Быть самим собой просто, если собой не быть. Если отгородиться от себя, то можно стать независимым. Но если утверждаться через независимость от окружающего, то внутренняя зависимость возникает из этой независимости. Каждый миг хочется стремиться быть проитвопоставленным(ой), но это не форма теории крайностей, это банальное выстраивание абстрагирования через отчуждённость. Человек так может сохранять себя, но сохранит ли он всё в окружающем мире, если он уже провёл разделение лишь с тем, чтобы самоутверждаться на осколках окружающего мира. Зависимость от независимости — есть самая сильная форма зависимости, она состоит и в попытке избавиться от каких-либо связей и в том, чтобы  эти связи строить по собственному разумению. Например, нахождение в обществе кого-то должно для построения независимости означать возможность пойти в любой момент в противоположную сторону, перейти на другую сторону улицы без объяснений и без оснований. Этой безосновательностью и обуславливается чистота независимости и в этой же безотносительности кроется новая зависимость: сильная и неколебимая: для новых построений потребуются новые связи и чем больше связей разрушается, тем сильнее утверждается зависимость от независимости. Более того, для сохранения и подтверждения независимости потребуется больше разрушений, пусть даже формальных и поверхностных, но они тем не менее не менее обидные и не менее безосновательные.
Был прекрасный летний день и я уже чувствовал от него зависимость. Но я видел показания приборов об ультрафиолетовом излучении или догадывался о них, поэтому я накладывал табу на любые попытки воплощения чувства в действия. Не важно, где этот день проходил и когда он случился. Важно видение множества независимых людей, которые могли лишь быть увлечёнными одной и той же зависимостью, по причине которых они и становились независимыми друг от друга. Независимость с другими поколениями они сохраняли по другим причинам, как собственном возрастным, так и технологическим. Слишком много поменялось и теперь либерализм и протестантизм проник в сознания всех, просто для одних в большей мере, для других в меньшей. Здесь и стремление к собственному благополучию и счастью, процветанию, благосостоянию. Эти стремления мне были понятны, как стремление и перебороть себя. Да, для многих и независимость от самих себя становится внутренней либеральной идеей. Почему бы не предоставить свободу собственным органам, кишечным бактериям, печени, костному мозгу и крови, почему бы не дать возможность всем принимать совместные решения? Диктатура и тирания здесь казалось бы больше не уместны. Но ведь внутренняя тирания каждого и есть основа демократии: собственный интерес высказываемый и отстаиваемый есть интерес тирана (с позиции Платона, у которого нет того негативного подтекста, который этому слову придаётся сегодня). Конечно неплохо бы было пробудить в себе внутренний консилиум философов, которые будут рассуждать о состоянии организма и планах его вселенского развития, так, чтобы построить внутреннюю Политию. Но для либерализма важнее скорее механистичность, что повелось из наблюдений уже за бильярдным столом. Люди идут по тропам, по сценариям развития и видят цели, подобные целям других. Литература по деловому советничеству в этом смысле есть путь аналогий, перенятию уже не житейского опыта, но сугубо прагматического, очищенного от мишуры празднеств и развлечений, но напичканная стремлениями к эгоизму и корыстолюбию. Зависимости таким образом часто возникают из приторности целеполагания: для каждого есть свой путь и его надо пройти, а чтобы его пройти, необходимо отгородиться от внешних отрицательных воздействий. Из такой каши и возникает внутренняя зависимость от себя, от себя как независимого субъекта, от субъекта, которого уже нет, от личности как мысли, от идеи, от самого важного, от стратегии, которая становится банальностью, от яркости, которая исходит от вырожденных звёзд, от цивилизации, которая умирает, но продолжает жить лишь по инерции.
Скептический фаталист лишь улыбнётся: везде есть зависимость, всё зависимо и предопределено в бесконечной редукции, которую мы обнаруживаем как случайность лишь в силу собственной системной неполноты, из информации, которая всегда ограничена и условна. Оптимист и холист лишь неявно ухмыльнутся: мы слишком мало знаем, а то, что мы знаем способно опровергать любые законы, наш разум избыточен и бесконечен, он способен преодолевать любые границы и затруднения, он выше нас, он выше любой нацеленности, он создаёт всё новое и возможно его так никогда не удастся воспроизвести словно бы подобрать бесконечное число параметров из неразрешимого уравнения. Но нам дано слово и оно рождается само собой, оно утверждает отсутствие любых зависимостей, но возможность вывода всего из ничего. Можно было бы говорить и о зависимости от зависимости, но это было бы излишним утверждением. Зависимости рано или поздно могут распадаться как собственно флуктуации пространства, за доказательствами здесь далеко ходить не нужно. Но обнаружив эту иную истинную форму зависимости — зависимости от независимости — стоит на миг остановиться и задуматься, не является ли либерализм также одной из форм фиксирования флуктуаций в ограниченном времени, а затем последующего самоубеждения в сохранении того, что следует растворить словно лист в осенней воде, уплывающий по реке или соль горных источников, служащих альтернативой для обыденной сладости?
