Всё дело в том, что, как известно в системной инженерии, любой культурный объект представляет собой модель, что является частным случаем того, что все создаваемые сознанием образы, связанные со словесным уровнем описания, такие как картинка, текст, движущаяся картинка «могут считаться информационной модель». Добавим к этому, что различные скульптуры, постановки, танцы — уже «физической» или материальной моделью. И модели, созданные людьми подлинно выступают культурными моделями, тогда как созданные техническими устройствами (с помощью машинного обучения) — в лучшем случае метакультурными (поскольку отражают культуру не непосредственно, а через выборку). Сама наука, которая изучает, например, лишь определённые культурные множества, до недавнего времени имела тот же недостаток и поэтому не могла считаться подлинно культурной в метасмысле, выражала, например, «культуру» студентов некоторого города или страны (а такой «культуры» не существует, поэтому она выражала что-то вида набора подкультур (субкультур)). Применимы ли рассуждения о культуре к точным наукам — вопрос более интересный, но по крайней мере до некоторой степени теории множеств и категорий отражают изменившиеся философские и общественные представления. Естественные же науки непосредственно опираются на культуру и представления о соотношении человека и природы, на онтологические основания материального или идеального. Художественное творчество и искусство вообще рассматривают те же вопросы и культурно бывают более открыты, так что художественное видение может предсказывать не хуже научных моделей развитие общественных явлений и информационных технологий. В принципе одно дополняет другое и опираются в своей прагматике на культурный уровень, но эта опора может искажаться мифологемами и технологемами. Что касается техники, с которой в основном имеет дело системная инженерия, то опасность искажения технологемами может быть преодолена с применением мета-моделирования¹ на основе опорных точек. Например, мета-точка жилища как характерная для человечества устанавливает связь с природными жилищами в виде гнёзд путём отсылки к гнёздам шимпанзе, которые они создают каждый день из листьев. Из этой точки представление о производственном капитале выражается в информационных мета-моделях с одной стороны применительно к постройкам живых организмов, а с другой стороны — ко всем человеческим постройкам. Это лишь один пример поиска коренных причин в историческом развитии, возможно не совсем оправданный, но гипотетически показывающий возможность создания общих культурных оснований. Для механических систем создание моделей вообще может не требовать приставки «мета», например в отношении соотношения системы ветра и вентиляционной системы, систем водоснабжения и гидросферы. Здесь есть некоторые исторические договорённости, перешедшие и в культурное пространство людей, такие как водопой и материнские чувства. Люди и как их подкласс системные инженеры рассматривают такие системы в рамках производственного капитала, но в сущности культурное представление в этом отношении более универсально.

Культурные модели вполне могут становиться машинообрабатываемыми хотя бы потому, что как в языковых проявлениях в них можно осуществить разметку содержимого, то есть самой жизни, общества как языка. И расставляя метки между буквами можно обнаружить множество измерений, которые правда часто будут вести к условностям, формам и беспочвенности, но часто —  и к культуре и соответственно картине или модели мира, как отображению мира в местной культуре. В сущности богатство языка определяется богатством значений, когда одно и то же слово (сема) употребляется десятками способов и часто или даже чаще всего эти смыслы скрытые и «переносные». В таком моделировании мысль всегда ускользает от записи, но тем не менее чем разнообразнее запись, тем больше словно в математическом пределе догнать смысл. И тогда прямые слова-предметы или символы не совсем являются значениями, поскольку они стремятся к употреблению прямо в одном значении. В этом плане ненормативная лексика уходит в другую крайность и снижает баланс разнообразия заменой самого способа употребления, отчего речь теряет красочность в угоду насыщенности. Так обычно происходит с заимствованиями иностранной лексики, которая в этом замещении выполняет функцию упрощения и примитивизации речи. И некоторые публицисты (внезапно ставшие «блогерами») считают, что бороться уже поздно, поскольку каким-то образом они определили, что слов только 10 %. Но во-первых как они считали — разве с учётом частотной диаграммы? А во-вторых не всякие заимствования разрушительны, в общем случае разрушительны только бескультурные заимствования, самым простым из которых является ignava ratio, т. е. ленивый разум. И спрашивается, почему же у нас не распространены заимствования из латыни, зато сплошь и рядом в ходу обозначения фетишей? Возможно от отторжения самой латыни, которая вводит как вкрапление, но не совсем иноязычное, а какое-то несколько трансцендентальное — на границе разных языков и мета-языков. Вводить элементы мета-языка в язык получается только путём разрушения естественности и в этом смысле иметь дело с мёртвым языком приходится напрямую. Они никогда не станут естественными до конца —  но в этом и культурная сила таких заимствований, что они полностью определены и отсылают к культурным пластам, их просто почти невозможно употреблять не культурно. Проблема заключается не только в языке, но и в самой жизнедеятельности людей, одновременно бескультурно потребляющих и употребляющих. Возможно здесь сыграло роль и извращённое мышление (perversa ratio), но это явление контркультурия, которое в чём-то лучше бескультурия, но плохо, когда нацелено на замещение культуры. И сама глубина проблемы открывается в том, что культуру конечно нельзя насадить и нельзя запрещать употребление, но вот только распространение иностранных слов сегодня стало элементом мягкой власти (правления) в смысле давления через иную культуру. Размечать смысл в таких условиях вдвойне сложнее, но заимствования и воздействия с помощью моделирования осуществлять должно быть довольно просто, особенно когда речь упрощается и становится шаблонной. Но задача построения языка будущего свалилась ан плечи каждого, кто заинтересован в будущем человечества, просто потому что монокультурие — это путь в никуда, то есть это неустойчивый путь. С другой стороны, эта проблема отчасти надуманная, потому что она важна именно для самой культуры как подлинно долгоживушего капитала, который остаётся на века. Нельзя прямо утверждать, что массовая речь — это мусор, который исчезает, особенно учитывая, что нынешние электронные носители и базы рискуют существовать на всём оставшемся человечеству сроке жизни, и то, что все особенно важные созидатели языка существуют в общем пространстве и испытывают воздействие, впитывая общественную жизнь, — но всё же культура создаёт фильтр, который порой заставляет людей искать себе иные места существования или ссылки, но которая защищает и от враждебного влияния. Именно творцы художественной и научной областей, а также и местные толмачи в системе образования, и должны поддерживать языковое моделирование и именно с этим моделированием и разметкой научной и художественной литературы возникают наибольшие сложности. Тем не менее только самой культуре/контркультуре и под силу разрешить эту головоломку.

