Что касается старой-доброй Британии, то тут одичавшие свиньи живут довольно близко к человеку и, в отличие от своих диких соплеменников, его совсем не стесняются и не боятся. Эти животные активны в светлое время суток. Они предпочитают обитать рядом с местами для пикников, неподалёку от полей для гольфа и около небольших деревень. <...>Также небольшая популяция одичавших свиней была обнаружена в Шотландии, неподалёку от озера Лох-Несс

На Американском континенте самые большие популяции одичавших свиней обитают в прериях США и Канады (около 6 млн. животных), а также в Уругвае и Бразилии. Отстрел одичавших свиней там не просто разрешён, он приветствуется.

Клуб любителей хрюш

Интересный вопрос, как меняются песни котов, когда начинается их событийствование? Приобретает ли осмысленность культурной закодированности передаваемое послание исходя из предположения о том, что преимущественного голос нужен для встраивания в коммуникационную социальную систему людей? Или окультуривание означивания не становится основой сотворимого миропорядка? Или как изменяется природа псов, становящихся культурными символами и элементами образования массовой культурной действительности подменяемых смыслов? Так в пятнистых собачках на поводках угадываются элементы той же социальной системы, что формируется и с помощью средств информационной индивидуализации: в качестве элементов этой системы выступают как телефоны,находящиеся в карманах, так и собаки, удерживаемые на поводке, так и дети, бегущие рядом или перевозимые в колясках. Точно так же, как общественно-информационные волны личного взаимодействия своим порывом могут переключать значимость сознания в иные атрибутивные контексты, например в состояние праздничной мишуры или упадочной кризисности сдерживания, так и собака может дёрнуть руку хозяина за поводок, если увидит некоторый атрибутивные контекст, например, другого хозяина с другой собакой или гуляющую кошку. Что в этом более важно: сама по себе собака или кошка как стимул или то, что ни выступают в качестве элементов общественной действительности человечества и цивилизации как продукты искусственного отбора, непрерывного использования, разиспользования через культурные коды и т. д.? Так и ребёнок выступает некоторым стимулом, выстраивающим структуру лично-общественного событийствования с природой. Сфера деторождения наиболее приближает людей к изначальной сороднённости с землёй, что проявляется и в соотнесении языка жестов младенцев с жестовой системой коммуникации шимпанзе, в самом процессе в целом и его отдельных инстинктивных элементах. В этом смысле — ребёнок тоже домашнее животное, в том значении, что он — в большей степени именно животное, чем человек, поскольку ещё не социализирован и не нагружен культурными кодами. Также пока ребёнок ещё не родился, то он животное не домашнее, а человечное, то есть внутричеловечное, такое же как живущие в человеке бактерии и отдельные клетки как метаживотные и метарастения по своей структуре, которые правда находятся в той же иерархической зависимости и подчинении, как и дети, как домашние животные, как телефоны и другие устройства. Конечно внутрителесные зависимости более сильные, поскольку за пределами тела части общественного организма могут перераспределяться: кошки, собаки и дети могут сбегать из дома: одни в другие общественные условия, другие — на природу, также как могут быть выставлены за дверь, а устройства могут только ломаться или вырабатывать некоторое своё информационное пространство. Возможно информационная природа несколько отличается от природной природы, но в этом и заключается вопрос: насколько природная природа сильна в домашних животных, насколько они стимулируют владельцев и цивилизацию исходя из своих собственных установок? Есть ли у них какие-либо установки кроме потребности в еде и сопричастности, если люди сами регулируют их деторождение как и своё собственное, но если своё — репрессивно, то их — враждебно безапелляционно. С чего люди вообще решили, что могут принимать решения в отношении животных, что они способны на это и им кто-то дал на это право? Не с того ли, что они руководствовались всегда некоторым набором собственных прихотей, не лишённых элемента случайности, которые в послесовременности были массово обеззначены, когда охота как скоординированная игра в выживание вышла из употребления, но была заменена массово-промышленный контроль за воспроизводством пород при случайности экзистенции беспородного слоя. И эта разница породности и беспородности перекликается с ситусной атрибуцией, поскольку сами собачки и кошечки становятся культурным кодом, позволяющим отличить и породистых владельцев от люмпенов. Но от этого домашним животным не легче, поскольку на них накладывается отличная от общественно принятой общественной структуры регуляции размножения, состоящая в прагматическом подборе параметров и подчинении случайности упорядоченности достижения качеств, когда качества становятся атрибутами, которыми можно управлять через селективную регуляцию. Конечно этого отличия могло бы и не быть, если бы люди установили аналогичную систему регуляции и в отношении себя, а в кастовых и классовых системах такая система фактически отчасти и устанавливалась, хотя и не столь рационалистически атрибутивно, но люди добавляют в свой мышление элементы неопределённости, ссылаются на трансценденцию и любовь, хотя большинство по-видимому ничего не видят за ними кроме биохимии. Поэтому и возникают во время послесовременности новая система отбора людей, основанная в том числе и на атрибутах заложенных в информационную систему, в которой кстати и отбор кандидатов на

