В своё время перед человеком были распахнуты настежь все двери личностности, а в другое время они были плотно затворены. Часто эти времена совпадают или пересекаются в неизгладимой границе дискурса и немногословности. Слова неслышимыми звуками ложатся на старые ступени, пусть даже все лестницы и остались лишь в тенях воспоминаний о былом. Новые фантомы возникают ежеминутно и на метапространствах и на лоне общественной действительности и они стремятся заменить собой то, что было пущено под откос нет, скорее не истории, а некоей противоистории, где сама история плотно утрамбована между тканями жизней и камней самого откоса. И те, кто на гребне упорно твердят, что история такова какова она есть, но во многих случаях они тем не менее просто оказываются по разные стороны этого откоса, так что воссоединиться люди могут наверное только уже после того, как поезд перережет им глотку.

Но противоистория не всегда изображается со знаком минус, она может воскрешать и образы оптимизации длительности прошлого. Когда человек мыслился как стремящийся к неким интересам или целям и уже в этом дерзающий быть неким подобием рациональности, то он мог по крайней мере рассчитывать на вещную длительность своего окружения, творимого им же вокруг как построение и обретение, а иногда и нахождение (например, в случае нахождения даров природы или просто созерцания прекрасного во вне как внутри). Даже ограниченно стремящийся как ограничен(н)о рациональный он всё ещё остаётся субъективной крайностью, может быть отчасти троектичеки направляя себя к мифосу созерцательности такой как немыслимость золотого века. И тогда история представлялась на рельсах одинаково нелепо и как платформа фарса и как вагон ностальгии. Но с некоторых пор насыпь истории начала потихоньку испаряться словно вещность в себе. Сначала человеку было отказано в культуре как в прошлом, потом он начал лишаться и общественного, заменяемого общательным. Наконец, он должен отдать свои помыслы во имя великих планетарных целей и соблюдения границ экологического дискурса. Личностность сменяется на противоличностность уже в том, что сама обезличенность становится тем местом в углу общественного и информационного пространств, в которые загнан человек своей же собственной тенью.

И сидя в таком углу обезличенности размышляется противочеловеку не как проточеловеку, не как некоему доцивилизационному варвару, а как образу мыслить немыслимое, абстрагироваться от сказанному, сторониться всякоей стороны. Онтологически он должен помыслить себя как человек множественный и множественно возможный, допустимый как нечёткая множественность и пересечение множеств подмножеств. Однако сама онтологичность построительно исключаема из одействительнивания, ибо вещность простирается на те пределы, которые исключены точкой углового мировоззрения, в которой и наступает собственно противоистория, где она и может быть только остановлена путём отказа от осей времени. Здесь уже нет собственно вещности, если возможны идеи об информационной передаче сознания, сведённого до будущего нового дискурса, абсолютного дискурса, помещённого в жернова метавселенной, который правда сотворяется в отрыве от исходной вещности скорее как симулякр бытийствования. Это поэтому то место, где большое нет человека, но где он может возникнуть уже под другим наименованием, рациональным и оптимизированным. Но пока угол остаётся вполне обозримым и вещественным, то человек всё ещё человечен и онтология доступна для пережития, если обнаружится по крайней мере нелинейность сходящихся линий, будет подтверждена их эстетическая значимость и опровергнута всякая мера стоимости.

