Текст нельзя воспринимать быстрее, чем он сам то предполагает. Но часто текст сложно воспринимать и в отрыве от той эпохе, которой он принадлежит. Тем не менее, мы, пожалуй, могли бы воспринимать рассказы и из времени палеолита и музыку, высеченную на камнях. Мы можем даже говорить с животными и выслушивать их рассказы, а они заинтересованы в наших рассказах и могут запоминать и воспринимать наши слова. Так универсален язык как звук и звук как язык, язык как общение и как мышление. Что такое мышление определить сложно, как сложно найти в этом процессе и место для понимания того, что такое Я. И что такое жизнь в принципе, если под жизнью иметь в виду наслоения и переплетения импульсов ли неведомой субстанции, наполняющей и оживляющей материальную нашу природу. Текст существует где-то внутри и обусловлен законами этого мира, хотя мы можем передать текст в обработку вычислительному устройству и он выполнит над ним некоторые операции. Но вычислительное устройство будет также слепо к этому тексту как наше понимание слепо к тексту, написанному на другом языке. И оно слепо не только к отдельным знакам и выражениям, но ещё и к наслоениям и переплетениям форм, к заключённому в них смыслу и коннотационным отсылкам. Впрочем все наши словоизъявления утрачивают своё содержание сразу же, как только мы их произносим и становятся уделом памяти нашей и окружающих, а мышление продолжает двигаться дальше своей неумолимой поступью, о которой мы склонны делать предположения в обратимости в некоих иных измерениях и пересечениях времени. Но если всё же участки текста и сами тексты несоизмеримы, то человек как машина абстрагирования поглощает и извергает буквы, цифры и другие знаки, лишь в этой означленности приближаясь к целостности и единообразии осознания и понимания. Как только он уходит к следующими знаку, то он уже другой, и то, что он не считает собой тоже иное, даже если он склонен осознавать себя через совокупность нескольких языков, потому что языки не совпадают с означленностью Я, как и обусловливают это означливание, они лишь отягощают и отождествляют ум с собой, но оставляют внутреннему мышлению свободу, свободу, в которой многообразие форм и смыслов продолжают вести и борьбу, и стремиться к достижению идеалов и улавливать незримую ткань бытия, кроимую произносимым звуком словно швеёй при создании тонкого кружевного платья, которым человек может украсить своё тело как речь и мимика украшают его лицо. И это схватывание следующего знака определяет скорость, с которой мы движемся по тексту, также как мы движемся по мышлению другого человека, лишь его слова достигают наших ушных раковин и вызывают колебания волосков под силами резонанса, которые похожи на резонанс нашей души под целостностью впечатления окружающего и окружающих. И в этом именно смысле схватывания абстрагируемой совокупности впечатлений я могу утверждать, что текст существовал и существует как ткань уже скроенная под движениями ума иных бытийствований в бытийствование собственное, непостижимое и идеальное в своём негасимом стремлении к новому и неизведанному, существует как структура, обладающая своим импульсом, внутренними ускорениями и замедлениями, как структура перемещающаяся в бытии как нечто большем, чем простое релятивистское пространство-время. И там, где продолжающиеся физические исследования ведут к появлению сомнений в континуальности окружающей действительности, там мы можем приписывать всё же континуальность бытия как непреодолимую для обыденности наполненность существования, обеспечивающую неугасимую опламенённость рукописей именно тем, что они не подвержены как звук огневому исчезновению, как не подвержены событию сгорания залпы победного салюта наравне с тем, что звук и свет этих залпов всё же каждый со своей скоростью растворяются в соответствующих полевых средах.

Тексты интересны именно тем, что они схватывают и мышление людей, их жизнь, институциональность общества и его деятельность, но они ещё и являются сами частью жизни и деятельности. Именно в этом втором значении они обладают соизмеримостью скорости, определены и сами определяют скорость жизни, мышления, развития общества. В городах и сёлах разная скорость жизни, скорость и характер мышления, а значит один и тот же текст, одни и те же слова со сходным значением будут произноситься и осознаваться по-разному. И наоборот, если мы входим в текст, начинаем жить вместе с ним, пускаем его в своё мышление, то тогда же он способен изменить и скорректировать наше собственное мышление, придать ему иную скорость и сформировать иной стиль. Именно поэтому я и говорю о нежелательности воспринимать тексты слишком быстро или слишком медленно — если они всё же воспринимаются, то они позволяют переноситься в другие страны и города, словно посещать их, ведь мы представляем нас самих рядом с героями, а также и собственно воспроизводим текст, оживляем и конструируем жизнь автора и окружающих его людей, равно как и деятельность общества и страны или стран в которых он был написан, но главное — мы словно перемещаемся в иное время, в прошлое — как с классической и романтической литературой, либо в будущее — как с фантастической, пусть даже это будущее и не принадлежит тому пространственно-временному континууму, с которым редукционисты привыкли сопоставлять своё собственное бытийствование, даже когда они не сводят его только к мышлению Я и осмысленности отображения Я.

