Всё, что не сохранено, то падает жертвой памяти, оставаясь в наших воспоминаниях лишь мутным отблеском, отбрасываемым отражённым светом прибрежного песка. Иногда сюда выносит обрывки старых веток, мостов, бутылок, нефтяных плёнок и камней. Мне бы хотелось узнать, кто и когда придумал разграниченность старого и нового, минувшего и только зарождающегося, бесконечно бегущего и теряющегося в лесных дебрях. Может быть это всего лишь дар колеса, рассекающего местность с тем, чтобы затем могли пройти ноги по ровной линии, а не как раньше от точки до точки. И снова раньше может преследовать настоящее с тем, чтобы прошлое не пресекалось, чтобы превратить всё в непрерывный музей мироздания, в очередную коллекцию наступающих и сменяющих друг друга видов и мыслей. И тогда каждый день придётся заниматься археологией знания, чтобы находить в каждом черепке как и в каждом слове кем-то установленный границы дискурса намеренно или случайно.

Каждый раз погружаясь в воды местных озёр открываешь для себя что-то новое: не просто в попытке сделать под водой 20, 30, а потом 40 гребков, не просто делая 100, 200, 500 взмахов над озёрными волнами или гладью, если это позволит длина водоёма, а скорее в обретении более крепкого чувства соединённости с подминаемой вниз водой, с остающимися на берегу берёзами и елями, с ждущими на берегу камнями и с наполняющим грудь воздухом, с обрушивающимися на очки брызгами, с щекочущей щиколотки травой и с окидывающими взглядом и предупредительно окрикивающими птицами, всех из которых не следует тревожить, но которых можно некоторым образом оберегать даже вытаптывая небольшие лужайки и тропинки. Человек создан системным инженером для природы, но он не может просто использовать или не использовать подручный материал, переворачивать недра и прорезать на песчаном берегу колею, превращать берега в безжизненные дюны. Он должен дойти лишь до некоторого предела, который изменяется, но который никем кроме него не может быть установлен.

Уже от взмаха крыльев бабочки здесь всё каждый раз меняется, но вместо крыльев у людей более травмирующие инструменты, поэтому изменения происходят всё время и неотвратимо. Передвигаясь между местностями, занятными людьми для отдыха и ещё относительно нетронутыми, обращаешь на это особое внимание: у бывшего песчаного карьера, по берегам которого возник стихийный курорт, можно найти разметку дороги перед всё углубляющимися ямами и всё увеличивающиеся кучи мусора, если они находятся не на видном месте, но относительно чистую обстановку ближе к месту отдыха, где валежник разобран для розжига костров и мангалов, а поверхность превращена в практически идеальный газон с остатками черничника. Здесь попытка снять относительно устойчивую городскую разграниченность дискурса выездом к природе оборачивается проблемой общественных благ, которая относительно эффективно разрешается по крайней мере в области организации отдыха основной частью отдыхающих, обозначающих свои желания вывозить мусор некоторой культурой отдыха. Иная культура складывается в специально оборудуемых и поддерживаемых местах, где дискурс обеспечивает вычурные чистоту и порядок благодаря оплате чернового и уборочного труда. Труд здесь в принципе нечего не значит, он лишь обеспечивает поддержание дискурса тем, кто слишком слаб или готов заплатить, чтобы расслабиться. Они могут заявлять о стремлении к охране природы, но наём слишком большого числа служащих по определению не может быть эффективным, поскольку они так или иначе оставляют свои углеродные и прочие следы. Можно представить и иной образ: относительно нетронутая местность, в которой появляются отдыхающие, присматривающие за местными биогеоценозами, причём отходы жизнедеятельности возможно перерабатывать здесь же, а участие в процессах рассеивания семян и спор приобретает относительно естественный характер. Да, в этом случае люди в некотором смысле заменяют животных, поэтому и количество таких местностей должно быть ограниченным, но в том же время они приобретают системно инженерные функции. Важно отметить, что иногда этом может быть наблюдение и спокойное проживание, но в первую очередь массово это должно быть деятельное участие. Например, такое участие особенно показательно в рамках экспедиций за полярный круг, занятых сбором оставленных десятки лет назад отходов и ёмкостей. Но там в силу ограниченной биопродуктивности ландшафта воздействие не может быть уравновешено, либо придётся довольствоваться кочевым образом жизни, который вряд ли подойдёт послесовременному массовому отпускнику.

Поэтому можно остановиться на лесе, где при оценке годовой биопродуктивности растительности в 200 г/м² и условное соотношение между уровнями экологической пирамиды 1 к 10 получаем, что при массе человека 100 кг и его питании растительностью (то есть нахождении на 2 над ней уровне пирамиды) на 1 человека потребуется 0,5 га земель. Учитывая, что в России вышло из сельскохозяйственного оборота порядка 40-60 млн га земли, то сопоставимой площади было бы достаточно для обеспечения природно ответственного отдыха. Если же поместить человека на следующий уровень пирамиды (учитывая возможность рыбной ловли и охоты), то потребуется несколько большая площадь. Впрочем и она может быть изыскана, учитывая лишь частичный перенос на 3 и последующие уровни пирамиды и возможности снижения нагрузки на сельское хозяйство в случае закрепления людей за соответствующими лесными (или потенциально лесными) участками. Излишки сельского хозяйства в таком случае могут служить предметом обмена с другими странами, в которых возможности создания системно устойчивых биопродуктивных ландшафтов более ограничены или, где требуется полное исключение человека из уже структурно ухудшающихся биогеоценозов, либо наоборот, даже требуется их искусственное восстановление.

