Нет ещё ничего более бессмысленного и беспощадного, чем тополиный пух. Вот летит он себе и не находит места. В городе всё размечено. Здесь жилая зона, там дорога, дальше за поребриком уже парк. А места для произрастания молодых тополей не предусмотрено. Ещё страшней, что не предусмотрена сама определённость и важность их жизни. А жизнь стремится породить свои ростки, которые людям лишь хочется иногда засунуть себе за уши, взять космическую метлу и сдуть подальше от места своего расположения. Такая вот романтика: кто-то видит в непрерывном пуху что-то загадочное, аллергики — лишь хмуро морщат нос. Я же надеваю свою противовирусную маску и не осознаю, где я и кто, ибо как в средневековье участвую отчасти в маскараде, пусть даже уже все сняли. Отчасти — потому что мне всё равно до массовой масочной культуры, но не потому что хочется выделиться иной категорией защиты, но просто исходя обстоятельств и отсутствия логики. Иногда было нужно проехать и без маски, особенно в жару — просто если сложно дышать, тогда и становилась ясна условность правил. Но они конечно действуют в массовом масштабе и всем аллергикам рекомендуется носить маски пока всё в пуху и вирусах.

Потом хочется вбежать в бесконечность слов и впечатлений. В прозрачную тишь озера, где местные деревья и травы ведут здоровый образ жизни вместо нас. Пока ещё они могут и мы им не мешаем, аккуратно спускаясь по зарослям брусники и раздвигая прибрежные камни. Забавно, что длина здесь пересеклась с шириной в невидимом измерении жары и холода. И хочется вспомнить слова, которые возникают в голове и исчезают, потому что их не существует или потому что «залипают» клавиши. Просто некоторые слова вызывают улыбку и приоткрывают саму тайну обозначения, как собственно и сочетания обозначаемого и обозначающего. И здесь «обозначить» — это не значит «обозначать», это всего лишь попытка надеть «корочи» вместо «шорт» или «шортов». Но странно не столько то, что только я придумал слово «корочи», но более странно, почему «корочи» я точно знаю как склонять, в отличие от кастрированности «шорт». Но правила вначале предписывают «шорты», а потом и «digitalизацию» (тогда уж для разнообразия её можно склонить на русский манер как «digitalение», превращая её в полное оцифриваливание). Да, склонение никуда не исчезает по всем законам жанра бессмысленного языка, как и тополиный пух, который забыли включить в какие-либо таблицы, сметы и графики. А он всё летит и летит куда-то. И как не хочется вспомнить слова, а они не вспоминаются, как и сдуваемый тополиный пух всё летит и никуда не улетает, но если только улетает в жару.

Говорят «долгопрудное», значит есть и «короткопрудное». Что есть «коротконогие» люди и «малоножковые» животные также можно не сомневаться, может это мы и есть в одном лице человека. Правда в искажении обозначений это проявляется как следствие склонности достраивать в наиболее заметную сторону. Если большинство водоёмов приблизительно круглые, то длинные конечно по этому признаку получают обозначение как озёра долгие. Топонимы местности - это лишь самое очевидное место столкновения культур, в языке же они наслаиваются в каждом слове как избирательность и выбор обозначений и это выбор уже сделанный внутренней и внешней культурами, поскольку так осуществляется само мышление. По крайней мере это в чём-то культурнее, чем обозначать улицы порядковыми номерами, правда только местно-культурнее, а что касается самого культа цифр — то он также весьма древний. И получается, что это соревнование лица с лицом, так что пух продолжает оставаться фоном и условием отбора обучаемых переменных. Не секрет ведь, что уже несколько миллионов лет люди конкурируют за выживание преимущественно сами с собой. Правда этот тезис весьма сомнителен, если исходить из численности разновидностей homo, которая лишь в недавнее время вместе с обслуживающими устройствами чуть ли не перевалила за массу всех остальных животных вместе взятых. Конечно люди могли и победить самих себя и до сих пор ещё могут, но разве они могут сделать что-то с тополями, которые сами везде и насадили? Или если есть определитель, справочник-определитель, то должен быть и справочник-опре-умножатель, а лучше и робот-преумножатель. По крайней мере справочик-перемножитель птиц может помочь сделать устойчивыми популяции птиц, если укажет пути для этого, а не только пути их перемещения. Быть может люди могут производить не только бесполезный пух, но и материал для их гнёзд? Стены, стены — словно бы в мыслительном процессе установлены везде двери, так чтобы энергия мысли не могла вырваться наружу и расплескаться. Вместо этого она выбирает только нужные и подходящие слова, но каким-то образом некоторые слова словно бы проникают сквозь стены или форточки как предрассветный ветер. Люди конечно короткошеие, но и в этом есть своя эстетика как у цветка, который растёт в достатке солнца и воды и не вынужден вытягивать стебель или корни.