Противочеловек направлен на исправление не грехов, а последствий и симптомов, даже если научный дискурс углубляется до глубин синего углерода: перепродажа полей трав и прибрежных водорослей конечно может быть мерилом прагматической значимости, но геоинженерия — это уже замещение человека техникой, а самое главное и замещение природы техникой, в том числе и в смысле замещения человека природой с последующим замещением техникой. У системности есть шанс, если она станет достаточно эстетичной в том, чтобы вновь даровать каждому иное видение действительности, иной смысл жизни, чем изобильное замусоривание и попытка от него избавиться, ведь и очистка мусора и борьба с ним — это по сути вторая стадия бесчеловечного изобилия, где теперь говорят ещё более страшную для человека вещь, чем первая: не просто человек плох тем, что паразитирует на теле планеты, а тем, что от человеческого нужно избавиться во имя снижения углеродного следа. Эта отмена означает и отмену личностности и отмену свободы одновременно. Люди привыкли к своему образу жизни и к культуре, но всё это в одночасье может быть исключено и отменено как культура отмены человека самого по себе. Люди могут сохранять надежду на прошлое в том, за что они судорожно хватаются: за их образ питания, отдыха, мышления, перемещения, пусть даже всё это «ненаучно», неправильно и не соответствует законам логики. Но в таком случае мы впадаем в бесконечный логический парадокс: человек сам не соответствует законам логики, как не может соответствовать им ни одно чувство, да впрочем и большая часть культуры как таковой. Но если так, то сама наука и шире философия, апеллирующие к законам логики также бесчеловечны. Значит человек создаёт что-то, что не соответствует ни его природе, ни окружающему миру и это что-то и становится всякий раз дискурсом, не в последнюю очередь научным дискурсом. Обыкновенная же логика может быть поименована прагматикой, впрочем это не исключает её применение к науке и философии как особым областям дискурса. Логика, телеология, прагматика — все подобные проявления рационализма в его различных стадиях ограниченности так или иначе призывают человека отказать от себя, отменить себя, изменить себе, а значит и природе и всему человеческому (нужно отметить, что рационалистическое не следует связывать напрямую с методом, но всё же поиск нерационалистических методов — это ключевой эпистемологический вопрос, который ещё не скоро можно будет закрыть, как, например, в случае с новоповеденческими (необихевиористскими) дерзаниями новой поведенческой экономики, которая продолжает применять рационализм к «нерациональному» поведению, пытаясь сгладить подводные камни собственно поведения действователей, но не углубиться в сложность общественных противоречий, но она похоже в этом ничего не может сказать относительно более-менее творческой деятельности, которая не то чтобы могла бы быть ограниченно рационализирована, но принципиально должна противоречить традиционным экономике и праву). Такой призыв можно услышать и с противоположной стороны, но там он по крайней мере не может выступить столь категорично как рационалистические формы дискурса. Сам же дискурс использует единство и борьбу противоположностей, становясь на сей раз диалектическим, но по сути он остаётся обычно в рамках разграниченности и размеченности прагматически обусловленных общественных пространств: иррациональность только мелькает на горизонте подобно являющейся на небе время от времени комете, но она не может ни изменять логику, ни породить целостное суждение, которое бы противоречило самим рамкам дискурса, ведь сам дискурс изначально создаётся как отрицание действительности прошлого, можно сказать и как отрицание истории, исторического опыта. В этом смысле метод фальсификации — это метод фальсификации истории, поскольку он рассчитывает на воспроизводимость опыта, история же при этом не может быть воспроизведена, иначе она превращается в имитацию и кинохронику. Дискурс в этом смысле — это способ перемещения по имитированной, но не исторической действительности, который изменяется каждый раз, когда он перестаёт отвечать заданным рамкам, или когда происходит авария. Имитированная псевдоистория поэтому и есть образ противоистории, который тщательно скрывается, но которая похожа на представление о магистрали, по которой движется ковчег под вывеской «цивилизации». Рационалистам хотелось бы, чтобы эстетически эта магистраль была прямой линией, а для оптимизации желательно, чтобы сама земля была плоской (и в этом смысле мифологем а«плоской земли» — это краеугольный научный камень). Ограниченные рационалисты допускают небольшие снижения и возвышения, возможно даже мосты для возвышения над «дикостью» природы. Поэтому в рамках послесовременизма так удобно продолжать пользоваться методом имитации с небольшим количеством пересечений, что даже может получать наименования «метамодернизма». Магистраль пересечения рассматривает как собственную имитацию, поэтому получает от них двойную защиту: и этическую (поскольку соблюдены интересы) и прагматическую (поскольку торжествует имитация ratio). Но принципиально это ничего не меняет, потому что дискурс остаётся перемещением именно по магистрали, на которой применима и структуризация и её вершина в виде машинного обучения, хотя как в человеческой мысли и в человеческом действии главное — это не решение задачи о перемещении между точками или достижение некоторых состояний, главное — это вопрос о самом образе действовования в соединении с окружающей действительностью, в рамках соединённости чувствований и окруженций. Итак, свобода отменяется, поскольку на магистральном пути дискурса человек больше не может стоять, а все территории разделяются как границами, так и магистралями в прямом и переносном смысле. Человек остаётся свободным как собственник местной резервации, куда он сам себя помещает с помощью дискурса. Но он должен стать обезличенным, поскольку добровольно или принудительно готов с лёгкостью отказываться и от истории и от природы и от всего, чему он мог верить ещё вчера.

