Граница между травой и тропинкой никогда не бывает ясно определена как на выложенной камнем мостовой увеселительного парка. Если сравнить её с лесными окрестностями людей, то здесь и возникает разница ощущения как граница дискурса. В городе же её сложней почувствовать: на асфальте мы всегда внутри дискурса как водители, как пешеходы и их переходные состояния; на обочинах и на участках вытоптанного газона дискурс так же хорошо виден своей явленностью. Но иногда проявляются и точки для исследования областей разграниченности, где неразграниченность призывает избавиться и от дискурса и от всего остального. В одном месте уютного, но слишком небольшого уличного сквера вытянувшегося дугой вдоль закругления оживлённой улицы была тропинка, но её перекопали, перекопали так хорошо, что пешеходы больше не решались выходить за пределы дискурса и вновь ступать на землю будто бы возвращаться из космоса. В другом месте диагональная тропинка через газон была перекопана, но не так грубо, поэтому она вновь возникла. А может потому что здесь сам дискурс допустил наличие продолжения диагонали, которое было оформлено в отличие от этого участка поребриками и усыпано красноватой марсианской крошкой. Перекапывали бы чаще — она бы постепенно могла исчезнуть, но не так быстро. Когда идёшь по тропе, понимаешь, что это как река, она постепенно смещается, извиваясь на теле земли. Люди как кровеносная система растекаются по тропам, но не как муравьи, хотя всячески пытаются им уподобляться.

Когда вновь бежишь по городу, то думаешь, что это самое прекрасное место: здесь можно бежать и бежать вперёд от одного конца до другого, практически без остановок, словно в задаче по оптимизации по прямой, но только до невидимой глазу субъективной цели. В лесу прямой никак не получится, только если это не просека, но и просеки со временем зарастают и заболачиваются, на них периодически падают деревья, а если они достаточно широки, то они обрастают извилистыми тропами вокруг луж, трав и кустов. Может быть так и должно быть и эти чувства можно выразить в электронной музыке «Тепла Земли», а может быть и в красноватости велодорожки, которая не упирается в неприступность крепости эстакады, а идёт куда-то вдаль мимо деревьев, но всё же не в лесолес, а в лесопарк.

Всё это не то, всё это нулевой дискурс. Опять просто цветная ткань, плоские панели: разве это уменьшательство (минимализм)? Это какие-то новые меньшевики, которые всегда в большинстве, но вечно проигрывают. Смотришь на улицу — опять плывущие одежды колышутся словно флаги на колокольнях. Может теперь всё обратится в цветную пыль, но ведь полиэтилен разлагается ни одну сотню лет — так и пыль дискурса оседает на свалке истории постепенно. Но если это нулевой дискурс, то от него не так много пыли, хотя рисунок расцветки самих окон в панельных домах создаёт новую декоративность модерна, модерна без модерна, современности без прошлого.

Когда ноги привыкают чувствовать соприкосновение с асфальтом, то начинаешь задумываться, лучше ли он той мягкой парковой дорожки, которая по-лесному выкрашена в зелёный цвет, или всё же нет в городе ничего лучше полузаросшей, но тщательно периодически выстригаемой тропинки у набережной, где рядом с небольшой и неровной полоской асфальта растёт зелёная, зелёная и самая настоящая трава. И она также тянется мимо этого искусственного почти прямого протока через полгорода, но вода и рыба в ней же самая настоящая, да и чайковые здесь так любят парить, словно они над широким озером или заливом. Город ведь и создан для того, чтобы здесь было удобно перемещаться, чтобы всё и все были почти в одном месте. И это идеальное нулевое расстояние, идеальная нулевая точка, которой на глобусе отмечаются города — всё это создаёт тот дискурс замкнутости, который и становится каждый раз нулевым, когда начинаешь задумываться над ним.