Конечно, на текущий момент такое изменение затруднительно в силу ограничений на использование сельскохозяйственных земель для выращивания лесов и с другой стороны затруднительность использования лесов для предлагаемой деятельности. Но это и не удивительно, ведь правовые конструкции относятся к эпохе утилитарного и инструментального мышления, которое изначально было характерно для Римских империй, а затем было приспособлено и для либеральных и для социальных капиталистических подсистем в виде англо-американского и континентального права. Но некоторая деятельность возможна уже и в текущих условиях, ведь это не является препятствием для культурно-туристического взаимодействия в особо охраняемых территориях, где, например, осуществляется перемещение по поддерживаемым тропам и запрещены охота и рыбная ловля (которые, как мы ранее рассмотрели действительно намного сильнее воздействуют в смысле изъятия биомассы из экологической пирамиды). Правовая система поэтому должна измениться, но изменения могут проводиться исходя из отдельных направлений, местностей, проектов, таких как массовая высадка деревьев (хотя этот проект сам по себе можно признать слишком инструментальным в смысле линейности его трактовки леса как однокультурной лесопосадки в принципе).

Проблемой является сама разграниченность, которая исходит или из выделения и обозначения некоторой территории или из присвоения ей некоторого функционального статуса на генеральном плане территориального образования. Люди, попадая в область отдыха или леса нацеливаются на соответствующую разграниченностть, соответствующую закрашенной области на карте. Но устремляясь по проложенной тропе, не прикладывая физических и умственных усилий они рискуют остаться вечными наблюдателями за медленным закатом человечества вместе с природой. Действительность леса гораздо разнообразнее и если составлять функциональную карту, то потребуется отразить буквально каждый клочок земли, каждую горку и ручей, островки и сплавины. И ситуация может меняться стремительно от сезона к сезону, когда засухи могут сменяться заводнениями. Задачей людей как системных инженеров должно быть непосредственное принятие решений на местах исходя из сложившейся обстановки, например, в отношении осушения, расчистки леса, создания путей перемещения, где, конечно же интересы людей и таких зверей как кабаны, зайцы, птицы, а также и растений и грибов будут непосредственно пересекаться. Собственно тип пересечения в отношении более крупных и хищных животных может разграничиваться некоторыми искусственными и естественными преградами, а их перемещения могут отслеживаться современными средствами, так что баланс интересов и безопасностью могут быть вполне соблюдены при введении некоторых границ для верхних уровней пирамиды. На нижних же уровнях неразграниченность оправдана и необходима, если, конечно, люди становятся достаточно осознанными, чтобы не пускаться в излишнее потребление. Само же потребление является отдельной проблемой, потому что услуги представляют собой способ сбора результатов задействования капитала, но если задействуется общественный или природный капитал, то в силу своей неразграниченности само потребление нацеливается на неограниченность. Впрочем такое проявление неразграниченности будет открытием лишь для тех, кто привык не замечать власть дискурса в отношении хозяйственного капитала, потому что в сущности этот вид капитала также может быть неразграниченным, например (но не только) при отсутствии права собственности. Проповедники технологии сразу же бы могли сказать, что вслед за электроглазами для поединков ногомяча надлежало бы учередить и «умный» лес, начинённый устройствами для сбора и анализа происходящего, так чтобы биопродуктивность была бы максимизирована, а электролёты бы обеспечивали равномерный полив редких трав. И повсеместное участие людей в жизни леса видится для них столь же утопичным. Но когда-то население вполне серьёзно увлекалось походами и приобщением к сбору ягод и грибов, а не только походом в железотолкательные залы, поэтому речь идёт в рамках определения оразгариченности о всё тех же привычках и установках, которые определяются в том числе распорядками и правоотношениями. И пересмотр определения собственности здесь точно необходим, как и некоторая организация сбора данных, однако начинение выявителями (датчиками) полей и лесов являлось бы их подменой и заменой, а равно и сдачей позиций именно дискурсу per se. И это бы не решало самых существенных системных проблем, ради которых и следует привлекать людей, а эти проблемы прежде всего требуют каких-то новых придумок, потому что десятки лет остаются нерешёнными такие вопросы как нашествие гигантского шершня или распространение саранчи. Но известно, что по крайней мере часть системных проблем решается именно путём их своевременного выявления, тогда как присутствие людей обеспечило бы и народный природный контроль, но и то при ограниченном пересечении областей пребывания, которые бы не приводили к массовому скоплению (как это собственно происходит с местами стоянок, которые могут заниматься последовательно, но для которых целесообразно было бы ввести дополнительные правила, такие как отсутствие умышленного занятия, внесение вклада в их создание и поддержание, отсутствие закрепления каких-либо отношений собственности кроме владения в связи с пребыванием).

Пейзажи и портреты считаются спутниками романтизма времён его расцвета, но открывающиеся картины природы хочется представить совсем иным образом, не превращая их в то, что исторически и обыденно считается романтизмом, потому что представленный как культурная инженерия природы, он становится чем-то особым и научно и культурно значащим гораздо больше, чем прежде. Как и прочие *измы он утратил часть своего шарма, но в то же время сохранил и приобрёл по прошествии послесовременизма возможно нечто большее и нечто весьма значимое, связанное с накалом и переплавкой, принятием и отторжением чувств. Каждое погружение здесь как перерождение может значить нечто недоступное и ранее весьма обыденное как озёрная взвесь, ил с песком и камнями, разговорчивые птицы или вечно ускользающие вдаль по натянутой воде жуки. Когда люди погружаются в озеро, они очевидно забывают о правах собственности на оставленные на берегу лежаки и устремляются вдаль, пусть даже на те 10 или 20 метров, которые действительно количественно не важны. Важно, что избавляясь от суши как от дискурса возможно вернуться сюда и вновь её переоткрыты.