Часто людям нужна дорога, чтобы служить самой собой, сохранять устремлённость. Действительно, учитывая относительную простоту управляющих порывов, доставшихся от предыдущих тысячелетий и миллионолетий нам досталось что-то вроде уловителя угроз и подбирателя возможностей. Всё остальное уже лежит где-то за пределами абстрагирования в рамках моделей или научного метода. И сами методы часто идут по пути проб и ошибок, которые в действительности неразличимы, как попытки применения алгоритмов подбора товаров, склоняющих людей к тому или иному предложению — сама по себе среда и институты ухудшают ситуацию при этом создавая иллюзию улучшения. Но что касается этой дороги, то она в любом случае не меняется простые ли шаги или более вдумчивые, она продолжает сохранять свою исконность события с природой. Здесь мы можем припасть к земле или к дереву и вслушаться в струны жизни, которая наполнена и шагами, прокладывающими не пустыню, а благоприятствующую тропу. Это необходимое вытаптывание течёт словно река, наполняя ковёр мироздания смыслом превращения, движущей силой дальнейшего пути, который, хотя и конечен, но всё же должен быть бесконечным как странный двигатель. И пока дорога длится мы можем ускоряться, правда желательно в этом ускорении помнить о необходимости сохранения планетарной устойчивости. Ещё часто устойчивость связывают с приспособлением или «адаптацией», но этот путь приспособления как раз и ведёт в то никуда, которое противоположно осмысленной бесконечности дороги. Взамен адаптации устойчивость неравновесна и изменчива, бурлит жизнью и развитием. Но почему-то самое простое, о чём чаще всего и говорят — это о приспособлении к изменениям климата, к стихийным бедствиям. Это с одной стороны следование инстинктам самосохранения, а с другой стороны эта защитная реакция и научная традиция ведут в никуда, поскольку приспособление подменяет собой стремление к устойчивому развитию, утверждая всех в упорном признании повсеместного заболевания, похожего на после-короновирусную усталость, которая постепенно захватывает умы вездесущей публики по мере столкновения с биологическим воздействием. Вместо этого устойчивость и эластичность биогеоценозов следует искать в коренном изменении, начинающегося с перестройки сознания, с пересмотра абстрагирования. Не последнюю роль в этом могут сыграть крайности устойчивости.

Для начала нужно осознать то, что человечество во многом уже преступило грань саморазрушения планеты, особенно если считать наметившиеся тенденции «обычными». Появление приспособленческих проектов, таких как зелёное финансирование, системы безопасности и оповещения похожи лишь на каплю чистой воды в океане помоев. Но интересней то, почему так произошло — почему абстрагирование дало сбой и крайности устойчивого существования планеты не были своевременно осознаны? С одной стороны учёные всячески пытались сообщать об предельных уровня вылавливания рыбы, вырубки лесов. С другой стороны, делали они это специфически и часто ангажированно. Может быть сама публика в первую очередь виновата в том, что потребляет то, что потребляет или рынки виноваты в том, что действуют так как они действуют? Но в конце концов есть политики и другие лица, принимающие решения, которые тоже по-видимому не понимают происходящего, либо просто подчиняясь инстинктам самосохранения стремятся сохранять имеющееся? А а действительности оказывается, что никто ничего не имеет и ничто никтому не принадлежит кроме образа и реальности 1 порядка как надвигающейся крайности всеобщего бедствия и разрушения. Но непонимание — это ещё полбеды. Другая лежит за пределами прагматики и научности — в области культуры-противокультуры.