Всё же сохранение и развитие культуры по большому счёту не противоречит требования рациональности, но это совмещение в некоторым смысле сложнее, чем простое следование практическим советам по прагматическому образу жизни. Например, питание может потребовать отказ или ограничение таких продуктов как сахар, хлеб, термически обработанное масло, молоко и традиционно производимое мясо, но человек может выделять некоторые дни для переживания вкусов соответствующих блюд. Сделать это сложнее, поскольку потребуется следовать одновременно и диетическим рекомендациям и внутренним циклам и возможному их нарушению. Также понятно, что в привычном смысле получение удовольствия уже невозможно, поскольку теперь человек действует через решётку знаний об организме. Но в этом и состоит единственный эстетический путь дискурса: в обеспечении одновременности традиционных, культурных элементов и соблюдении требований к обеспечению субстрата, но таким образом, чтобы имитация была ограниченна. Например, сахар можно заменить во многих случаях стевией, при этом в отношении всех традиционных приправ сама их замена будет эквивалентной подстановкой, поскольку они сами изначально являются составляющими для изменения вкуса. Сложнее обстоит дело с заменой основной части блюда, но если мясо будет возможным выращивать в лаборатории, то в некотором смысле оно будет лучше, чем имитация из белка, полученного из насекомых и червей, поскольку мясо может быть произведено в условиях сокращений и нагрузки в требуемых пропорциях. Теоретически, молекулярная кухня поэтому не ограничивает традиционную, а способно её поддержать и расширять. В других случаях замена не потребуется, потребуется лишь ограничение, как с потреблением мучных изделий, которые допустимо и даже полезно употреблять после физических нагрузок[Лугавер, Макс, Гревал, Пол, 2021]. То, что в настоящее время традиционная кухня заменяется быстрым и готовым питанием — это есть проявление нулевой эстетики как следствие воздействия прагматического дискурса. Культура труда и приготовления в целом заменяется процессом и функцией производства и переработки: если культура взращивалась на почве местных сообществ, то функция всецело может быть определена эргономической схемой, само чувство голода сводится в имитации его формального удовлетворения, чем достигает как никогда логической целостности. Но в этом человек теряет себя непосредственно, поскольку научно доказано снижение мыслительных способностей при неправильном питании. Труд, отчуждённый от человека становится достоянием преклонения перед очередной технологемой: рецепт записанный в кулинарной книге становится сценарием общественной жизни, а для дискурса в конечном счёте это означает возможность управления кухаркой и государством, поскольку сведённый до функции рецепта способ управления принципиально не будет отличаться в рамках собственно функциональной имитации управления: рецепт заменяется на конституцию, а составляющие — на готовые продукты и ресурсы, в том числе человеческие. Увеличение же массы мозга при некоторой схеме питания конечно не значит, что «правильным» всегда предстаёт только путь максимизации — проблема оптимизации и состоит в том, что исторически не существует правильных путей, лишь дискурс заставляет проводить и эту большаковую границу.