Для подтверждения сказанного о соотношении культуры и моделирования можно привести описание ключевых идей моделирования: «Это позволяет нам использовать вместо реальности что-то такое, что проще, безопаснее или дешевле чем реальность для заданной цели; модель является абстракцией реальности в том смысле, что она не может представить все аспекты реальности. Это позволяет нам иметь дело с миром упрощённым способом, обходя сложность, опасность и необратимость реальности». Если заменить здесь «модель» на произведение искусство, то всё кажется останется на своих местах, хотя ориентированность именно на мир как физически данный искусству часто не свойственна. В этом смысле культура и позволяет выходить за рамки «реальности» на метауровень и поэтому можно говорить скорее о мета-моделировани. Например, картина может выразить образ происходящих общественных процессов не хуже исследования историка или образ человека не хуже, чем рентгеновский снимок, рассказ — не хуже, чем история болезни. Конечно, бывает по-разному, но в целом культура служит ключевым инструментом абстрагирования. Бывает, что культура устремляется и в реальность, не просто замещая её, а переживая себя как реальность и стремясь находиться в соприкосновении с ней. Так происходит и с архитектурой и с уличными художниками и так возможно бывает с древнегреческим или японским театром. И когда искусство расценивается не как представление, а как создание нового мира с одной стороны культура перестаёт быть моделированием, но с другой стороны она продолжает моделировать возможности человека и общества. Как известно, что общество невозможно смоделировать, как нельзя наверно смоделировать и культуру (иначе было бы доступным научное предсказание общественных процессов, которое пока весьма ограничено). Но это и не есть имитационная или симуляционная модель, по крайней мере, если общество не превращается в театр и симулякр. Это просто несколько иная модель, которую можно выразить например через культурный капитал. В этом отношении «модель», блуждающая между теней «заинтересованных лиц» или «стейкхолдеров» обречена на превращение в симулякр, поскольку в каждом слове они употребляются и потребляют, но по дороге всё больше теряют значение подобно тому как теряется значение чайной церемонии в массовости бумажных стаканчиков. Культура в этом смысле не потребляема и потому защищена в своей сути от превращения в знак 2 порядка без означиваемого, но лишь до той поры, пока она не становится сама элементом потребительской «модели». И идеал культуры в этом смысле лежит где-то между античным городом-государством и средневековым натуральным хозяйством, но только не согласно растиражированным определениям о том, что производство якобы нацелено на удовлетворение потребностей, а согласно представлению о том, что никаких потребностей и потребления не существует за пределами их обозначений и того смысла, который им придают, то есть за пределами культуры. Если в модели предполагаются заданными потребности как предпосылки, то она всякий раз рискует превратиться в симулякр как набор мифологем как фетишизированных обозначений, которые так и называются — марки и печати, представляющие собой в основе своего хозяйственного выражения лишь обёртки от действительности. Нет, в натуральном хозяйстве нет фантиков, как нет обозначений, а значит эти потребности — совсем не то, что мы привыкли наблюдать в послесовременности. По сути они представляют собой выражение местной культуры, хотя учитывая повторяемость уклада, эта культура кажется весьма «примитивной». Но зато она необыкновенно самодостаточно и устойчива, в ней рождаются и продолжают жить песни, в ней вся жизнь и каждый день превращаются в рассказ, длящиеся дольше веков и никогда не останавливаемые до времени болезни или противостояния знати. Но опять же эта идиллия хоть и близка к природе, но она далека от той прослойки, которая хранила наследие античности. А то в свою очередь происходило из первобытной культуры, также уже научившейся использовать обозначатели жизни и стоимости, которые уже вышли на 2 уровень обозначения, но всё ещё не оторвавшись от повседневности и связи с природой. Переход к обществу более высокого порядка не тривиален и по сути требует той или иной прослойки мифов, ставших соединением мифологем и технологем в послесовременности. Но культура выступает и как некий элемент контроля и как созидатель, что ещё можно определить как этос. В какой мере культура оправдана, а в какой она ведёт к недоброкачественному потреблению — вопрос часто очевидный, но по сути архисложный, требующий постоянного разворачивания фантиков и снятия всех общественных норм, а потому и слишком многогранный и неопределённый. Как бы то ни было, кажется сегодня человечество вновь должно задаться тем ми же вопросами, что и несколько тысячелетий назад, но теперь эту задачу можно представить как вопрос культурного моделирования. Раньше это моделирование сводилось к диалогам о том, правят ли народные массы, философы, тираны или аристократия чести. Но в самой такой постановке вопроса было логическое противоречие, поскольку люди уже были классифицированы. Сегодня же вместо классификации можно группировать и категоризировать как людей, так и группы, языки и узкословия (диалекты, специальную лексику, жаргоны), поэтому моделирование способно сделать шаг навстречу природе и (вос)соединить человеческое и природное разнообразие.

