Здесь в лесу все так привычно: ветви цепляются за руки, а голова за небо. Нет конца ручьям и озёрам, глубинам пластов, корней и пещер и красоте простирающихся к небу ветвей. Человек всегда обычно приходит сюда с приготовленными продуктами или бензопилой, оставляет после себя пачки сигарет и опилки. Это всего лишь «мёртвая» плоть, но она «мертва» лишь в технологеме, в лесу она жива. Если он приходит с пустыми руками или корзиной, то может забрать грибы, ягоды наслаждаться пением птиц, чистой водой и иными облаками как он это себе видит и может быть даже представляет. Но за его шагами и скрывается недоступный ему смысл, который удалось наблюдать в древности племенам охотников и собирателей. Наука и культура иногда помогают воскресить этот забытый опыт так, чтобы мы могли прочувствовать погружение в воду и в лес. С изменяющейся преобразованиями климата изменение природы происходит внутри нас, когда облака памяти внезапно раскрывают черты прошлого, наполняют тайнами поиски в далеких чужеземных странах. Эти шаги внутри памяти подобны движению по лону природы и они оставляют след и на природе человека. Здесь нужно тоже соблюсти нормы разнообразия биологической природы, которая иначе может преобразиться в каменные стены, пустыни и уродливые башни мегаполисов. Время лечит не человека, время лечит природу (и отчасти ещё природу человека), но человеческое время тоже уже мертво и оно природу убивает в том отношении, что она теряет свою красоту и разнообразие, но не в том, что какая-то форма плоти преобразуется в другую. Воткнутое копьё или крючок с одной стороны представляют собой произведение ловкости и нацеленности ума, а другой стороны они должны раскрывать природу ответственности за все окружающее как и внутреннее в их единстве и неразрывности. Это единство и плоти и духа и она сопричастно всем этим словам, это единство чего-то большего, но оно же и порождает эти слова в их простой формальности (а эта простота уже может быть утрирована в мифологемы и технологемы), и во многообразии, для чего необходимо смотреть дальше значения, знака. А если за знаком видеть только другой знак, может быть даже знак другого порядка, то он не будет представлять собой действительности, он будет все время уводить на путь разрушения. Как вообще возникает разрушение и представление о нём если это всего лишь иллюзорная видимость того, что материя может сохраняться или возвращаться к своей основе. Кажется вот они — павшие деревья, на которые упал взгляд человека или бензопила, — они уже разрушены и свалены человеком в кучи ненужного хлама, Но именно в своей смерти, как и в смерти Христа они как никогда святы и живы. Они ещё больше живы, потому что пали не своей природной смертью, они так же как и Христос пали жертвами обесчеловечнного человека, который представил себя как часть империя, а может быть и чем-то большим, чем обесчеловеченная Республика.
Пока технология несовершенна, пока распознавание речи не способно на что-то большее, чем угадывание, пока ножовка не обзавелась металлическим приводом или гусеницами вездехода, то технологема не достигает своей цели и каждый раз приходится поправлять неправильно введенные слова, отсутствие знаков препинания, каждый раз сталкиваться с опилками, как и словами, потому что ножовка остается частью руки и продолжением человека, да и его язык пока что сохраняется как нечто основополагающее для самости. Но вот фетишизация достигает своего предела, технологема разрывает связь человека и его продолжения, а значит продолжение в виде техники обретает некоторую самостоятельность и начинает действовать вместо человека и за пределами человека. Технологема искусственного «интеллекта» — это может всего лишь воплощение давней самостоятельности техники (самости техники) на поле (и во время) информационных технологий. Но уже до этого она присутствует в конструкциях домов, в алгоритме жизни, в образе скорости машин. И по мере развития так называемых развитых стран, они всё в большей мере впадают если не в маразм, то в свою технологему, которая ускоряет силу мысли, но одновременно эта мысль теряет свою плоть. И в «умном» телефоне не остается более совершенного способы ввода, чем это странное распознание голоса наугад. И какое счастье, что это распознание пока ещё не настолько «интеллектуально», чтобы начать сочинять текст вместо человека (пока возможности ограничиваются подбором времени, например, предложениями ввести «доброе утро» в беседе утром, но всё это те же самые алгоритмы и формализмы, которые с действительным интеллектом существуют в разных плоскостях). С одной стороны