Взять например область киноискусства. Здесь можно развенчивать каждое произведение, напичканное мифологемами. С одной стороны кино где-то в глубине пытается разрушать и расшатывать плёнку мифологем, а с другой стороны — лишь крепче сплетает кокон в мыслях ничего не подразумевающей публики, которая скорее увидеть лишь поверхность и жвачку, смешанную с разрывными злаками. Интересно с точки зрения анализа то, что кино обычно размещается в некотором историческом времени на циклической, стреловидной или спиралевидной оси. Мифологемы будущего призваны здесь поразить своей очевидностью и с другой стороны связанностью с идеей прогресс в тайне нацеленного на светлое будущее, а значит связанные с легендами, поддерживающими общество уже наверное не меньше десятка тысяч лет. А с другой стороны мифологемы прошлого очевидно призваны возвышать величие истории как основы мироздания всех и каждого. Получается, что в обоих случаях колосс культуры прекрасного держится на глиняных ногах иллюзорности мифов, которые пытаются скрываться в мимикрирующем пологе забвения, затуманенности заболевшего сновидениями лжи сознания. Вся массовая жизнь тем самым становится аллюзией на мечтательные киносновидения и вместе с тем превращается в симулякр единственности смысла и осмысленности происходящего. Фабрика снов работает как машина времени современности, на сей раз на поприще послесовременности и любое нарушение её работы, которое требуется для перехода к иным общественным состояниям рассматривается участниками как экзистенциальная угроза. Тем самым попутно обесцениваются и сами экзистенциализм вместе с иррациональностью, поскольку они становятся приспешниками нового ничто, имя которому — кинематограф. Образ риска сам становится свеой противоположностью подобно тому как кодекс этики служит для оправдания незримых преступлений. Симулякры обретают наполненность, превращая для кого-то жизнь в сладкий сон, а для остальных — в горькую беспробудную серость серо-буро-малиновой массовой культуры. Сами сны поэтому могут имитировать собой кино, хотя за себя могу сказать, что наверно именно во снах мне открывались лучшие из виденных картин, не сравнимые даже с лучшими трёхмерными погружениями. Возможно они были слишком архитипичными слишком личными, чтобы быть представлены наяву, но хочется надеяться, что мифологемы будущего, настоящего и прошлого были в них проявлены и перезаписаны как никогда ярко и всеобъемлюще и даже так, что все современные достижения цивилизации ещё не способны воплотить их так же искусно, как это делает воображение. Может быть дело лишь в изменении сознании, в изменении частот, но этот сдвиг от приспособления к построению часто слишком сложен и неразличим одновременно. Можно заставить себя что-то писать, но ведь такое построение будет искусственным и тем самым не будет искусством. Гораздо важнее найти ростки смысла и взращивать их достроением. И развенчание мифологем — это как раз поиск таких ростков, которые потом можно будет обнаружить везде, превращая тем самым банальность и обыденность в нечто действительно экзистенциальное. Часто такие построения поэтому проще начинать с кинотворений, имеющих менее 100 оценок, например, с китайских или корейских исторических драм. Здесь мы обнаружим не только столкновение интересов империи Мин и Цин времён XV в., но и некоторые философские и мировоззренческие основания. Правда как это бывает в исторических повествованиях здесь рассказчики могут увлечься другой крайностью: ролью личности. Но может это именно то, чего не хватает в оценке повседневной роли каждого в деле событийствования человека, общества в целом и природы. По крайней мере представление об истории как влиянии и взаимодействии личностей должно вселять веру и надежды в жизнь каждого как это пытается делать либеральная прагматизация сверхлюдей или людей-зверей через комиксы. Но если у слияния человека и паука или волшебника и полукровки, а может быть человека и летучей мыши разнообразные основания, то опасным является изощрённое использование данных эзотерических пластов в деле переформатирования массового сознания. Всё же в исторических фильмах это происходит не так часто и не так повсеместно, правда сам выбор тематики и персонажей часто имеет очевидную линейную причинно-следственную логику. С другой стороны поиск народной идеи или ещё сложнее шаризованной мировой идеи или набора архетипов — вопрос гораздо более сложный. Превращение его в спекулятивную жвачку — это можно сказать страшный сон современности. С другой стороны он же открывает путь ко спасению, путь, который выстраивается во имя себя, вопреки себе и без определения себя. Одно из его проявлений — это, как здесь рассматривается, аналитика мифологем в искусстве. Она не только приоткрывает завесу над мыслями даже самих авторов, но и имеет построительные возможности для созидания путей.

