Гиперсубъективное метаналожение

Психическое метаналожение словесного и бессловесного, рационального и внерационального происходит непрерывно как в личностном, так и общественном смысле. Личностно это означает опору на лимбическую систему и её сочленение со знаковым уровнем, которое далеко не всегда оказывается творчески плодотворным как бесполезным выглядит абсолютный слух сам по себе. Общественно же метаналожение было весьма затруднительным: видимо до настоящего времени сохраняется великая разделённость культурного, научного и технического. Поэтому само по себе идея включения культуры в научное познание обретает чаще всего дискурсивное наложение. Например, конференция может сопровождаться культурной программой, а культурология изучать психическое и медицинское воздействие музыки на организм. Хотя культурная терапия и используется с определённым успехом, но её результаты не всегда столь очевидны. Возможно в скором времени человечеству удастся продвинуться в этом направлении с совершенствование техники доведения сигнала до центральной нервной системы, так что будет даже возможно одновременно подключение к общественной информационной системе чувственных и иных областей. В таком виде с одной стороны станет возможным рассмотрение именно массового метаналожения, непосредственное наблюдение за коллективными чувствами, а с другой стороны — формирование собственно чувственного отдела общественного гиперсубъекта.

Здесь наконец будет явлено непосредственно культурное ядро общества как материальность ритмического и музыкального движения и можно будет доказать или опровергнуть гипотезу о первичной лимбической природе культурного и архетипического слоёв. Если это так, то и системный уровень получит своё чувственное наполнение и возможность гиперсубъективного воплощения.

Что касается авторства, то часть проблемы будет решена сама собой, если, например, сновидения и звучащая в голове музыка смогут непосредственно записываться на цифровой или аналоговый носитель, либо проигрывание сновидений даже станет доступно непосредственно из мозга. В случае выгрузки из отдельного мозга (если это действительно окажется возможным) авторство можно будет приписать данному субъекту, но лишь при относительной условности обозначения его как личность, хотя дополнительно может потребоваться существенная обработка, приведение к некоторому стилю и соответствующая работа видимо будет поручена коллективному гиперсубъекту в виде обученной культурной модели. То же самое можно сказать и в отношении научных открытий — доступ к скрытому от сознания уровню способен ускорить открытия, правда в этом случае автоматическая дополнительная обработка будет затруднена и потребуется привлечение научного редактора. В отношении же коллективного информационного взаимодействия, то в этом случае авторство будет коллективным и его в то же время отчасти можно будет приписать, но с другой стороны как и с коллективной научной работой принадлежность отдельных фрагментов не всегда возможно и требуется устанавливать. Но по крайней мере часть выгрузки будет относиться к коллективному гиперсубъекту.

Оливер Сакс в своём всестороннем обзоре музыкального мышления соглашается с гипотезой Ирвинга Дж. Мэсси о большей или меньшей независимости того, что можно обозначить музыкальная подсистема в человеческом мозгу[1]. Наблюдения о том, что музыка в нашей голове никогда не затихает, поэтому возможно потребуется одновременная выгрузка как сознания, так и независимой выгрузки музыкального представительство в мозгу.

Если общество уже давно больно шизофренией, создавая соответствующее симптоматическое «современное» искусство и общательные и игровые замкнутые пространство, то машинное обучение отражает и продолжает данную склонность с его стремление к повсеместным галлюцинациям и апатии, вводя образ универсального врача-гиперсубъекта, который с одной стороны должен стремиться к излечению, а с другой стороны — скорее лишь снимает симптомы и обострения. Но галлюцинации и излишняя беспорядочная деятельность — это лишь положительная симптоматика, применение для лечения которой музыки ограничено, хотя также возможно. Более плодотворна музыкальная терапия по отношению к негативной симптоматике (отсутствие мотивации, установление контактов)[1] и здесь следовательно гиперсубъект может передавать и распространять целительный звуковой поток. Хотя и само толкование медицины в этом отношении подлежит пересмотру вместе с изменением понятия «больного»: установив с помощью экскурса более размытые рамки нормальности лечение можно определить скорее как творчество, где врач и пациент выступают в одной связке, а не по разные стороны проблемы, проводя непрерывное исследование.