она довольно быстро позволяет записывать сказанное, а с другой стороны она не развивает творческую направленность, а значит сама искусственность сдерживает бытие человека и его развитие, превращая образ человека к герметическую структуру (в которой нет как таковых словотворчества, правотворчества и тем более в принципе почти нет интеллектуального, научного творчества, заменённого комиксами и их копированием). И нет большего отличия от естественного с его упругостью и самовосстановлением, чем попытка структурировать происходящее с помощью автоматизации и алгоритмов. И сам новый способ мышления в цифровых пространствах и порождает эту замкнутость и ограниченность, а значит и нестабильность и ранимость, которую можно назвать и слабостью человека. Без слабости мы найдем случайность, а без пути — лишь вехи. И там и там каждый день нам придется отстаивать все заново, чтобы этот день продлился дольше века. (Подобным образом естественные леса, имеющие структурное многообразие в том, что касается и выеденных, сгоревших участков и гниющей древесины гораздо более устойчивы, чем лесопосадки, а тем более устойчивы к наводнениями не изменённые бетоном поймы рек; отстраивать придётся в своём сознании, понимая планетарные и местные границы роста именно как границы и возможности построения, которые должны проходить в том числе и внутри сознания. Каждый день в этом смысле — определённый путь построения и определения границ, которые не следует переходить и которые уже были пересечены (из последних это биоразнообразие и биогеохимия, а в скором времени без коренных (радикальны) преобразований (перестроений) и изменение климата и закисление океанов))

Но как не перейти эту границу, за которой любое искажение превращается в откровенную ложь, а любое движение к природе — в ее уничтожение, когда даже стремление сохранить и обрести устойчивость лишь ускоряет свою разрушительную силу, особенно если все уже перешли ее давно даже не заметив этого факта. Может быть это было сделано еще на пути мертвых через Нил (на пути к иному царству), или в ритуалах древних ацтеков, в стремлении к каменному замещению дороги инками и римлянами? Но теперь вместо богатства языка мы получили только 1 голос и бред зацикленности на самого себя, на эти невнятных 500 журналистских слов, подающихся как неколебимая истина, которая понятно даже шимпанзе. «Планета обезьян» перестает быть тем странным фантазийным образом и становится недоступной никому реальностью. Последние ученые могут пасть жертвой обыденности (как и ритуала жертвенности ацтеков), а природа — её (своей) святости. Технологема рожиц захватывает последние останки человека и начинает редуцировать их в цифровой понос. И весь человек теперь находится в одной лодке, которая получила не сопоставимую с жизнью пробоину. Может осознание этого факта способно вернуть человека к его корням, которые он впрочем уже не воспримет как свои собственные, потому что он уже был один раз уничтожен. И всё же к осознанию нахождения на лодке-земле человек конечно стремится, но похоже судьба всего что выходит за пределы сегодняшнего дня его мало волнует, а значит он не может, не способен выйти за пределы иллюзий. И тем опаснее угроза распространения повседневности по плёнке послесовременности всё шире по мере сокращения «среднего» класса и управляемости или безразличия остальных. Только через отречение от самого себя человек может вновь себя понять, как понимают растворенные в лесу и в реке племена свое местонахождения, предназначение. Вновь и вновь сытая жизнь скорее порождает безразличие и слабость, забывчивость и иллюзию добра (хотя отчасти оно открывает и путь к спасительному уменьшению потребления, например, при замене машин велосипедами, но и такие примеры ещё не делают общее потребление и воздействие на землю меньше, поскольку требуют наблюдение за всеми планетарным границами). А там на границе устойчивого поддержания и выживания это ощущение хрупкости никуда не может исчезнуть (здесь планетарные границы более очевидны, хотя и не раскрыты полностью). Как показать эту хрупкость, если природа выглядит пока столь неколебимой (словно насаждённый лес, в который уже правда были завезены и заболевания)? И сам язык падает жертвой технологии или иных культур, хотя он не может пожаловаться на то, что он недоступен и не понятен. Но если люди даже не хотят изучать язык и собственную культуру, то их невозможно заставить полюбить природу и понять, что они и есть эта природа, что они растворены в дожде, в павших бревнах, ползающих под корой личинках, а не только в экране и лице другого человека.
