Заповедники начали появляться в XX в., когда как считается люди начали осознавать, что они наносят некий вред природе. Или может быть это стало лишь следствием функционального подхода, когда планирование расширилось и на природу в том числе и ей нашлось место на планах и схемах. Или может быть это стало следствием некоторого культурного подражания сугубо американской страсти к превращению природы в место отдыха (что например, происходит с долиной Йосемити с 1870-х годов), как впрочем и рассмотрению себя пришельцами в этом мире географических открытий. Впрочем этой культурной традиции была противопоставлено стремление и социалистического лагеря к лесопарковым включениям вблизи годов, а также к посещению природных территорий с их преобразованием, начиная с лесов и озёр, до гор, так что соответствующие территории также приобретали некоторый статус, который правда не получал конкретной коммерческой туристической метки (но конечно, получал своё функциональное место в справочниках и картах для туристов). Впрочем стремление проникать и преобразовывать ближайшие территории была характерна и для предыдущих столетий. Например, парк Монрепо (или изначально Шарлоттенталь) создавался с 1770 года как попытка совместить красоту природных скал с человеческой эстетической изобретательностью. Нужно отметить, что если открыть сохранившиеся карты начала XXв., то и многие лесные местности были похожи на рассечённые дорогами парки, что видимо, берёт своё начало с эпохи неолита, когда увеличивающееся население требовало доступа как к охотничьим угодьям, так и к местам собирательства. Точный процент преобразованных природных территорий к моменту зарождения самой цивилизации видимо ещё только предстоит подсчитать (учитывая неоднозначность причин опустынивания это будет сделать сложно), но он скорее всего сопоставим с тем, что мы сегодня можем называть попыткой применить рациональность к природе, либо совместить человеческую рациональность с природной. Так и начинается экскурс, который может лежать в поиске причин образования старых дорог и в поиске целей и устремлений ходивших по ним вторгавшихся в природу существ и тех со-бытийцев, которые могли не разделять самой этой границы дискурса, проводящейся по линии человечество/природа или цивилизация/дикость. Тем не менее эта черта могла стать тем корнем, от которого ведут начало и культура и научный метод, поскольку она совпадала или с оживавшим наскальным рисунком или с отбрасываемой от приручённого огня тенью.

Можем ли мы применять рациональность к природе — вопрос открытый, поскольку люди и сами в лучшем случае ограниченно рациональны. Когда люди пытались на волне научности XXв. применять непосредственно некоторую концептуальность рационализма ка природе — они действовали омифологемнено, то есть рациональность применялась в виде мифологемы самой себя и людей. Но с другой стороны, любой разговор и дискурс как опредялвшийся прежде всего словесно (вербально) устремлялся прежде всего к установлению рациональности над хаосом, как стеле человекосредоточения (антропоцентризма). Поэтому не так важно, были ли эти устремления научного, культурного или общего человеческого дискурса — попытка высказываться преобладающе и доминантно была выстрадана неизбежностью конца мысли и оторванностью авторов от происходящего. Когда же волна культурного шовинизма прошла и в поведении первобытных племён также была усмотрена рациональность, равно как и развенчан статус самой науки до открытой к культурному многообразию и методологическому анархизму, то природное наконец получило возможность войти в человеческий экскурс как равноправное и равнозначное образование, хотя каким образом этого добиться — вопрос и поныне весьма дискуссионный. Попытки включения программы дискурса в деятельность, такие как разработка форм и подходов, целей в области воссоздания и восстановления, создания институтов отчётности и наблюдения, — выглядят как возвратом или обращением ко всё той же рациональности и структурности, от которых было начато движение. Более обещающими выглядят движения, совмещающие отдых и заботу о природе, получающие непосредственные знания и информацию и стремящиеся в то же время оказывать наименьшее воздействие на посещаемые ими территории. Таково может быть и преобразование любой дороги и слова из дискурса в экскурс, когда мы не просто воссоздаём и вспоминаем прошлое по методу Станиславского, а задумываемся о необходимости как ограничения воздействия, так и о возможности со-бытия, со-развития с живым планетарным телом, либо с неизвестностью космоса и иных миров.

Животные не обладали полным умом для планирования леса, человек же вынужден этим заняться именно потому что ранее его рациональность уже была разрушительно иррациональна (безумна). Но сначала он должен постичь все тайны природы, а вместе с тем и сохранить её. Однако исходя существующего понимания как рациональности, так и системности это будет сделать сложно. Уже в силу взгляда на неравновесность восстановить или поддержать что-то в определённом состоянии становится невозможным, но подобно тому как это делают преобразовательно-растворяющие (diffusion transformes) модели машинного обучения, люди бы могли пытаться проникнуть в предыдущие состояния природы с тем, чтобы стать её частью и совместить рациональность с иррациональностью, мыслительность с эмоциональностью.