Я ощущал стремление к независимости не только в готовности идти иной дорогой, говорить иные слова, противостоять чему-либо, но и в пространственном нахождении. Например, когда я подходил к водопаду, то видел стремление пуститься в эту стихию с тем чтобы как будто противопоставить себя окружающим, стать на иную ступень, ощутить что-то иное в этой трансгрессии воды через её бесконечное падение. Поэтому я решил оставаться иногда недалеко от цели, не достигать её словно специально, тем самым не создавая новых элементов зависимости от превосходства, от нахождения в недосягаемости, а значит от независимости, даже если преодоление этого крайнего участка пути было уже относительно нетрудным. Тогда я сидел и смотрел на создание новых зависимостей от независимости там на тропах, за поворотами, в потоке водопада или рек. Потом стало возможным просто не думать об этой зависимости, когда к ней появилось безразличие: например, погрузиться в холодные воды не думая о последствиях, но ощущая не завершённость пути и отстранённость, но важность его продолжения. Также и с городом, хотя с городом по-особому и тяжелее: я уже чувствовал от него независимость и важно было теперь преодолевать зависимость от этой независимости. Словно в бесконечной ловушке системы мышления и абстрагирования могли бы здесь практически без предела расширяться и множиться благодаря всё новым элементам, не являющимся частью поля, элементам независимости, укладывающихся в поле зависимости словно основа всего Большого взрыва собственного мышления. Но я выходил из себя, поэтому абстрагировался и от городской среды, хотя здесь становилось не по себе. Просто город стал иным, как изменился и я. Мы словно параллельные реки, из которых лишь под землёй перетекает вода друг в друга. Так и мы обычно встречались под землёй в бетонных туннелях, наблюдая мелькание настенных огней.

Одной из форм зависимостей от независимости является зависимость от стремления несоблюдения временных рамок, также как другой является зависимость от стремления не соблюдать различные общественные предписания или измерительные определения. Для того, чтобы избежать различных рамок люди стремятся вырваться за пределы цивилизаций, приобщиться к пустынным пляжам, диким лесам, высоким горам. Поэтому сложно оставалось примериться со связью либерализма с такими устремлениями, хотя подлинно люди либеральных миров стремятся к обретению подобной формы «свободы». Именно так и происходит по-видимому разрастание правового и прагматических полей, финансовых пузырей, когда новые и новые формы или культурные явления подрывают устоявшийся порядок часто незаметно. Так определяется и отдых, как попытка обрести независимость от всего привычного. Конечно же все эти устремления находятся в поле определения зависимости от независимости. Путь к избавлению от неё может находиться там же, но его нужно пройти по иному: спокойно и бесцельно, точнее обесцеленно и ненацеленно. Здесь не может быть добычи и ценностей, не нужно оценивать ценность отдыха, потому что тем самым происходит его бесконечное обесценение. Нет никакого отдыха, есть лишь попытка обрести независимость. И чем чаще происходит это обретение, тем сильнее формируется зависимость от самой этой независимости. И этот парадокс не имеет внутреннего разрешения, зато имеет многочисленные внешние подтверждения. Ненастоящие новости пытаются создавать видимость каких-либо нарушений, которые хочется додумывать именно из этой зависимости. Обработанные снимки ради стремления к иллюзорности и есть попытка бесконечно выделяться из серого болота необработанности, но именно они вызывают больше всего тошнотворности. Попытка ускорить ритм — есть ещё один способ выделения из толпы, попытка бежать на гребне выше всех, обрести новые впечатления и ощущения, спускаться быстрее всех с гор и проходить рискованные повороты — всё это следствия зависимости от попытки обрести свободу. Словно для медикаментозного или сахарного наркомана новая доза удовольствия — попытка обрести новую грань независимости, обрести нечто обратное: независимость, следующую из зависимости. Словно в игре в кошки-мышки тоже самое случается и в отношении обретения зависимости от стремления к независимости. Важно ощущать эту цикличность и вырваться из неё. Поэтому и находясь на пустынном пляже и высоко в горах новые чувства протекают словно сквозь меня, опасности исчезают как утренний туман или летняя позёмка горных пустынь, а опасности таятся в умиротворённом дачном отдыхе, где бег через лес сопровождается риском получить увечья от связки собаководов с их питомцами.
