящего развития и совершенствования (Пласт прошлого находится в области археологии, но археология себя как история кажется пойманной в ловушку историнения, хотя эта ловушка как я ранее рассматривал была по существу ложной и принципиального запрета на историческое пророчество в том числе установить нельзя. В конце конов любое откровение выступает таким пророчеством, как и научное открытие и если что-то становится самосбывающимся, то в этом нет вины самого прорицания, в этом лишь археологические особенности рассмотрения. Кроме того, нужно помнить, что пророчества выходят за рамки словесных обозначений). Мир, в котором больше нечего открывать, требует сохранения и открытия сдвигаются в области микробиологии и нейрофизиологии, но может в этом и состоит переоткрытие прошлого, ведь раньше можно было сказать так мало о каждом камне, теперь же кажется, что мы знаем почти всё, но с утратой объекта это знание ни о чём и ни о ком.

Природа зациклена сама на себя в палеолите, поэтому здесь путь похож на разжигающий свет и тепло через таинственность и темноту. Современные походники рассматривают эту археологию природы путём перемещения в лесах по размеченным маршрутам и тропам. Они тем самым обнаруживают ту зацикленность, которая когда-то была более жестокой, а теперь напоминает об этом некоторым технологическим сходством в виде добывания огня и поиска источников воды. Дикие звери и непогода как образ природы и здесь вторгаются в виде отрицательного культурного капитала как выражения природного течения, но они же создают новый капитал культуры природы как устремлённой в прошлое дороги. Именно через движение тем самым происходит воскрешение себя как археологии сознания и пересечения как с природой, так и с несубъектами.

***

На этом пути мы как будто движемся и стоим одновременно. Раньше каждый мог сражаться за личную свободу, а гиперсубъект вынужден сражаться за гиперсвободу. Если определить функцию справедливости экономически через разницу оценок каждого в отношении доходов всех остальных сущностей — не только человеческих, но и общественных, природных и культурных, то окажется, что совместная оптимизация гиперсубъекта происходит путём усреднения подходящих показателей подобно тому как происходит подбор значений в системах машинного обучения. Но это ещё не значит, что машинная справедливость приближается к идеалу ближе самого суждения. Чистое суждения индивида по сути как моральный закон принимает во внимание абстрактный образ всех общественных показателей в том числе доходов других в образе справедливости и возвращает образ общественной справедливости как явленного мирового духа. В этом заключается и старая и новая диалектика и даже диалектическая археология.

К тому же новая свобода гиперсубъекта определяется и на государственном уровне как вопрос о государственной, культурной, а не частной меритократии. Равенство государств ставится под вопрос как повестка угнетения, в которой мы хотя и не должны устанавливать искусственное выравнивание, но вновь и вновь решаем задачу о приросте капитала. Государства и культуры становятся как бы новыми предпринимателями, которым правда не всегда нужны деньги, ведь их ценности скорее незримы, хотя от этого не менее информационны.

***

Язык больше не важен как сущность и достижение, поскольку слова обнаруживают себя следующими за мышлением, как и шаги следуют за сознанием. Слова нужны как обозначение для других, как запоминание и как особый вид изложения, обнаруживающего новую игру, но они не приводят к самому мышлению в его полноте, они скорее его объясняют и поддерживают. Поэтому не так важно, что первично: шаг или звук, мысль их и опережает и следует одновременная, разрушая ловушку историнения.

Но всё это может быть не так важно как возвращение к слову 0.9, для которого гиперсубъектность отступает в пользу многозеркальности собственно мышления. Гиперсубъектность здесь развёртывается в непосредственной машинности мышления как многообразие направленностей и пересечений, как множественность путей, иногда являющихся выбираемыми, иногда конечными, но чаще всего — универсальными. Не то чтобы путь существовал всегда как простая возможность и необходимость пройти по нему, но он тем не менее содержит в себе такую установку.

Машинное обучение тем самым может быть соединено как с человеческим многообразием путей, так и с природной разветвлённостью. Пересекая природу мы пытаемся прежде всего и найти эти точки соприкосновения, до которых не могли дойти все первооткрыватели прошлого с их покорительны навыком. Теперь же личны географические открытия поэтому важнее и как археология гиперсубъекта и как новое всеобъемлющее историнение.