Если на цифровых полях кругом расположились воронки привлечения внимания, то это уже должно означать, что мы находимся на поле войны, по которому бьют новые артиллеристы — влиятели. И в разгар эпохи современности — во время мировых войн — средства воздействия играли важную роль. Но тогда массовость отдавала по некоторым причинам предпочтение субъектной, а не объектной онтологии и как это ни странно, но и техника и материалы зависели скорее от воли, чем наоборот. С приходом же сетевой электронности и неопознанности невидимого влияния несебяшности себяшки оборачиваются пустыми картинками и посланиями без адресата, в которых адресаты сливаются в непоколебимом порыве к завершённости субъектного дискурса. И подавленность опредмеченного блуждания точек на площадках похожа на заблуждающихся людей на площадях, становящихся угодниками объектов собственного безумства. Социальная направленность не несёт исхода к новому свету, но сама маячит неизбежной апостериорностью данной в прагматике дней действительности без абстракции, воображения и трудо-счастья. В итоге человек лишается и лица и поприща и имени и даже единства, впрочем он способен обретать объектную целостность, распластавшись на площади безумства. Несколько вымученным выглядит взгляд вокруг, ибо он зациклен на квадрат, но на войне принято спасаться, лёжа в воронках, пока стрелы небытия несутся из одного угла экрана в другой. Также и между ушами и руками рождается разряд сделать больше в меньшее, словно бы нужно поместить весь мир в чёрный ящик вычислительного содержателя. Но где то содержимое, которое способно наполнять воронки, если люди уже не существуют? Воронки наполняются если не первозданным пеплом или не животворящей глиной, то по крайней мере крошками отходов, объективированных с помощью смысла и распредмеченных с помощью упаковки. И в первородном представлении единицы и нули стремятся к квантовой доступности телепортации времени в пространство, которое само словно пирамида древнеегипетской современности указывает на преобладание объекта над погребённым над ней прахом.

Тем не менее по ту сторону воронок находятся кукловоды, открывающие свой рот, чтобы воздействововать самим этим жестом открытия на подсознения невинных пробегайцев. И пусть бег по воронкам сам объективирует бытие бессмысленностью шагов и случайностью возможности провалиться в никуда, но этот провал сам открывает бесконечность снов, определяет соотнесённость плёнки послесовременности, а может быть распределяет слова по поисковому предпочтению излишнего неверия, где предложения сливаются с осознанием бессовестности системы или неизбежности достижения конца. Как бы то ни было, на дне воронки можно представить себе открывающийся тоннель к подпространству прибежищся субъектности, состоящего в создании неосязаемых, но чувственных безобщностей многозадачности, в которых содержимое людей обретает приданность означенности, хотя и не преодолевает переданности значения. Вездесущность глянца сама состоит и составляет воронки, выражающиеся в настройках частотного распределения колебаемостей и спектров. Может быть строит подстроить и перевернуть воронку, как плёнка откроет сам предмет или его отсутствие. В любом случае субъектности как фокусники жонглируют научными теориями, чтобы определить содержание бегущей на свалку истории прихоти. А пока у нас ещё есть слова можно их произносить, развеивая как тайны, так и сами здания, объекты и города.

С другой стороны на дне воронок должны находиться те магические предметы, которые подобным серебряным пулям, пущенным с волшебных гор. Здесь и сама эффективность способна обретать значение, если направить её в нужное русло. Это нужно русло правда в культурной прагматичности оказывается ненужностью и ненаправленностью, случайными переходами, на которые не то что нельзя войти дважды, но можно создавать новые исчисления, чтобы в других измерениях начать новый отсчёт. Лишь река времени течёт в своей немыслимой непоколебимости по изгибам естества, отрицая тем самым и тягу к космическим путешествиям, но создавая импульс к самонаблюдению за поверхностью того, что подвержено вытесненным взмахам ног передвигающихся по серости безмолвия объектов. И сама нулевая скорость как нулевое измерение лишь отрицают причинность направления вспять как пядей, так и ядер и гипотез. Тени от воронок прорастают побегами счастья, жалко только, что комнатные растения не имеют ничего общего с природой, также как и сознание не имеет никаких отличий от сети, в которой навсегда потеряно начальное значение, но которое необходимо продолжать вычислять несмотря ни на что. Может быть таким образом слишком просто определять смысл и устанавливать основной закон сознания, но как и всемирное тяготение, но сам образ и форма способны к распределению случайности лишь до тех пор, пока не известна их природа. Поэтому это определённо то, что лучше бы было не знать или по крайней мере непрерывно вытеснять. Так и воронки остаются отпечатками не на теле, а в сознании, проявляя себя в деформации сновидений или безобразности мотива, льющегося из машинных раковин. И словно два полюса безумия динамики обнаруживают закованность бытия являя одновременно и безвременно образ воронки вовлечения, вливающий в уши всё, что можно услышать и что недоступно для понимания и осознания и именно поэтому столь исказительных и миражных для него, неё и ничего.