Можно и просто создавать копии произведений раннего барокко или позднего романтизма, превращая жизнь в подобие пейзажа или уподобление эталонной модели парка. Часто или редко, леса становятся жертвой желания жить или строить инфраструктуру со стороны отдельных людей или сообществ. Но если спрашивать местных жителей, то они оказываются почти всегда в большинстве за сохранение лесов, тогда как в планах территории появляются «развивающие» мероприятия в виде вырубок с последующей застройкой, так что всё время удивляешься, неужели по соседству не нашлось пустующих полей. Но здесь как с парадоксальной историей человеческой глупости и обмана в виде застройки на намывных территориях, как и на других прибрежных участках: сначала людям продают новостройки в первой линии, потом первая линия становится второй, а затем третьей и так далее. Получается, что всё происходит из-за красоты — из-за красивой картинки из окна (заменяющей вторичным симулякром картинку с выставки или аристократического парка времён древнего мира или возрождения). Люди перестают удивляться, потому что само искусство и образ жизни становятся обыденностью. Но как современность не может повторить эталон барокко, так и местные сообщества не могут выращивать лес, который оказывается самостоятельной сущностью, судьбу которого решают за углом. Получается, что и леса, и животные и люди в конечном итоге находятся в заложниках у любого правового государства, не в последнюю очередь благодаря планированию и дискурсу, ключевой составляющей которых является собственно рациональность. Дискурс же и наука становятся очередным прикрытием для грабежа и иррациональности, образуя беспочвенность новой посленулевой эстетики в которой человеку нет места точно также как и природе. Этой рациональности и противостоит системная эмоциональность жителей, которые и срастаются с каждым деревом, с травинкой и с самой средой обитания, точнее они становятся с ней неразличимы. Но дискурс нельзя заменить, как и возродить разрушительное воздействие путей прошлого ибо оно будет сведено к враждебному человекосредоточию, поэтому более надёжным движением будет основание бессубъектности, в которой больше нет стремления означивать автора в качестве установленности самости.

Природная рациональность с другой стороны довольно случайна и не может быть преобразована иным образом, кроме как через рассмотрение человека в качестве одной из случайностей в ходе того, что когда-то называлось эволюцией. В принципе мы не можем говорить о большей или меньшей склонности, о стремлении к какой-либо цели за пределами экскурса как новой невидимой границы, необходимой для очерчивания тем, где ранее дискурс был границей действительного преобразования. И если экскурс — это условная граница, то и внутри её пределов, с любой стороны, где возникает внутреннее стремление определять ratio, целеполагание падает жертвой условности разделённости. Если же мы предположим, что в природе не возникает ratio в цивилизованной форме (и не возникает самого дискурса) судьба любой планеты похоже однозначна — в будущем жизнь со временем исчезнет, а всё происходящее будет поглощено расширяющейся звездой или в лучшем случае заморожено и отнесено куда-то в межзвёздное пространство. Правда и человеческий экзистенцианализм должен упираться в те же границы конечности вселенной, но по крайней мере сегодня у него всегда открыта фантазия наличия параллельных и ближайших вселенных, в которые возможно когда-то удастся проникнуть или по крайней мере понаблюдать или даже передать сообщение.

Таким образом, в отличие от природной рациональности, которая ограничена стремлением к неизбежности, о которой она не подозревает, но к которой она готовка как и к любой случайности, общая рациональность экскурса может содержать в себе стремление к бесконечной цели выхода за пределы текущих планетарных и вселенских условий (и только такая цель в действительности может быть названа подлинной целью в общем смысле, потому что все иные цели так или иначе замкнуты на конечность существования: например, если мы считаем значимой цель познания всего непознанного в этом мире или на этой планете, то такая цель подобна подобна стремлению запечатлеть все наблюдения в книге, что и было когда-то видимо основополагающим фактором совершенствования языка, однако такая цель находится внутри самой системы, либо искусственно выносится за произвольно определяемую границу, такую как границу биосферы или звёздной системы; системно цель, определённая изнутри не будет значима, хотя она может быть всегда вынесена в область культуры с её стремлением к эстетическому идеалу, правда в целом от этого она не перестанет быть ограничена рамками цивилизации). Если можно обнаружить общее пространство для планетарной биосферной рациональности, то в конечном счёте потребуется определение общих оснований, которые действительно есть в виде как генетических молекулярных последовательностей, так и оснований для установления некоторых устойчивых приростных (эмерджентных) свойств. Хотя мы до сих пор не решили вопрос наличия у животных сознания, но в любом случае представляется, что данные о сезонности искусства животных, а также о личных именах являются свидетельствами рациональности, которая отлична от языковой, но которая тем не менее эстетически значима и является не менее сложной областью познания, чем когда-то заданная идея познания самого себя.

***

Но коль скоро современная нейробиология утверждает, что способность к речи сосредоточена в основном в левом полушарии мозга, тогда как правому отводится большая роль быстрых ответов, то вот она почти готовая модель и для сочетания человеческой с природной рациональностью: раздвоенные человеческие «личности» с преобладающей новой оптимизированной левополушарной рациональностью взаимодействуют как с правым полушарием, так и с природными системами, организмами и моделями машинным обучением, обеспечивая новый уровень взаимодействия и балансирования интересов. Понимаемая так рациональность — это намного большее, чем могло быть представлено на уровне отдельной личности. Дело даже не в том, что можно расширить возможности того или иного полушария, а в том, каким будут связующие линии, связи, которые позволят достичь качественно нового уровня сознания? Сегодня сложно представить себе мышление, лишённое основных склонностей и предубеждений, по крайней мере это видится скорее сведением к homo normalis, чем достижением новых высот, хотя феномен рациональности с XX в. состоит в его систематическом изложении в виде некоторого дискурса, претендующего на истинность, поэтому основное содержание будущей рациональности примерно понятно. Проблема, что дискурс доводит до наибольшей концентрации и быстрые прагматические реакции и стремление к убедительности и выразительности слова, поэтому природная часть пока проявляется ограниченно представленной. На ближайшее время самым очевидным путём экспериментирования видится построение основополагающих моделей исходя из обучения на данных развития биогеоценозов и шире планетарных состояний. Впрочем, если некую природную базу удастся подключить к человеческому мозгу — это это будет коренной перелом в мышлении, это будет новая природная рациональность.