А дискурс и создан для того, чтобы задумываться, чтобы приглядываться к мысли, пристраиваться к значению, вести непонятные размышления как в далёких вселенных, постигших все тайны преобразований и пермутаций материи и антиматерии. В городе каждый раз возникает этот дискурс словно на лужайках вокруг храма или университета, где бесконечные бесцельные поля создают особую атмосферу покорённой природы. Именно поэтому мы должны избавиться от дискурса и как от ограниченности и как обнуления и как от неразграниченности, создающей размытость самих границ. Мы должны, но не можем, ведь само его постижение — уже задача не из лёгких, подобная той, чтобы взять микроскоп и лазерную иглу, а затем выловить в организме всё ненужное и всех ненужных гостей. Снова деление н а нужное и ненужное — опять прагматика, от которой следовало бы избавиться ещё раньше, правда это относительно просто, относительно, но ведь это постижение эстетики, это тоже бесконечный процесс.

Итак, если тропы дискурса будут найдены, то они могут быть преобразованы. Хуже, если это безжизненный мир асфальта или велодорожки. Но ведь если эти дорожки уходят в леса и поля, то здесь дискурс наконец раскрыт, а затем и преобразован. Здесь он уже не может остаться нулевым, может быть лишь на горнолыжном курорте на подготовленных склонах он ещё цепляется за собственное обнуление, но как только он достигает скал, то ноги сами выходят из понятия идеала куда-то в сторону иррациональности. Даже образующиеся внизу склона стихийные бугры напоминают прибрежные дюны или лесные дороги, вечно виляющие между корней, камней и луж. Но как мы раньше рассматривали и скольжение по воде способно оставаться всё таким же нулевым и безжизненным, если как в стоячей гребле стремится к успокоению, к бессмысленности движения, запертого в собственной непоколебимости молчать.

Но если это нулевой дискурс, то существует и отрицательная эстетика. Правда в эстетике нулевой приём — это что-то нейтральное, подобное пропуску элемента, тогда как пропуск части асфальта требует переправы для людей, так и пропуски в дискурсе воспринимаются болезненно. Может быть такими пропусками является перекрашенная кожа, обычно, что характерно, одним тёмным цветом, таким образом человек может избавляться от самого себя, выстраивая на этом разграниченность областей и символов. Здесь и может возникать ничем не отягощённый отрицательный дискурс или эстетика — в зависимости от её корней, — и установить свою отрицательность соответствующим символическим или знаковым образом как противопрагматика или контркультура. Так по-видимому иногда и происходит, _когда присущими бытию становятся трещины в стенах, так что они приживаются на стенах, _когда на окнах и холодильниках появляются украшения, _когда вкус заменяется ароматизатором, а травяное масло — пальмовым, _когда одежда становится музейной стеной экспонирования незначительности и отметочности, _когда больше или ещё не думаешь, куда попадают все эти знаки на упаковках, а они продолжают образовывать не пирамиды, а бесформенные свалки человеческого опустошения, _когда мысли обретают заключенность и бесцельность дискурса послесовременнизма, падающего в очередной временно́́й сдвиг упадничества и отрицательности.

Словно невидимая тропа, позволяющая взлетать и падать это движение знакомо всем любителям острых ощущений. Это и есть L'art pour l'art, ставшего развлечением, иллюзионом страстей горок, колёс, качелей в разнообразных парках, вело-, лыжных и дорожных троп, да и самих волн, которые так легко покорять, словно человек может перевоплощаться и в птицу и в рыбу, и в божество. Это ощущение власти и риска и создаёт основу дискурса как системы, похожей на власть римских или инкских дорог, на власть классических каменных колонн, которые обывателю кажутся столь отдалёнными от прагматики. Человеку не хватает случайности исходя из нулевой упорядоченности, поэтому любое устремление стремится к отрицательности как возможности падать, падать, а затем вновь возноситься к той самой нулевой отметке нормальности. Словно в этой системе не случайны были транспортные дворцы и у этих храмов были свои хранители путей, незаметно устанавливающие местные ритуалы ежедневного культа движений по подъёмнику как по жерлу общественного организма. Быть может такова структура и хозяйственных, финансовых процессов, по крайней мере полагающихся на власть рыночных механизмов, которые словно большие бутафорские поезда всё несутся и несутся по кругу.