И тем интереснее вопрос о нахождении воронок, о размещённости их на теле сознания или на границе сознательного и бессознательного. Когда они пробивают границу, то создают иллюзию магии, а может быть и в действительности творят чудеса. По крайней мере они работают во многих случаях лучше рабства, превращающего любое сознание в объект или функцию. Вместо превращения в идеальное поле метаморфоз воронки устремлены к некоторой цели, но всегда промахиваются, поскольку они как вирус лишь ищут новый биогеоценоз, в котором смогут обрести бытие, повреждая его и тем самым делая его сильнее. Только сила воронок образуется в том пространстве, где она не нужна и вездесуща без какой-либо сущности, абстракта в своей предметности, бездушна во всеобщей душевности и брошена в беззначной подвешенности смысла. Если рассмотреть общее электронное пространство, то вирусы рекламы заполоняют его сильнее, чем могут представлять любые воображаемые воздействия клонов. Особенно действенные воронки состоят из направленных и подстроенных заставок, ведущих к ловушкам предложенных нитей, обвевающих бессознательное, словно неуверенно передвигающегося ребёнка. И если ребёнок наконец опустится на четвереньки, то чем он будет отличаться от раба, даже если ему сохранили право на субъектность? Может быть все воронки связаны одной нитью, подобной цепочке шифроденег, где тянущаяся нить за иглой-волшебной_пулей сшивает и стягивает ткань общественного бессознательного, обрекая его на необходимость мечтать. Может быть цепь была более очевидным знаком, но и она прорубала в субъектности те же самые воронки, прикрывавшиеся идеологией, словно щитом правосудия. А на деле за щитом скрывалась гидра несправедливости. Почему тогда не признать за очевидность необходимость выворачивать все воронки обратно и непоколебимо выравнивать их притяжение путём отстранения, отключения и изначальности? Может быть потому, что для выравнивания требуются некоторые технические представления, может быть потому, что нить может быть разрезано только совместно или потому, что воронки держат лежащих на их дне или стремящихся подняться по их откосам в страхе наступления небытия человечества? Как бы то ни было, воронки приводят к подвешенности смысла с одной стороны и к разрушению природы с другой. Всемирный разворот истории начинает представляться превращением всей планеты в гигантскую вывернутую наизнанку воронку безобразия, в центре которой находится homo.

Образом человека поэтому становится свалка, также как и формой электронного бытия объективирующих потребности площадок, стремящихся даже поощрять массовое творчество, высвобождать тем самым культуру для прагматических изданий свободы. Всё там делается казалось бы ради жизни, но эта жизнь становится изначально представленной в системной загруженности в форме объекта, в котором ребёнок уже с рождения закован в кандалы бесприданности, где занавес забвения слишком хорошо снят, может быть даже лучше, чем вытеснено репрессивной десублимацией одномерное безмолвие. Объективированная жизнь в изначальном смысле вероятно хуже смерти и даже шестого всемирного вымирания, поэтому научный контроль над природой с помощью торговых площадок воплощает превращение воронки свалки обратно в воронку потребностей. Воронка изобилия как перевёрнутая пирамида Маслоу ставит человека на уровень таракана, на которого направляется свет проносящихся мимо машин. И где в таком случае находится выходо со свалки? Может быть оно находится в начале тоннеля, проходящегося через её вершину, то есть через человечество, может быть в каждой её точке, а может быть в точке невозврата горизонта событий цивилизации, а может быть это та свалка, для которой форма уже не так важна, поскольку важны прежде всего объекты, это та свалка, которая заполняет и океаны и воздух, которая превращена в невозможную воронку разорванности и рассеянности сознания словно разбросанные по всей поверхности планеты обрывки мусора. Эти обрывки всего лишь лишний раз подчёркивают важность объектности под влиянием нищеты субъектности, но что может дать эта объектность кроме иллюзии организованности, которая всего лишь делит предметы на «нужные» и «ненужные» точно также как делит людей на «своих» и «чужих», а тела — на «живые» и «мёртвые». В итоге проявляется единая философия мусорного ведра, которое и служит прообразом всемирной воронки, которая может обернуться смерчем, поглощением материи чёрной дырой или пропастью, в которую катится биологическое разнообразие. И на дне этой воронки, как и на вершине пирамиды нет разницы между прошлым, настоящим и будущим, как нет разницы между человечеством и его отсутствием, нет разницы между человеком и природой, все определения разрешены и немыслимы. Поэтому любая воронка несёт на себе отпечаток стремления к небытию.

Человек-телевизор лучше, чем человек-мышь, потому что у него есть изображение только когда он не выключен. Когда он включён, то он передаёт изображение во вне и тем самым отрекается от взгляда вовнутрь, но лишь ненадолго. Смотрящие же извне видят прекрасное изображение и думают, что это и есть изображение, а в действительности это передача (трансляция) природной неопределённости. Он представляет собой фотонную пушку, направленную на самого себя, где и возникает его электрическое изображение, становящееся затем оплощенным в жидкостном нуль-пространстве. Но вся электроника лишь сворачивает мысли на временную последовательность импульсов, поэтому воронка никуда не исчезает, она лишь обретает форму волны, модулированной по времени послесовременности. Мышь также живёт в воронках и сама представляет собой волшебную пулю, разрывающую пласты времени, появляющуюся там и тут из ниоткуда в никуда. В этом смысле она также включена лишь тогда, когда выходит за пределы воронки и превращается в площадную подверженность поисковой призрачности.

В безмасочном режиме общественность обретает безволие к смерти, не ценя жизнь именно в воронке. Маски тоже напоминают воронки, но на этот раз обращённые наоборот, стремящиеся не вовлекать, а отвлекать и рассеивать. Вероятно этот переворот воронки слишком сложно представить и примерить на себя, лишь потому что себя нет, либо потому что вовлечение слишком напряжённо и непоколебимо трепетно перемежает мысли обыденности, разгоняясь с помощью нулевой скорости до скорости света, в которой время замирает в потоке прожитого. Но переворот воронки в виде маски как вера в научный мифос не является панацеей лишь потому, что не существует единственной воронки, необходимо постоянно выявлять и переворачивать воронки, может быть зарываться вглубь земли, с тем, чтобы её разровнять. Не случайно перевёрнутую воронку можно уподобить если и не пирамиде, то скорее кургану, в котором прослеживается их исторический корень и постоянство истории, когда-то уже столкнувшейся с полем воронок, для которых означаемым было направление их указания и образ, который они способны создавать.