Я говорю, но говорю не только я. Говорит и сама речь, сами знаки, структура фразы, которая уже подталкивает к простому выбору и подбору подходящих значений и определений. Можно конечно считать этот подбор выбором множества гипотез и машину мышления как абстрагирования — лишь воплощением одной из возможностей такого перебора, но мы можем сколько угодно сидеть и думать о том, что мы можем написать и с какой скоростью мы можем писать, а даже это уже нетривиальный выбор. И при этом мысли «приходят» в голову в самый необычный момент, совершенно не будучи связаны с прошлым, равно как случаются и стихи, мелодии, зрительные образы. Конечно, часто идеи рождаются в споре, в беседах, когда борьба противоположностей определяет не выбор наш собственный, а осмысление и сопоставление себя с другими мышлениями, каждого, протекающего со своей скоростью. И плодотворная беседа строится на принципе синхронизации скорости или структурных элементов также, как осуществляется внутренняя синхронизация различных потоков деятельности, восприятия, означивания и переосмысления. А что если все эти процессы рассинхронизированы, разединовремлены, разединоязычены, свалены на разных полках функционального нагромождения подобно тому как скорость дыхания и сердцебиения не совпадают? Но ведь мы можем бежать даже если не считаем количество вдохов и выдохов, может быть чуть медленнее, чем тогда, когда походим к вопросу системно и рационально, но мы всё же будем бежать, даже если будем дышать не в такс и махать головой и руками так, как нам заблагорассудится (и подобное человекоизъявление можно будет наверно называть современным танцем)? Подобно этому мы можем мыслить и произносить слова с разной скоростью, а скорость написания этого текста немного ограничена способностью моих 10 пальцев нажимать на пластиковые квадратики клавиатуры, ноо вместе с тем звук и структура клавиатуры становятся частью моего мышления, как и структура моих аксонов и дендритов. Синхронизация то увеличивается, то уменьшается, но и форма, и физическое воплощение рождают новые шаги мышления, новые слова и их последовательности. Когда я говорю, что не стоит ускорять уже существующий текст, я могу говорить и о том, что не стоит переводить его и на другой язык, ведь каждый язык имеет свою скорость и ограничения по скорости произнесения. Но я всё же отлично осознаю, что переложение на иной язык необходимо и оправдано, хотя и оно не лишено компромиссности, тогда как чрезмерное ускорение приводит к тому, что мы словно смотрим на жизнь как на кино с возможностью ускоренной перемотки, или как на музыку с возможностью замедления или ускорения. И вот здесь начинается игра тонких тканей: мы знакомы и привыкаем к некоей системе гармоний, отклонения от которой также фактически являются одним из вариантов гармоний, мы пользуемся системой нот, даже если не способны её воспроизвести также как мы пользуемся языком, слушая и понимая его, даже если мы не можем на нём изъясняться с той же глубиной, как на другом (и мы можем даже записывать математические формулы словами, и возможно наоборот, словесные выражения через математические формулы). Но вот мы замедляемся и теряем гармонию. Стоит включить на фоне одной незамедленной мелодии замедленную и тут же мы почувствуем, как обессмысливается такое сочетание как таковое. Или мы можем даже замедлить речь настолько, что она станет похожа на странные щелчки и шум - и здесь мы потеряем возможность воспринимать её как речь, а между тем не обретём новую гармонию. Этим отличаются детские рисунки и песни, что они ещё не синхронизированы с гармональными (от слова «гармония», не путать с гормональными! [;-)]) структурами культурного пространства-времени и поэтому не вызывают мыслительного отклика в умах сторонних наблюдателей (зато они могут быть хорошо синхронизированы со структурами родителей и других близких). Текст же, о котором сейчас речь (может быть как о наиболее универсальной и вместе с тем абстрактной структуре гармональной общественно-структурной синхронизации), соподчиняется множеству логических и других мыслительных структур, равно как и сосуществует с системами его проявления и воспроизведения (и в этом речь похожа и на фотоискусство с его проявлением аналоговых или цифровых негативов, и на музыкальное творчество, накладывающего и сводящего тембры и модуляции), в каждой из которых устанавливается внутренняя структура гармоний. Стоит попытаться ускорить воспроизведение, как сразу же нарушится структура мышления словно река, вышедшая из берегов или обмелевшая и оголившая своё дно в засуху. Только плавное течение позволяет сохранять общую гармонию, окунаться в эту реку, входить и выходить в ней. Говорят, что в одну реку невозможно войти дважды. Но, пожалуй, в один текст можно проникнуть повторно и осуществить это проникновение синхронизировано с мышлением автора или даже со своим собственным мышлением в прошлом и будущем, но только если сохранить установленную скорость, угол наклона, определять замедления и ускорения. Конечно, идеальной синхронизации достигнуть тяжело, но как только мы наслаждаемся голосом диктора и воспринимаем его как голос автора, или способны сами внутри представить себе этот голос (особенно это ярко проявляется, когда мы в действительности слышали его и даже знаем автора), то сразу же язык как рассказ и как система оживают и становятся языком как жизнью, соединяя своей экзистенцией (как структурой бытийствования) нас с автором и с незримой тканью бытия.