Вновь тропа пленяет нас своей задумчивостью и неизгладимостью. Что такое свобода, если мы всегда идём от точки до точки? Говорят, что диалектика может дать ответ на этот вопрос, если мы выйдем из какой-нибудь философской ловушки. И вот уже конец истории сам стал сетью троп или эта легенда о ненасильственном исправлении всех и вся, об идеальных общественных институтах, становящихся саморазвивающейся техноутопией.

Но сколько раз системы заменяли собой государства и потом обращались сами в прах вместе со своими выстроенными в умах мудрецов структурами иерархических последовательностей или кругов развития мирового духа?

Да, видно, что мы по-прежнему идём по спирали и никак не можем перейти на следующий виток, но так легко можем соскочить назад. Хотя те, кто ушёл вперёд может быть находятся в плену иллюзий о новом витке если он отклонился от того направления пружины, которое никогда и не было известно или уже в принципе ушёл в неизвестном направлении. Получается, что если общества и живут в рамках спиралей, то у каждого они свои, и лишь сжимаясь они как пружина могут обретать единство, либо запутываться и мешать друг другу.

Если взять более крупный виток, то это диалектическая идея об эпохе духа после эпох отца и сына. Мы действительно уже приближаемся к апокалипсису, но продолжаем искать внутренние средства для эстетического и этического преображения. Часто их безусловно представляют себе в овнешнённой форме музея, храма или садового участка, но первенство должно занимать конечно внутреннее стремление к чему-то или кому-то. Вообще не ясно, что есть внутреннее стремление среди множества мыслительных зеркал: в правом и левом полушариях по крайней мере это могут быть в принципе разные настроения и процессы. Но в принципе это не так важно, если есть общественное представление о культуре не только как памяти, но и о жизненной основе. Проблема состоит только в понимании того, на каком носителе записана эта культура, если мы после структурализма должны были уйти и от текста и от дискурса.

***

Поскольку язык, искусства, чувства были тесно объединены как с религией, так и с философией, что оставило неизгладимый отпечаток на всём общественном пространстве, в особенности на самих общественных науках, то нам потребуется сделать некоторое отступление к рассмотрению вопросов образного символизма и направленного верования. Так Пьер Бурдье предлагает использовать общую точку, в которой как собственно проблематический дискурс лишается самостийности, так и политическая система включается в функциональную работу по производству значений в священнодействии. Собственно труд и подразумевает поэтому сакральность миросозидания как и миросозерцания, становящимися неотъемлемыми друг от друга.

Однако собственно священный труд для Пьера Бурдье означает производство культурного капитала, который соизмеряется с политическим значением, поскольку любая магия или ересь становятся отрицательным выражением для преобладающих государственных структур, вышедших за рамки теократии. Хотя можно себе представить и государства, поддерживающие множество религиозных выражений, но они должны в этом случае действовать многозначно в территориальном или ситусном отношении, чтобы каждая из религий была направлена на поддержание государственных установок.

Проблема возникает в отношении того небольшого промежутка, когда происходит собственно формирование политического капитала как вклад, а не как ежедневное производство ритуалов и услуг. Это образование связано как с текстуальным уровнем откровений или жития, так и с непосредственной духовной силой пророчества. В этом смысле капитал как вклад никогда не является собственно вложением, если только пророк не связан личными отношениями с некоторым государством. Видимо часто эта связь и упрощала действительность, когда откровение принималось в качестве корпоративного лозунга общественного образования некоторого народа или группы народов. В теократии эта связь могла быть автоматически установлена, в случае светского государства она может выступать как дополнительная функция.

Наука встаёт на тот же путь общественного просвещения и просвЯщения, формируя тем самым новое образование некоторой послесовременной научной теократии как науко-мифологемо-властия. Особенно с распространением замещающих информационных технологий становится доступным представление о старой доброй техноутопии с роботами-исповедниками. Но наука не хочет мириться с концом объективности, как и субъективности, как она продолжает создавать всё прирастающее знание, которое получает временами довольно удобное общественное применение, если к нему применяется вторичная критика. Тем не менее мы всё ещё стоим на разветвляющейся дороге между догматикой и всеобщей относительностью (релятивизмом), которая как в квантовом, так и в биологическом смысле, а может быть и в значении ипостаси, соединена воедино.

***

Но здесь и сейчас мы ощущаем перемещение по этому пути как капиталоёмкий процесс и как археологию всего. И в какой-то момент мы должны его создавать. Но может быть как с мыслью — это только первые шаги через лес или болото, шаги за которыми следует память, память, которая воскрешает в нас исходный дух археологии.

Учёным и философом кажется, что они создают общественное благо или устремлены в светлое будущее. Есть в этом что-то утопическое, новая дорога вновь ложится через холмы, реки и горы, устремляется под землю и убегает в космос. Но важнее, что это археология мирового духа, которая открывает процесс прошлого диалектически сотворяя мысль, которой конечно ещё никогда не было. Остаётся загадочным, как уживается объективный и субъективный идеализм после распада объекта и смерти субъекта, но видимо все ответы уже даны в множественности степеней свободы существующих в мышлении как данность. Пространство конечно — одно из них, но для существ, всё время находящихся в движении оно неразрывно их связывает и позволяет придавать прошлому неизменно большее значение, чем настоящему, если это настоящее вообще имеет какое-то значение.

В том смысле, что само по себе действие и благо не важны, важны средства, методы и люди, которые их создавали, если это всё-таки был не только мировой дух. Поэтому археология создаёт образ капитала, особенно культурного, который обнаруживает себя накопленным совершенно случайно, потому что до момента своего обнаружения ещё не существовало как ни государства, так и ни дороги.