Иногда кажется, что чистота вод, улиц, дисков, чистота мышления похожи. Стоит пройти дождю и мы забудем о прекрасной бесконечности пуха будто бы высыпанного после подушечных баталий в противопрагматическом угаре до следующего лета. Но мы и не ждём дождя с его природной системной беспощадностью подкрадывающемуся шёпотом до сознания и осознания неосознанности здания культуры. Странная культурная бессистемность наступает и тогда, когда меняешь цвета системной темы, но в большей части окон они остаются неизменными, и тогда, когда думаешь во сне о неведомых мирах, которые столь же осязаемы, как и образующаяся за окном роса здесь не так далеко от тополей, но поскольку сохранились ещё леса, то пух наверно от них не долетает. Может быть всё дело в том, что кто-то слишком много ест, а кто-то слишком часто обращается к дискам, кто-то выбирает деревья по удобству их эксплуатации, так что за всем этим в море потребностей растворяется сами вкус и сущность жизни. И тогда более простые системы кажутся более системными, хотя за ними действительно лежат некоторые универсализмы, такие как что всё собой представляет запись, так что благодаря этим записям всё может быть перекрашено, всё может быть перепонято. Может быть и пух представляет собой запись, которую мы открываем как и любую другую запись с помощью окон: пух влетает в глаза почти также как содержимое с экрана, а жара открывает окна в переносном смысле — через стены и щели. По крайней мере правда то, что это и есть образ той генетической записи, которую все материалисты стараются представить и жизнью и информацией. Но так странно, что в основном люди вместо этого видят в ней мусор или красоту, а значит не всё ещё потеряно.

Но запись эта не находит места ни в городе, ни за его пределами, а значит она похожа и на человека, брошенного между бытием и ничто. Кто-то устремляется к одной из этих крайностей, кто-то остаётся в процессе поиска. Системное мышление учит всё время учиться, так же как и ленинизм. Интересно, что можно не только наблюдать субстрат картин как созданий культуры повсюду, но и расценивать непосредственное наблюдение в глазах, чувственных подсистемах и сознании каждого именно как культуру. Уже здесь незримо где и неведомо как рождаются те системы, которые потом продолжают достраиваться. Конечно, они могут часто перестраиваться, но тот же образ пуха и тополя обрастает мифами как значениями, равно как и личными воспоминаниями. Системное мышление предлагает использовать как такой субъективный опыт, так и научное разложение на части. В этом отношении многие выбирают в онтологических категориях объективное или объектное представление, не замечая что погружены в субъективизм как личное впечатление. Подобным образом воспринимаются мифы как внутренний опыт, который правда имеет строго общественное и псевдокультурное означаемое. А между тем культурный уровень как общественный часто ускользает из рассмотрения, хотя эта система как система ценностей вполне может быть устойчивой и даже рассматривается как вполне приростное («эмерджентное», от англ. «emergent» в значении свойства, возникающего у целого, но отсутствующего у частей) явление. Но при этом не ясно, лично ели это системное приращение или явление общественного сознания. Возобновляемые деревья могут поддерживаться и самими собой через ростки и участие всех существ и сред, а если нужно — людьми. Поэтому стоят они между каменных плит или улетают на окраины, чтобы прорастать — это дело жизни. И снова этот асфальт, через который должны прорастать цветы: он и на дороге к озеру в утоптанности угля и глины, он и в нашей душе, когда мы пытаемся защищаться от пуха. Наконец становится понятной иллюзорность того свободного пространства, которая открывается взору. Конечно есть и скалы и естественные пески, есть ещё и устойчивые системы, в которых эта чистота обусловлена действием не какого-то механизма, а жизни как в вытаптываемых и объедаемых лесах. Люди же не объедают, а едят и продолжают сердиться и купаться в пуху, пока ещё сами не пустились в культурное путешествие, приминая каждую пушинку к земле.