Если люди считают, что ношение масок и соответствующие правила похоже на некоторую общественно-государственную игру, то вероятно это только потому, что они всё считают игрой кроме того, что ей является по-настоящему или с точки зрения математики. То есть по этой псевдологике тому же принципу можно любое общественное правило, ограничение и соответствующие санкции считать некоторой игрой. Правда не ясно, какие цели и награды влечёт такая игра. Возможно такое видение связано с распространением мышления в понятиях электронной действительности 3 порядка, поскольку ожидание виртуальных вознаграждений заменяет прочие (физические и общественные). Таким вознаграждением становятся цифровые коды и сертификаты, которые становятся таким же цифровым активом, как и любой предмет в сетевых играх.

Далее поскольку в отличие от нахождения на улице нахождение в помещении требует другого режима, то происходит различение привязки в понимании окружающего пространства: открытая уличная и природная зона сохраняет привязку к физической и общественной действительности (что проявляется в стремлении видеть лица даже под угрозой общественной жизни), тогда как требования к нахождению в помещениях входят в режим виртуальности, искусственных требований, даже если они обусловлены на необходимости сохранения физического бытия человека. Именно здесь может происходить перелом в рассмотрении понятия человека, попытка избежать его критики, выделить общности, в которых сохраняется человек «безмасочный», как отличающийся от виртуального «масочного» человека. И новый homo virtualis в какой-то степени действительно перестаёт быть человеком, как связанным с метафизическими трансценденталиями жизни и труда и языка. В части жизни разрыв происходит на уровне жизни и здоровья в противоположность видимости и электронным образам, в том числе и собственно образу жизни. В части труда происходит разрыв между цифровым и «обычным» трудом в независимости от его интеллектуальной нагруженности (и масочный режим здесь также играет свою роль). В части языка происходит формирование особых узкословий, различающихся скорее от области доступа к сетевым пространствам, чем от самого содержания (для коротких текстовых сообщений один язык, для форумов и магазинов — другой, при этом распространители вводят наборы рожиц и соответствующие наборы прочих символов, которые определяют поле языка очевидным образом, но это поле различается подобным образом и в отношении самой структуры языковых словесных построений). То, что за границей электронности может начинаться игровая общность — неудивительно, даже если её никто не стремится описать таким образом в правовом и общественном полях. Причиной тому — как раз части сетевого постфункционального образа, выполнения оторванных действий и описания беззначного текста. И как надписи на заборах выражают протест против старой действительности и человека современности, так и игровая искусственность служит путём и прибежищем для вытесняемых из повседневности личностей.

То, что там никого нет и означает, что отпечаток человека на песке уже не оставляем никем. Вместо этого персонажи занимаются построительством небытия игровой реальности. И новая приторность небытия смещает антагонизм крайность в сторону иллюзорности бессмыслия. Там, где раньше была поверхность воды и внутренний градиент температуры теперь лишь градиент заливки, там где свежесть воздуха и колеблющиеся мириады листочков — теперь лишь мерцание цифровых растяжек или наблюдение зияющей пустоты их запрещённости. Но всё это не игра и если приглядеться, то за гранью цифровой абстракции всегда обнаруживается нескончаемый поток стремления обнаруживать данные и людей как они есть, найти их «персональную», которая как это не парадоксально скорее рассматривается скорее как угрожающая новой игровой действительности сущности, как угрожающая безопасности соблюдения и подчинения невидимой «игры», которую все привыкли представлять в лишённости собственного бытия. Поэтому небытие в действительности не является ни небытием, ни задержкой в распространении смысла или осмысленности, а изначально корнем построительства противоположности бытия как простого отрицания Человека. Придёт ли ему на смену сверхчеловек или нечеловек — вопрос не действительности 3 порядка, а приращения изначального бытия, как соединённого к природным кодом. Культурный код также входит в область отрицания капитализации жизни, но он скорее разобщает или хуже того служит орудием воздействия, влияния и наконец становится оружием. Да и сам природный код в виде последовательности РНК обретает сущность такого же влияющего агента. И тем интереснее, где же проходит граница между обобщённостью и бытием и его вырождением в игру: на пути ли конспирологической свёрнутости мышления, придания потешной историчности прошлости осмеянию или в простом превращении речи в текст, а затем и в беззначность значений. Но может ли быть беззначность основой небытия? Нет, поскольку она продолжает исходить из наличия значений, против которых она и может утверждать собственную беззначность. Следовательно она остаётся как самостью, так и продолжает быть связана с физиологической функциональностью. На примере с масками эта масочная обеззначенность настораживает обусловленность пространственного смещения в физическую действительность, возврат к свежести воздуха, который восстаёт против любой фильтрации или по крайней мере против той фильтрации, которая подчинена правовым правилам (или оправленным переозначиваниям — постоянству смены медицинских показаний в связи с изменением кода вируса, которое оформляется со временем в официальную выраженность). Энтузиазм к игре всегда означает поэтому последующий выход к бытию, но может случиться так, что бытие переходит в действительность 3 порядка и замещает собой игру. Разницу между этим отношением понять легко и трудно: легко, если она сама выходит на поверхность и трудно, если она проблематична. Скажем, маска спасает физические жизни, даже если не самих носителей масок, но если мы скажем «маска спасает» или «вакцинация спасает», то эти выражения обеззначиваются их игровым пониманием как общественной рекламы, особенно если их носитель — электронный (а поскольку даже полиграфическая продукция имеет цифровую изнанку, то даже даже если понятно, что набранный текст, сделанные действия по оформлению этой рекламы, наконец, если само здоровье (отражённость здоровья в базе данных и его представленность в электронном пространстве) имеет начало и завершение в цифровых средствах хранения и передачи данных. Затем формирование цифрового двойника завершается, даже если он не выглядит как завершённый портрет маслом, но в сознании он уже играет, даже если эта игра скорее скрытая и бессознательная). И итоговая обезличенность и разорванность носителей масок и носителей игрового пространства достигает всякий раз высшей степени абсурда, так что цвет масок связывается в бессознательном скорее с синим цветом неработающего экрана, чем с отражением неба в первозданном океане. Пока цифровой сигнал приходит с задержкой он ещё может что-то означать, когда же он наконец формирует цифровую бесшовность — то сразу же обеззначивается. Поэтому борьба против недосказанность должна быть стремлением к осмыслению, в котором разрывы в речи — это не отсутствие бытия, но возврат к сохранению природной устойчивости, возврат к ощущению чувства человека как абстрагированного, изменившегося, как одевшего маску не для того, чтобы скрыть себя или скрыться, а для того, чтобы спасти мир.