Самосознание — это может быть величайшая из иллюзий человека, как впрочем и животных. Действительно как можно идеалистическую картину происходящего, составленную только по собственному опыту, расширять на всю обозримую и необозримую вселенную? Логичнее было бы довериться философии или религии (с предпосылками о необходимости во верить, или что-то принять на веру, действовать через веру) — так по крайней мере будет более правдиво. Но как легко превратиться сознание в топор, который строит все вокруг и где нет больше неопределенности и неуверенности, есть только стремление минимизировать риск? Только вот такое (техническое или численное) определение риска — это всего лишь иллюзия, потому что он определён в терминах хозяйственной системы, не отражающей природного и общественного балансов. Поэтому мы можем по крайней мере определить риск как приближение к некоторой границе, такие расчёты уже проведены по крайней мере на примере атомной зимы и экологической катастрофы. По всем шкалам мы уже на грани, тогда как в сознании представляются нарисованные зеленые показатели устойчивости и даже заверения, что технологии через десятилетие позволят решить некоторые проблемы (безусловно, в некоторых местах они их решают, как например, при заимствовании советского опыта создания зелёных колец вокруг городов, но как раз системный опыт остаётся для массового сознания похоже на втором плане по сравнению с живительной силой освещения и батарей, но и в этом случае экологичность будет достигнута как и в случае с вычислительной техникой в случае внедрения циклического хозяйства, когда прежде всего будут замкнуты циклы восстановления металлов, а значит разомкнуты мусорные циклы). Конечно, легко ставить себе те цели, которые и так будут достигнуты и может быть даже провести структурную отраслевую реорганизацию с разделением на несколько частей (от которых структура и иллюзии хозяйственной модели впрочем не изменятся). Гораздо сложнее понять, что момент был упущен несколько раньше и он всегда будет ускользать и само либеральное государство предполагает по крайней мере одну монополию — монополия государства на власть, что означает монополию техники на природу, что до известной меры для природы хуже, чем плановое хозяйства (во многом иллюзией того, что всё под контролем с применением частной «науки»), например в способе развития городов по звёздчатой модели, а не по «масляному пятну» разрастающихся пригородов. Но эти масляные пятна городов — это еще одно воплощение пленки послесовременности. Конечно стремление коммерческих организаций к тому чтобы регулировать себя в большей степени, чем со стороны государственной регулирующей структуры — это похвально (и неолибералами это подаётся как ещё одна форма конкуренции), но они все же иллюзорны как смысл и мотивация (с тем, что основные цели коммерческой организации связаны с вопросами возрастания финансового капитала менее спорно, чем мотивация государства и общества, поскольку общественный капитал более иллюзорен; но когда заявляют, что смысл и мотивацию заменяют на другую — то это тоже сложно опровергнуть, хотя некоторые организации и руководители искренне прониклись этой идеей, но ведь дело не в идее, а в простоте замены одной мифологемы на другую) и были бы невозможны без государственной монополии (которая сама может быть сведена к и объяснена с помощью различных концепций, таких как принцип управляемости или форма проявления этоса). Распознавание речи мы могли бы регулировать, вводя собственные словари, но индивидуализм и здесь — не выход. Любое распознание, классификация, в том числе человеческое зрение — это всегда обман, но самосознание, принятое за основу мышления — это обман гораздо больший, как и замена сознания на технику распознания. Мы можем сколь угодно представлять себя Сизифами, катящими шар в гору, а на деле оказываемся навозными жуками, которым надели шапочку на голову, так что они движутся хаотичными кругами вместо того, чтобы спрятать свой нарядный шар подальше от других особей, ориентируясь на Луну и млечный путь. Конечно жить без мифа тяжело, поэтому нужно представить всю жизнь как миф. А так как этот миф уже невозможно развенчать, но можно жить с осознанием этого мифа (и в этом отношении миф о солипсизме — хорошая опорная точка, но она же путь к построительству, хотя, учитывая многогранность действительности и она возможно не так далека от истины).

Каким бы ни был миф о планировании или о масляном пятне, но прокладывая дорогу, я по крайней мере соблюдал звёздчатость. Вначале у входа в лес тропинка была широкая, разветвляясь, становясь постепенно всё уже, пока наконец в невидимом луче не растворялась в лесу практически полностью. А масляные пятна мне попадались там, где лес пересекал путь для механических коней. Снова техника столкнулась с чистотой воды, человеческая красота и слабость с фильтрующей силой и кислостью болот, а я со своим отражением, преломленным в торфяной луже мифологемой застывшей скорости. Может быть такая дорога (для механических коней) не так плоха как асфальтированная (тем более, что выделения из асфальта бензпирена канцерогенны), но потом она внезапно переходила на нетронутые болото и портила мох, скошенная трава же уменьшала биологическая разнообразие на пляже. Поэтому я чувствовал себя аборигеном или сбитой из воздуха птицей, который уже нет места в этом метапространстве, в разрушаемом языке и увядающей природе. По крайней мере мне казалось, что иллюзий здесь стало меньше. Но тут это вам не там, у меня осталось ещё несколько недостроенных тропинок.

Ведь я мог еще доверять зрению, хотя знал что она искажает и преобразует предметы, доверять собственным ногам, хотя знал, что они идут не совсем по плоскости и не докладывают мне обо всех неровностях. Так и память о прошлом открыла важность планирования советских городов, вокруг которых уже сразу после войны продолжали и начинали создаваться зелёные полосы и лучи. То, что природа не была забыта тогда, как и здоровье трудящихся должно быть особо ценно и сегодня, когда нам следует идти прежде всего по пути восстановления приближения к природе, чтобы помнить и о победе, имея возможность пройти из центра города и до глухого леса, где пролежавшие семь десятилетий стволы стали домами для разнообразных видов. Не случайно, созданные в СССР зелёные пояса городов считают чуть ли не большим достижением, чем полёт в космос. По крайней мере это создаёт хорошую пару для достижений на небе и на земле. И здесь на земле все зависимости вновь легко исказить или потерять. Но именно зная об этих искажениях, наверное и мог только им доверять, устремляясь по тропинке между блиндажей, чуть замедляя или ускоряя шаг, делая его беззвучным на минуту, и осознавая все неровности и шероховатости истории каждой упавшей ветви. Поэтому говорить об искажениях можно бесконечно долго, но это необходимо, чтобы бежать дальше и наконец взлететь.