Или пересечение боевой фантастики и фэнтези, поглощающие происходящее своей безудержной наигранностью, в которой эльфы, уровни разумности и тролли стоят на пути к небытию виртуальной вселенной, коллапсирующей на грани апокалипсиса. Не знаю, относится ли к этой серии наблюдения за столкновениями смертных и бессмертных — но сама по себе это важная мифологема данного культурного подпространства, так же как и будоражащая народные массы концепция машинного интеллекта, до которой им конечно намного дальше, чем человечеству до Луны. Основной же мифологемой здесь является сходство и различие разумных существ и сущностей, правда эта идея практически нигде не доводится до своего логического завершения, а часто сталкивается с откровенным противоречием всем историческим фактам, поскольку развитие генетически дрейфующих существ в галактике ограничивается тысячелетием, а не миллионами и миллиардами лет. Впрочем есть здесь и здравое зерно, связанное с онтологическим представлением как таксономией, которая различается в тех или иных областях пространств. Это что ни на есть научная проблема типологии, которая правда научно не имеет определённого решения, но как и всё может быть вписано в некоторый доверительный интервал. Именно в фантазиях о том, как мифологемы описывают и моделируют науку здесь можно и определять риски и пытаться найти новые методы предотвращения угроз. Ведь сложившееся представление о рисках с другой стороны слишком условно и в лучшем случае свелось к формулировке и признанию в прошлом году необходимости представлять экологические риски различным организациям. Проблема только в том, что эта финансовая проекция мифа об апокалипсисе, проявленная в стремлении к прагматике «устойчивого развития», ведёт в тому же пути в никуда, который направлен в никуда совсем. Риски и отдельные угрозы и возможности становятся брошенными на этом пути фантиками от сладких конфет небытия, которое разрывается в попытке описать происходящее, оглядываясь на просмотренные и прочитанные небылицы. Гораздо эффективнее было бы продолжать выявлять мифологемы там, где к набору мифологем навешен ярлык достоверности. Измерение риска в этом отношении очевидно — люди не готовы ни к апокалипсису, ни к гармоничному существованию видов, поскольку апокалипсис уже вошёл в наш дом также как уже запущено 6 массовое вымирание видов. Наверное, чтобы избежать гибели всех коралловых рифов людям нужно отказаться от многого: убрать охладители, понизить температуру отопления, привыкнуть жить в темноте и спать по ночам, никуда не летать и не ездить, а передвигаться практически всегда пешком, снизить на порядок потери пищи и пользоваться только вещами, служащими несколько поколений — всё это очевидно зависит от образа жизни каждого и каждый пока весьма далёк от этого пути, также как стратеги далеки от простой очевидной оценки того, что необходимо сделать, вместо этого увлекаясь такими беспочвенными идеями, как всеобщее внедрение электромашин или аренды помещений и иного имущества. Конечно, эти институциональные и технологические предложения могут сработать, но они должны быть укоренены в других плоскостях, таких как перестройка систем здравоохранения и образования и преимущественный отказ от рыночного распределения благ в его послесовременном представлении, потому что как это очевидно на опыте последних 30 лет он скорее приводит к вымиранию начинаний отчётности (таких как отчётность об интеллектуальном капитале), чем обеспечивает эффективное распространение информации.

В завершении можно остановиться на одном любопытном образе, с которым я столкнулся в «Лекциях о Прусте». Не помню как к этому подошёл М.К. Мамардашвилли, но для меня прохождение пути жизни открылось в виде наблюдения за действием столкновителя частиц, потоки которых исходят из людей. Общение часто, а наверное и всегда, является разрушительным, если оно подлинно находится на пути, на пересечении путей, даже если это простая встреча в кафе или бане — она всегда оставляет на теле или в душе шрамы. И задача научного метода в этом случае не просто вызвать столкновение частиц, но в наблюдении разлетающихся обломков наблюдать законы собственного и окружающегося мироздания. Поэтому и наблюдение за мифологемами как аналитика и есть наблюдение этих разлетающихся частиц личных и народных душ. Основной проблемой является не только запустить применение научного метода, но и проводить некоторое отличие от психоаналатики, которая сама по себе вроде бы не является наукой. Но как только мы запускаем метод «как если бы», то и психоаналитика способна превратиться в науку. Может быть здесь же можно проанализировать и абсурд как противоречие между представлениями действительности разных порядков: тогда и мифологемы вступают во взаимодействие подобно кварк-глюонному супу. По крайней мере этот метод достаточно универсальный, чтобы проявляться и на общественном и на податомном уровне, а может быть он сам нужен лишь для того, чтобы открыть путь к наблюдению другого метода, не столь разрушительного как первый. Что касается материи и идеалов происходящего, то слова здесь всё равно в лучшем случае зацикливаются на симулякры, а поэтому подлежат прочтению и забвению. Это путь без слов, в котором слова — лишь следы на песке, размываемые чем-то большим и более значительным, чем простой туман сознательного или бессознательного прошлого, настоящего и будущего, чем-то иным, чем наблюдение образов, чем-то, что нельзя описать, а можно лишь пережить.