Поэтому в метасмысле и можно говорить об оптимизации как об оптимизации деятельности и оптимизации жизни и отчасти она будет похожа на оптимизацию, применимую к моделям, но по существу будет иметь часто иные основания. Можно бесконечно смотреть на красоту карты построенных пробок, но такая задача в культурном отношении весьма примитивна, поскольку использование личного транспорта, заложенного как предпосылка культурно в большинстве случаев беспочвенно. И если прибыль можно увидеть в финансовой модели, то для того, чтобы увидеть прибыль в культурной модели, потребуется использовать более широкие основания. Эти основания в случае с человеческим капиталом усматриваются в ценностях, а в случае с культурой они могут выражаться в принципе в чём угодно и одним людям привычнее видеть в культуре абстракции, а другим — фигурации. Это и потерянные особи и места обитания в связи со строительством дороги, загрязнением от её шума и света (по сути связанного с человеческой деятельностью), это и вред людям от используемого транспорта. Может быть сами современные города выглядят монструозно и человейники — лучший тому памятник. Гораздо эффективнее в рамках открытой культуры было бы жить в переносных жилищах, которые можно было бы переставлять для сокращения транспортных издержек. Сейчас же получается, что многие отрасли существуют там, где по сути нет потребностей, как например нет потребностей в транспорте, поэтому в этом симулякре людям приходится выдумывать занятия по «обгону» друг друга или по наблюдению за инфраструктурой. Кто-то даже считает это некоторой культурой или контркультурой, и так оно и есть, поскольку культура всегда вырастает на пустом месте. Но получается, что есть культуры, приближенные к симулякрам, а есть приближенные к природе и когда мы говорим о культурном капитале нужно отыскать эту более глубокую ценность, которая конечно никогда не будет однозначна, но как правило может быть обозначена как «историческая». Даже всё массовое потребление иногда обозначают как культура потребления, а массовое общение — как культуру общения. Но в таком виде они не вполне отвечают определению культуры, поскольку скорее ориентированы на некоторые установки, .чем на личное и одновременно природное взращивание. Упрощение не решает вопрос, поскольку дело не просто в простоте, а в подлинности и значимости отображения. Например, народная культура была привязана к сельскому укладу жизни и сопровождала повседневные ритуалы, тогда как высокая культура может на первый взгляд быть подвешена в воздухе, когда она имеет дело с абстракциями. Тем не менее, творцы так или иначе укорены в обществе или в мировым сообществе, а также часто и в местности. Любое фигуративное полотно сколь бы оно не было обыденно и реалистично никогда не будет искусством, пока оно не прорастёт в голове автора. Попытки гиперреализма в этом смысле во многом беспочвенных, хотя и они похожи на попытки угадать красоту в груде сваленных на обочине фантиков. Порой эти фантики выстроены из самых «современных» технологий, но тем больше они современные, чем больше разрыв с природными корнями.

Правда, что жилище может эффективнее сначала смоделировать, чем строить, но содержат ли головы и руки шимпанзе модель гнезда? Известно, что и мыши способны создавать модель лабиринта, так почему отрицательно нужно отвечать на этот вопрос. Довольно наглядно можно представить воздействие жилища на небольшой участок и след каждого человека на теле природы, но здесь люди об этом обычно не задумываются, потому что участок кажется слишком маленьким, а вот в масштабах местных сообществ и планеты их мышление в принципе пока по большей части парализовано и требует повторного окультуривания как возделывания себя и природы одновременно. Ведь всё дело в отехнивании (технизации) и возможности формального отделения модели от человека — поэтому то, что обычно называется моделями — это своего рода расчеловеченная модель, вынутая из головы или сообщества, а теперь ещё и из вычислителя. Культурные же элементы могут быть представлены в онтологическом расчленении по категориям как объекты и как слова и в этом случае потребности и язык перестают быть хаотичными и приобретают одну из возможных культурных форм как моделей уже за пределами мышления человека, когда мышление выносится как на электронный, так и аналоговый субстрат одинаково культурно.