В принципе большая часть тезисов Оливера Сакса о недооценённости музыкального лечения выглядит удивительной в смысле не упоминания воздействия музыки по отношению к коллективному субъекту, которое продолжалось и со стороны пропаганды соцреализма и в рамках буржуазного искусства отвлечения и развлечения. Это было уже вторичное применение идеи сверхчеловека, но оно воплощалось в бесшовном достраивании действительности с одной стороны на энтузиастов производства, а с другой стороны — на неведомых фэнтезийных героев. Если это и не формулировалось явным образом в рамках социологии, то по крайней мере практика политического построительства была вполне направлена на культурное и эстетическое воздействие, которое могло быть даже и неосознанным как и стремление вести неявную космическую гонку в качестве символического обмена. В целом за последнее столетие эстетическое метаналожение было весьма существенным, но оно похоже не получило достаточной оценки как видоизменяющее и поддерживающее коллективную гиперсубъектность. Кроме того, оно было в первую очередь профилактическим, а с пропагандистской точки зрения само психическое здоровье могло отходить на второй план. Последствия повсеместного распространения ужастиков и игр с элементами насилия, как и переход открытых столкновений в сферу культурного и хозяйственного противостояния видимо ещё только предстоит оценить на фоне опыта открытых убийств и войн прошлого. Раньше война была средством для закрепления политической воли, теперь же этим средством становится информация и эстетика. Но от этого метаналожение становится всё более опасным и сильным, поскольку и нулевая и любая чуждая местной культуре эстетика наносит ущерб самым ядерным элементам общества, непосредственно разрушая само понятие человечности и как ритма и как движения. Особенно опасна в этом отношении создаваемая машинными моделями музыка, поскольку она с одной стороны смешивает разные культуры, а с другой стороны механически затирает коллективную память, формируя идеального, но обесчеловеченного гиперсубъекта.

Новое избавление [от мусора]

Но если мусорный труд предстаёт прежде всего функциональным, то он эстетически обездвиживает себя уже в этой безотзывной ссылочности. Однако если ссылочный субъект не является собственно субъектом и не осуществляет труд, то он сохраняет своё безразличное отношение и на уровне лимбической чувственности, тормозя функциональным трудом возможности одного или другого полушания. Открывающаяся синестезия в таком случае выступает основой формирования для пространства внутреннего экскурса, на котором ссылочный субъект преодолевает несобственную несубъектность, обретает возможность управления как чувственностью, так и словом 3.0 в целом. Управление как власть над собой без самого себя обозначивает и иную означенную ссылочность, и определяет внутреннюю мусорность как подлежащую преобразованию, ведь любое внешнее определение мусора похоже на проявление амнезии, когда больной каждую минуту удивляется оставленным им следам в дневнике. Только спасительный луч с небес или пробуждение чувственной музыкальности способно преобразовать мусор в новую действенность в отсутствие собственно переработки. Следовательно вовремя схваченный в своей изжитой прагматике несубъект становится преобразованным в иную измеримость, способную к воплощению в культурном пространстве.

Мусорный труд с другой стороны функционален и в своём конечном выражении как примитивен в своей ответственности раздельный сбор отходов. Мусорный труд набирает закреплённость и в рассылке красочности и в обзвоне и уведомительстве, в сообщательности необщательных внешнепроявлятельностей, где экстровертивание сомопереозначивается в несказательность обнулённости эстетического недискурса. Однако отходообразование стало следствием особой обозначенности потребителя как конкурентного пространства псевдорациональности, на котором уже преобладают лимбические символы. Богатство упаковки и полиграфии ведёт к излишкам расхода ценных ресурсов в виде роста не только составляющей согласования и выполнения требований, но и якобы эстетически важной красочности и иллюзорному символизму. Порочный круг псевдокультурной войны втягивает как отрицание культуры, так и культуру отрицания в поощрение вымышленного осимволивания, так что упаковка и удобство занимают всё более несопоставимый объём по сравнению с сердцевиной не только как ризома, но как пробка, разращивающая не крону и корни, а стволы. В конечном счёте стволы могут сращиваться за счёт несвоей упаковки тем самым позволять продолжать поддерживать внутреннюю индивидуалистичность при слабости внешней технорассредоточенности. Сетевенческая парадигма тем самым обретает скорее не ризомальную, а мусорную соединённость, словно бы сдавленную клещами утилизации в случае самовластия или народовластно слипающуюся плёнку взаимного оцифривания.