Если не спешить, то мы уже выходим из зависимости от времени. Но теперь можно снова спешить, так, чтобы избавиться от зависимости от независимости от времени. Поэтому наверно я по обыкновению и был привычным к спешке. Можно об этом не думать и тогда погружаешься словно в биологический раствор, в котором существует весь мир, где время вязкое и тянучее, сыпучее местами бесконечное где-то в вышине. В конечном счёте мы ложимся спать и начинаем существовать в другом времени, где нет действительности, где мы мы думаем с той скоростью, которая избавляет нас от самих пространства и времени из которых хотел исходить сам Иммануил Кант. А нам надо двигаться дальше, даже если мы верим в то, что тёмная энергия появилась раньше всей нашей Вселенной, даже если мы её не знаем, но всё-таки это некоторый шаг дальше его антитетики чистого разума. Но шаг ли это в сторону понимания обесцеленности? Если мы таким образом и не создадим иной метафизики, то во всяком случае каждый раз будем стремиться выйти и от зависимости от неё подобно тому, как деятели эпохи Возрождения хотели вероятно завершить цикл Средневекового таинства. Поэтому своего рода флуктуация метафизики состоит в том, что мы переходим от одной метафизики к другой либо впадаем как Поль Фейерабенд в крайность эпистемологического анархизма, говоря о том, что всё возможно, всё допустимо, главное, что мы куда-то идём. Но этот вопрос всё же остаётся, как не ставится и таким образом здесь вопрос о действующем субъекте. А если мы всё же избавляемся от субъекта по крайней мере как субъекта индивидуального с тем, чтобы разорвать зависимость и установить новые границы абстрагирования, текучие и непознаваемые вместо того, чтобы устанавливать непознаваемость объективности или идеала? Итак, если нас нет, если мы отрицаем собственное бытие, мы всё же постулируем деятельность как движущуюся субстанцию, находящуюся где-то, хотя мы можем и отрицать также пространство и время как априорные категории. Деятельность поэтому также может быть независима от субъекта, во всяком случае она как течение извечной реки, что никуда не течёт и ничто не показывает. Даже если на поверхности появится чьё-то лицо или отражение, то это лишь одна из бесконечности точек восприятия, ничего не говорящая о природе жидкости. Другое дело, когда от этой поверхности начинают отскакивать камни или собственно лучи, то наблюдая за этой деятельностью мы можем говорить что-то. Это и есть основа проявления зависимостей, поскольку камень как и луч оказывают давление на поверхность, изменяют течение: если бросить камней слишком много, если эти камни непрерывно падают на воду, если луч будет слишком ярким, то они засыплют или высушат реку. И если это река деятельности, то она как весеннее половодье лишь иногда будет прорываться куда-то как в отпуск. Такова сущность современности, что она перекрывает реки и пытается пустить их на выработку энергии. И избавиться от зависимости тогда означает избавиться от современности, от функционализма ли или дефункционализации. Культурно это возможно, это может означать возврат к истокам, где река - ещё небольшой ручей, но будто в мировой системе теперь источники могут пересыхать или загрязняться, заболачиваться, становиться свалками производных от людей. Избавиться поэтому от какой-либо зависимости уже невозможно, но лишь зависимость от независимости в этом отношении исключительна, похожа на попытки стать теми воинами, которые по полвека не знали об окончании войн, поэтому в своей старой зависимости были независимы от цивилизации. И всё же подобно тому как река остаётся рекой и может продолжать вырабатывать энергию и растить рыбу, также и независимость может прорастать наложенно и спокойно на теле эпохи. Мы идём туда, где больше нет истоков, мы плывём туда, где дожди навсегда уже загрязнены, мы становимся источником климатической зависимости. Здесь мы отрицаем систему как способ анализа, здесь мы не создаём и не разрываем цикличность, не ищем обратные и прямые связи, мы просто устанавливаем ещё одну зависимость, которая становится большей абстракцией, чем математика, поскольку она не выражается в какой бы то ни было нотации, поскольку она не является самой собой, поскольку правила выведения новых элементов не остаются постоянными.