Язык не говорит, но создаёт и строим из него словно из кирпича. Живая или мёртвая речь — это скорее вопрос эстетики подобно вкушению воды и поиску ещё неведомых науке свойств, но вполне осязаемых организмом, подобных чистоте загородного воздуха, правда для городского жителя столь же трансцендентальной, как и потускневшие над головой звёзды. Тем не менее некоторые языки признаны «мёртвыми», хотя их элементы продолжают всплывать и были встроены в другие. Применимо ли такое выражение собственно к языку — это вопрос, поскольку собственно труды корпуса языка остались неизвестными, как и возможность воспроизвести и насладиться красотой поэзии и прозы. Точнее было бы говорить о речи, но и сами языки всё же если и не мертвы, то замерли в многовековой толще. С одной стороны они мертвы, поскольку перешли в распоряжение формальных научных построений, а с другой стороны они ушли вместе с растворившимися народами. И за последнее время оценка этого ключевого показателя приобрела несколько оттенков.

Прагматический дискурс утверждает, что следует исключить упоминания обрывков мёртвых языков из деловой переписки, ибо это в некотором роде неправильно представляет собеседника в глазах. Но в чьих глазах, если не наследников Древнего Рима? Разве их можно смутить латынью. Возможно речь идёт об эго более северных племён, поэтому они относятся к исконной латыни без надлежащего пиетета. Как бы то ни было, но добавление чего-то вроде «Divide et impera» или «Dixi» к письму действительно будет похоже скорее на послание некоего тайного общества. Но это по-видимому применимо ко всем кроме юристов, которые в некотором формальном ключе сохраняют значительную связь с латынью, заставляя тем самым задумываться над тем, насколько живо собственно право с его fictio juris, неизменно преобразующихся в fictiones juris publici¹. Но независимо от собственно неотличимости культуры раскаяния от формулы римского права «Fatetur facinoris, qui judicium fugit»² общественно понятный язык готов к разрешению вопросов исходя из укоренённости lignum vitae³.

Другое измерение живости речи — это собственно её выразительность, достигаемая достаточного оживления лишь в художественной, в разное время в поэтической и прозаической речи. Отсюда возникает вопрос, насколько жива обыденная речь в принципе и что делает её обыденной, как это изменяет её качество. Например, некоторый дискурс может рассматриваться как и стиль в качестве изменения измерения жизни речи, как углубление её окраски. И смешение линий в этом отношении недопустимо, если не преподносится как особого рода приём. Но тот характер потребления, когда непонятные публике тексты не раскрывают себя вполне, а раскрывают лишь поверхностность, либо отсутствие всякой глубины, — обозначают безвыходность речи, умирающей через бессловесные жанры. И закрепление отмирающей речи сохраняется через отехнивание (технизацию) общения как связи, в котором все «на связи», но на концах связи возможно уже истлевшие скелеты в юридическом или хозяйственном представлении, потому что они само время представляют через призму накопления и расходования капитала. Странно, что перевод богослужений и песнопений с тем, чтобы сделать их понятными в конечном итоге приводит к тому, что церковный язык остаётся сам достоянием прошлого. Но тем не менее, он открывает возможности для воспроизведения подлинника, который был древнегреческим и арамейским. Поэтому сама латынь, служившая некогда ligua franca, непрерывно должна взывать к своему изучению, как и другие языки в зависимости от культурных предпочтений, что безусловно представляется в качестве дела всей жизни.

Особенно интересно рассматривать жизнь языка в эпоху «говорящих голов», как превращающих себя и всё окружающее в ушедшее. Они же соответствуют образу «обучившейся» машины, которая с готовностью произносит любую последовательность знаков. Кстати, символ в этом отношении может быть и символом и знаком одновременно — что придаёт им большую глубину, а собственно произнесённая речь становится живой только за пределами собственно озвученных знаков, поскольку в образах и возможно раскрытие красоты пересекающихся уровней, когда звук одновременно выступает и движением и символом и знаком. Se la vi — в соединении множества, но не в обратной последовательности механического воссоздания из небытия знаков «исходной речи». По крайней мере пока она не становится укоренённой в рассказе и в пересечениях напластований истории. Но как археологи не оживляют своими моделями динозавров, так и произнесение латыни не вполне оживляет язык целиком, хотя в этом случае при должной тщательности можно подойти гораздо ближе, если мы помним об общности основ слов одной языковой группы. На самом деле, сама эта созвучность отражает природу всего человечества и в этом смысле подобно помещению субстрата на почву его роста — поэтому каждое слово «мёртвого» языка будучи сказанным уже начинает оживать. Но полной жизни языки достигают собственно как языки, которых человечество может поддерживать в устойчивой форме достаточное количество благодаря возможностям передачи «живой» речи в виде «памятников» той или иной культуры. Римляне говорили «Littera scripta manet»⁴, но их продолжатели могут видеть это иначе, как и поговорки, всегда обычно имеющие и своей антипод.

1«Фикции публичного права» — в принципе эти латинские слова понятны в европейских языках, и представляют собой пример жизни остатков латыни.

2Сознаётся в преступлении тот, кто избегает суда

3Древо жизни

4Написанное не исчезнет