***

Итогом пробкового сращивания становится информационный псевдолес как предмет нового неискусства, послеприродно обозначивающий как противоестественность машинного мышления, так и контркультурность массового обессознанивания. Системный архетип как образ мира и его цикличности вновь сотворяет пространство гиперсубъекта как всепроникающую квантовую связность.

Но как возможна гиперсубъектность в условиях разделённости сознания и смерти автора? Субстратом гиперсубъектности может становиться как цифровое, так и аналоговое единеньейство, которое стремится преодолевать как функциональный, так и собственно труд, превращая его в мусорность человекосращивания. Труд становится информационно условным в силу данно-обусловленности (данные всё в большей мере не появляются за пределами цифрового мира, но части аналогового данностного пространства частично сохраняются, особенно в сфере искусства, где как виниловые пластинки, так и физические объекты находят свои и срощенность и противопоставленность потребительству). При всей разделённости словесного сознания его эмоциональная сердцевина может сохранять большую устойчивость и тем самым становиться противовесом опробкиванию экстровертированной эмоциональности псевдоинтеллекта.

Состоит ли единственная истина в том, что человек должен отказаться от своей очеловеченности? По крайней мере он должен стремиться к коллективности, но может ли он служить тому, чего не может осознавать? Может ли он устремляться к определённости непрерывного авторства, если его внутренняя устремлённость обращена в мусорность? Как только субъект смиряется с мусорностью как отрицательным обозначением эгоизма, он может обозначивать себя как альтруист, формируя неразрешимую крайность устремлений. Но в случае с гиперсубъектом эта проблема снимается: гиперсубъект не становится альтруистом, так как он совпадает по большей части с самим собой как с обществом или миром в целом. Но он может устремляться к эгоизму как обиндивидуаливанию, поэтому устремление от эгоизма приводит к переопределению человечности и авторства даже в условиях разделённости сознания, поскольку здесь оно всякий раз пересобирается.

***

Производственная функция мусора может заключаться в ссылочной афазии или амнезии, поскольку она обозначает попытку забвения как прошлого, так и будущего. Не сказанное становится привилегией бесклассовой измышлённости, тогда как большинство может не замечать,  общаются ли они с функцией машинного обучения или с послефунккцией массовой человечности в её индивидуальной личностной явленности.

Личностная явленность гиперсубъекта тем самым приобретает оттенок вездесущего критерия принадлежности к нему как за пределами точки машинного объединеньейства, таки до неё. Данное вне общения становится менее явным, даже обладая некоторыми критериями иной истинности. Межличностная же его явленность и составляет функцию общения, но она стремится к своей послефункциональности как размытости самой функции и её направленности на некое преобразование за пределами сохранения самого соединения общающихся.

И всё же производственная функция мусора имеет значение, если мусора не становится большее, если она как мусоросос связывает и захоранивает недостаточности — тем самым она определяет и само содержание бытийственности как экзистенциала. И брошенность мусора обретает тем самым новое экзистенциальное значение.

***

С другой стороны мусорная функция определяет и саму производственную функцию в старом рациональном её понимании: если производство определяется целью как некоторыми изделием, а скорее наоборот той энтропией, которую оно организует, то это выглядит как более рациональная концепция, чем была таковой кажущаяся научность прошлого стремления к производству как функциональности. Собственно труд оказывается внутренней связующей, способной заменять кажущиеся внешние переменные, устанавливая соединение вертикального и горизонтального изменения. Одновременно это ставит вопрос о границе экскурса как проводимой в рамках производственной функции, избавляющейся от энтропии. Проектирование и системное мышление должно определять не только целевую систему и системы в окружении, но и вопросы после смерти системы и несистемность за пределами системы. В самом деле, чем более эффективна инженерия в создании целевой системы, тем больше она может жертвовать вопросами энтропийности за границами цели. Распространяя экскурс за рамки цели и против цели тем не менее можно не жертвовать целевой системностью, но дополнить её определённостью мусорности энтропии.