Человек должен вспомнить о том, что он лишился свободы питания вследствие в том числе рыночной свободы чрезмерного потребления. Пока это была свобода от природы, но она переросла и в свободу от человека, потому что в условиях планетарной угрозы больше нечего освобождать от. И тогда личность и может быть обретена для самой себя как поиск чего-то большего чем самость, чем самоопределённость и даже неопределённость культуры. Питание — вполне наглядный пример, где культуру можно заменить серым порошком практически одним жестом, но вся совокупность технологии действует подобным же образом, заменяя все те действия, которые могли быть длительное время аналоговыми. Не то, чтобы само по себе цифровое представление текста хуже рукописного, но набор клавиш сводит всю авторскую рукописную составляющую к нулю. Дискурс без невербального созерцания — это как чёрный квадрат без музея, а может быть и любой обрывок информации в условиях исчезнувшей из вселенной жизни. И во имя неопределённости ratio следует переопределить рациональность как мышление за пределами дискурса, ведь дискурс — это только пограничное состояние мышления, а жить человек как известно может и во сне и наяву с одинаковым успехом. Но только не может бытийствовать он на границе — на границе он теряет личностность и обращается к противоистории.

Но если обретение права на пищу — это вполне личностно достижимая трактовка преломления жизни, то права на другие блага цивилизации в условиях цифрового представления обрести сложнее, ибо они обезличены по определению. Цифровое представление конечно может быть привязано к автору как собственнику, но права на некоторые символы — это всегда лишь часть сущности, которая опять же сводится и к жизни и к деятельности и к заметкам на полях. Сведённые данные до образа модели становятся таким же призраком имитированной действительности, как и всякая попытка технологического управления обществом в целом. Программный код пожалуй — это хорошее выхолощенное представление любого человеческого сценария, который можно прослеживать и в наследственности и в поисках себя как топологии пути, потому что он всегда обрабатывает некоторые общественно обусловленные объекты (ну если отвлечься от кодов невозвращаемых аппаратов, запущенных в космос, которые действительно и мыслительно выходят за рамки местной онтологической и эстетической планетарной данности). Но обрабатывает он всегда обезличенно, даже в случае со сложными моделями машинного обучения. То есть это ещё более упадническая стадия обезличенности после массового производства в цепочке: цеховое, промышленное, сетевое, электронно-программное. На примере с пищей это выглядит так. Цеховое производство пищи — это по сути уровень мастерства, который и ныне сохраняется, но только для состоятельных потребителей. Личностность здесь возможна исходя из обратной связи посетителей и шеф-поваров, а также всего института кулинарии. Промышленное производство переходит к массовым вкусам, поэтому личностность здесь ограничивается до выбора одного из готовых вариантов, при этом возможна массовая личностность и история масс. Сетевая модель обращается к отдельным точкам производства, сформированным по общей модели, а потребители ожидают получить функциональный образ процесса потребления — это отлично воплощается в быстрой еде. Наконец, электронно-программная кулинария переходит к практически полной машинной кухне, возможно в том числе и молекулярной, становится возможным производство на заказ новых вкусов, однако исходя из стандартизации входов личностность может быть заменена выбором из множества нулевой эстетики, поскольку продукты используются длительного хранения, а производство может полностью отрываться от природы. После этого можно задуматься над тем, в чём же состоит личностность, если она так разнообразна и где происходит утрата. Противористория вполне может завершиться фарсом готовых наборов еды, жилищ и устройств, но она может вновь опровергнуть и себя и дискурс, вернувшись к корням построительства.

Список упомянутых источников

1. Лугавер, Макс, Гревал, Пол. Еда для гениев. Как увеличить свой IQ во время завтрака, повысить производительность мозга во время обеда и активизировать память за —ужином. : Бомбора, 2021. 448 с.