Граница мусорности как область определения соответствующей производственной функции поэтому является предметом изложения несловесного экскурса. Вопрос собственно разрушения объекта за пределами его использования является частью этой проблематики, но не всегда самой существенной. Конечно, вычислитель нужно проектировать не так, чтобы его было эргономично собирать и эстетично использовать, а чтобы заботиться о способах раздельного повторного системного использования материалов. Возможно, со временем эти функции будут автоматизированы, но как можно стремиться к нулевым выбросам, если каждый удар ножа по кухонной доске создаёт новые частицы микропластика, что не осознаётся, но тем не менее поддерживает беспочвенность дискурса даже ограниченной рациональности, превращая его в димускурс: в сознательную оправданность глазозакрывательства на вытесненные окруженции.

Упаковка, от которой нужно удалить этикетку, пробку и кольцо вокруг может и слишком затруднительна в своей разборности, но явно противостоит эргономике выбора потребителя, не подталкивая его к разбору (хотя некоторые упаковки отличаются особенной трудностью своего расстроительства/разбирательства (деконструкции)). В тоже время она может быть легко перепроектирована для лёгкости разбирательства. Достаточно наносить клей не на всю площадь этикетки, что сделает её возможно чуть менее ровной, но зато она станет на порядок лучше поддающейся разборке. Технологически же с приходом информационных витрин стремление сохранять упаковку ради неё самой выглядит парадоксально, ведь она большене несёт прямой рекламной функции на витрине магазина. Косвенное же эстетическое воздействие должно всецело переосмысливаться и осознанное потребление должно в итоге начинаться не с изучения состава товара, а с изучения лёгкости его разборки (и в этом оно собственно перестаёт быть процессом потребления в системном смысле выходя за рассмотрение целевой системы). Граница экскурса таким образом завершается в бачке системы раздельного сбора и в отверстии трубы канализации. Сложнее провести границу внутри собственно бутылки молока или кухонной столешницы или накопителя электромашины. Технология современного массового производства продовольствия превращает в консервы не только продукты, но и самих людей, поэтому техника инженерии здесь сталкивается вновь с неосознанностью человечества как бесчувственного гиперсубъекта, не замечающего собственного преобразования как и планетарного разрушительства. Но для прояснения того столкновения требуется переопределение общения с тем, чтобы проблематика границы отслеживания энтропии экскурсом была явлена уже в существующем дискурсе.

***

Между тем дискурс изначально существует не только и даже не столько как словесное явление, а скорее как внутренний музыкальный культурный код, основанный на артикуляции и ритмике местного сообщества. В этом смысле он существует скорее на уровне слова 0.9, чем 1.0, но парадоксальным образом именно дискурс связывают главным образом со словесным уровнем воздействия. Возможно это происходит по вторичным внешним признакам как следствия дискурса, так и одной из его форм — текстовой игры. Например, цифровое пространство стало ярким примером проявления поля для текстовой игры включённости и возможностей участников, подобно тому как общательные сети и приложения стремятся овладеть умами масс также казалось бы прежде всего в словесном смысле. Между тем сам объём и постоянство пересылаемого между участниками «общения» мусорного изобразительного и музыкального материала говорит о многом: о том, что первичной формой связывания и здесь остаются несловесные участки, пусть даже они не всегда явным образом обозначаются. И кроме того сам текст, лишённый музыкальности речи, должен вызвать симптом соответствующего дефицита. В обычных условиях когда голос хорошо знаком воображение продолжает его достраивать и внутренний голос собеседника следовательно может продолжать своё бытийствование уже через другого. Но если общение изначально возникает как текстовое, то место голоса следовательно занимает искусственный гиперсубъект, накладывающий свою голосовую дорожку даже в отсутствие машинного обучения.

Если не ясно что точно понимается под «общением» в информационном пространстве, то сама природа дискурса становится ещё более неопределённой. Его элементы закрепляются в наиболее важных беседах, в средоточиях смысла. И такие средоточия одновременно становятся областями стягивания замусоренности подобно большим мусорным пятнам в океане. В чём состоит дискурс, если его основная задача — состоять ни в чём и ни в чём не состоять? Лишь как только из средоточий удаляется дискурс, то они обретают некое подобие подлинности — одним из таких средоточий является гиперсубъектность каждого участника создания содержимого как нового объекта планетарной гиперсубъектности. Общение начинает здесь с одной стороны состоять в стремлении к бесконечному расширению без внутреннего смысла, но в то же время это общение как и любая другая недеятельность обнаруживает внутреннее гиперпространство, творящее и содержание и историю.

Гиперпространство истории

Повсюду мы наблюдаем присутствие человека немусорящего на этот раз не в попытке стать идеальным хищником, скрывающим своё присутствие от жертвы, а в попытке скрыть свою природу от прошлого своего же расточительства. Оказывающаяся противоречивой самость таким образом предстаёт в то же время великим разделением человека и нечеловека, существующее одновременно как ненужность мусора, необходимость его преобразования и безразличие к телеологии и прагматике. Проявления мусорного сознания могут находить разные формы: как попытка эстетической включённости представления мусора в качестве несделоготовки, как представление целебной силы искусства, главным образом музыки через неречевые средоточия, наконец как преобразование природной поверхности пересечением заброшенности и восстановления ненужных путей, представляющих тем самым отдых через новое отображение беспрагматической прагматики. Мусор тем самым преобразовывает и понятие гиперсубъекта как ненаправленного на действие, мусорного гиперсубъекта, который тем самым может стать источником новой прагматики подобно тому как ненужные галлюцинации машинного обучения могут создавать и неотличимые от жизненных пространств образы, оставляя всем поклонникам реализма неисчерпаемое поле для критики на этот раз той действительности, которой не существует.

Поэтому информационное творчество и область машинного обучения с одной стороны являются новой универсальной бомбой, ставшей новым неостановимым источником информационного загрязнения, терроризма и нападок одних субъектов на других, но с другой стороны весь этот мусор может удаляться довольно быстро. Поэтому задача человечества теперь сходна как в природной, так и информационной областях: в первой необходимо внедрять бактериальные и ороботенные переработчики, позволяющие превращать мусор в новую среду обитания, а во второй — создавать информационных червей, способных отличать всё важное от целенаправленного и воздействующего (того, что когда-то считалось прагматичным, но было скорее навязыванием рекламы и пропаганды), хотя бы с вероятностью 99,9%. Но если население продолжит подкармливать эстетических червей, то их будет сложно вывести с помощью подобного воздействия, как и избавить окружающее пространство от непрерывно выбрасывающих полиэтилен субъектов потому что таково закрепление гиперсубъектной привычки и несдержанности.

Но мысль о полном избавлении от мусора или же о представлении о мусоре как всегда отрицательном явлении является в конечном смысле абсурдной, хотя этот абсурд продолжает обозначаться в качестве научной истины. Как в обозримом прошлом, так и в ближайшем будущем человек оказывал и будет оказывать существенное воздействие, в том числе оставляя мусорный след, неся разрушение планетарных систем. Мусор таким образом неизбежен как внешнее явление, а также и как внутренняя установка, с которой нужно смириться. Если же часть человеческой деятельности обозначить как органическую (там, где воздействие незначительное или внешние системы достаточно устойчивы или же даже умеренное воздействие приводит к их большей устойчивости), то получается, что одни и те же действия к одних условиях могут приводить к появлению мусора, а в других — нет. Поэтому стремление к замещению неорганической деятельности на органическую — это новый идеал гиперсубъективности. Гиперсубъект тем самым уже избавляется от собственно субъекта, но он стремится избавиться и от гиперсубъекта, даже если он обозначен как новая грань прогресса, науки, человеческого или машинного обучения.

Научность в этом смысле выступает неотличимым источником мусора как и новостные сводки, поскольку большая часть содержимого либо не проходит внутреннюю проверку целостности, либо оказывается затерянной среди всеобщего информационного поля. Более того, это даже более опасный источник загрязнения для массового общественного сознания, поскольку ему приписываются свойства властности и непререкаемости. Если же взять само научное сообщество, то они наоборот привержены идее опровержимости, то есть осознают мусорность знания по крайней мере в части значения, правда далеко не всегда, поскольку и часть представителей стремятся следовать некоторой теории местного сообщества или собственной разработки, либо теряют стремление к изменениям вместе с потерей нейропластичности, либо исходя имеют изначальную низкую нейропластичность. К тому же сама по себе нейропластичность создаёт возможности для пересмотра как внутри концепции, так и для смены области и средств исследования, но она ничего не может сделать со сложившимся убеждением в правоте или в истинности. Таким образом, местная фактуальная точка может создавать вертикальный пузырь зацикленности знания, который существует как защитная оболочка в данной точке истории, но также эта истинность знания и осознанности проецируется на прошлое и будущее, образуя тем самым научный дискурс истинности. В противоположность этому научный дискурс опровержимости расширяет местную точку через прошлое и будущее непосредственно горизонтальным образом, но тем самым он показывает неизменную истинность данной точки как относительную. Если же мы стремимся избавиться от дискурса, то нужно учитывать как возможность горизонтального, так и вертикального сдвига как неотъемлемой вездесущей мусорности, образующей бессубъектное гиперпространство.

Вертикальный мусорный сдвиг означает необходимость отрицания самости мысли не просто как пререкание с властностью сверхсознания и даже самого сознания, но скорее как непрерывную противоречивость средоточий сна и бодорствования. Действительно, значительная часть творчества как источника положительной мусорности возникает в пограничных состояниях или где происходит ненамеренная трансгрессия этой границы. Следовательно, нормальным положением для создания и поддержания общественной истинности является нахождение на этой границе в устремлённости к поиску путей взаимного дополнения. Возможно, что такое положение с точки зрения психиатрии прошлого будет выглядеть скорее как отклонение, чем норма — но это показывает как раз необходимость пересмотра научности в этом направлении. Нахождение же более глубокого источника культуры в лимбической системе (в первую очередь через встроенные интонационные, тембральные, ритмически и артикуляционные элементы), чем словесная поверхность дискурса означает и коренной пересмотр критерия истинности и самой области абстрагирования как замкнутой сущности. Истинность возвращается к своему внерациональному полю, точнее само поле ratio получает более точные очертания, которые всегда были основой как для познания, так и представления о бытии.

Горизонтальный мусорный сдвиг раскрывает тонкости противоисторичности множеством способов. «Запись истории» вообще превращается в условное действие, которое складывает противоречивые факты, нанизывая их на общий срединный путь. Старая история «победителей» могла представляться как широкая магистраль, сначала рассекающая поверхность природы, затем постепенно приспосабливающая окружающее под свои нужды, представляя тем самым всё как прогресс, подчинённый двунаправленному движению из прошлого в будущее и обратно. То, что это историнение представлялось однонаправленными было иллюзией как некоторых периодов, так и науки в целом, но то, что историческое движение может приводить к ухудшению, чем к улучшению в отдельные периоды или даже на большей части своего пути — несомненный факт. В любом случае обозначение некоторых соотношений как законов имеет ограниченное значение, поскольку новая история уже не представляет собой пересечения в старом смысле, она отображает бесшовную или осознанную пересечённость. Вместо магистрали с рычащими металлическими потомками хищников белковых теперь здесь неторопливый шёпот археологов как белковых, так и металлопластиковых, перемещающихся на вертокрылых средствах, либо несущийся в стеклянной трубе по эстакаде или туннелю поезд. Точного пути здесь больше нет, но есть память о существенных точках, в которых находилось человечество, о которых можно судить как по черепкам, так и по крошкам асфальтобетона.

Если вернуться на проблематику возникновения слова 1.0, то, допустим, вертикальное историнение homo sapiens может продолжать считать homo neanderthalensis архетипическими дикарями и людоедами, но у нас есть свидетельства того, что возможно, именно этот подвид изобрёл искусство. Может также оказаться, что они были носителями уникального протоязыка более совершенного в смысле соединения чувства и музыкальности, хотя не имеющего привычного нам словесного выражения. Теперь скорее всего мы не сможем сказать наверняка (если только внезапно не обнаружится какой-то материальный след письменности неандертальцев с посланием для sapiens-ов и их примитивной культуры), в чём состояла историческая правда и каковы были особенности переселения homo, происходил ли культурный обмен или скорее это можно было назвать враждой. По крайней мере больше нет нужды отдавать предпочтение одной или другой культуре и делать это не так, будто бы говоря об истории мы посещаем этнографический музей. Такое пересечение и было наследием логики поглощения и замещения, а в лучшем случае наложения и местного сбережения. Вместо этого историческая пересечённость означает, что человек создаёт музей для собственной этнографии, куда прежде всего помещает собственную личность, и из этой точки он может продолжать наблюдение за внешним миром, периодически открывая дверь или проникая через решётку путём трансгрессии.

Список упомянутых источников

1. Сакс О. Музыкофилия [пер. с англ. АН Анваера] // М.: Издательство АСТ. 2017.