Может быть домашние животные играют в игру попроси корм от скуки, потому что им больше нечего делать? Это же своего рода замена игре охотник-жертва, в которую они играют в дикой природе, а здесь они могут только сидеть на подоконнике и цокать зубами на подлетающих голубей. Но эта природная игра конечно же перерабатывается ими самими в нечто своё — в этом их общественное творчество, создающее метаинститут игр с людьми и игр с природой. Как пишет Бертрам Гросс, «человек как социальное животное заинтересован не только в значимой деятельности, выживании и материальном потреблении, но также и в том, чтобы быть частью чего-то большего, чем он сам»[1]. Не знаю, все ли люди в полной мере ощущают такую потребность, всё же человек иногда перестаёт быть социальным животным, тогда он либо увлекается экономикой Робинзона Крузо, либо отшельничеством — в зависимости от преобладания прагматики или культуры в мышлении. Но в основном можно согласиться с таким приближением к обыденности, тогда здесь важно то, что человек выступает именно как социальное животное. Далее, поскольку люди живут преимущественно в домах, следовательно почти все люди являются домашними животными. И в этом метасмысле люди приближаются к домашним животным по крайней мере своим стремлением быть общественными. Но и сами животные не все являются социальными. Так кошки по-видимому скорее индивидуалисты, привыкшие к созданию личного прайда, либо жизни в глухих лесах с вылазками до полей и гнездование. А вот собаки как наследники волчьей стаи животные вполне социальные, поскольку стая становится действительным элементом их экзистенции: в стае они есть они, стая есть они. Но проблема состоит в том, что при одомашнивании волков собаки должны быть произвести смену стаи и стать при этом зависимыми членами, соответственно они изначально переросли в некоторых придатков общественной системы, в которой решения принимаются людьми как вожаками. Тогда они приносят не слишком много своей природной изобретательности, становясь скорее объектом экспериментов для изворотливого людского мышления: собака может охранять, защищать, атаковать, загонять, просто слушаться. Но можно допустить и нечто другое: происходит формирование новой системы взаимоотношений, в которой чувство сопричастности изменяется, так что включает в себя элементы более равного воздействия друг на друга. Так люди играют с собаками, тренируют их возможно просто без определённой цели, то есть исходя из потребности в общении и сопричастности как общественных животных. Точно также собаки на прогулках играют между собой в некоторые игры, исходя из уже сформировавшихся в общении с людьми общественными определениями и только отчасти исходя из своей природы и инстинктов, тем более, что процесс регулируется хозяевами словно надзирателями в детском саду. Только когда бездомные собаки сбиваются в стаи, то они восстанавливают в большей части природные структуры, иногда даже раскрывая охотничьи инстинкты в поисках добычи в городах,а может быть и возвращаясь в дикую природу. Подобное соотношение действует и в отношении кабанов и свиней, что ставит под угрозу чистоту естественной популяции из-за смешения с одичавшими свиньями. Но как и другие проблемы они в общественной системе не могут быть адекватно разрешены на текущем уровне её развития, тогда как переход к другим уровнями вообще о понимании уровней находится под большим вопросом. Одним из ключей к ответу может быть само разделение элементов по их принадлежности к животным: являются ли одичавшие свиньи и собаки часть общественной системы, так можно по крайней мере ответить на вопрос о границах общественной системы, о границах ответственности людей. Расстрел одичавших свиней в этом смысле соразмерен и расстрелу, применяемому в обществе к неугодным элементам, что стало апогеем «развития» человечества как индустриального вида — когда сама жизнь становится предметом массового производства и уничтожения. И теперь, когда люди задумались о неприемлемости расстрелов по отношению к ключевой общественной группе — естественной группе элементов принадлежащих к виду homo sapiens, то нераспространение соответствующих норм на другие элементы общественной структуры, такие как домашние животные других биологических видов, выглядит простым анахронизмом. Такое рассуждение оправдано, если как мы выше определили мы будем руководствоваться предположением о совместной с людьми выработке общественной структуры среди домашних животных. В этом отношении одичавшие «домашние животные» перестают фактически быть частью общественной структуры, хотя остаются биологически носителями последствий деятельности людей в направлении искусственного отбора, то есть они остаются культурным кодом, даже перестав принимать значения через функцию общественного означивания кода. Точно также и ребёнок, ставший маугли, или ушедший в тайгу старовер исключаются из общественной системы, но сохраняют на себе её пережитки. Хотя такие элементы и перестают быть частью общественной системы, но от этого ответственность общества за них становится ещё большей, ведь внутри общественной системы участники принимают на себя общественные обязательства в соответствии с общественными требованиями, тогда как вне системы они уже не могут этого сделать намеренно или фактически. Но общество от этого не освобождается от ответственности перед природой в целом за последствия своей жизнедеятельности: исключённый элемент хотя и может образовать свою систему, но только в той мере, в какой он не будет причинять очевидный вред и разрушать эквивалентность видов, развития, существования, иначе он станет хуже паразита, который не выполняет никакой функции, даже сигнальной.

Показательными домашними животными являются крысы и тараканы, которые поселяются в домах по собственной воле, гостят рядом с людьми без их разрешения. Так и птички селятся под крышей, голуби обитают на помойках и карнизах. Насколько эти животные соразмерны домашним сказать сложно, но их собственное развитие как видов во многом определено приспособлением к обществу людей и зависимостью от этого общества. Они же проходят своего рода искусственный отбор: тараканы и крысы становятся жертвами средств против «вредителей», метких ударов и ловких кошачьих лап, а сообщество голубей и белок — предметом проявления общественного феномена жалости и сопричастности природе, выживают здесь наиболее ловко чувствующие приближение жертвователя или готовые продать себя за сопричастность. И всё же хотя эти животные и подчиняются некоторым общественным установкам, но они должны нести ответственность за себя сами, если конечно люди не рассчитывают на них как функциональных составляющих общественной системы. Так тараканы и крысы могут выполнять сигнальную функцию нечистотности, наличия неэффективности. Так и жуки могут быстро съесть деревянный дом и мебель, если их не обработать. Яд здесь конечно неправильное средство, а вот создание эффективной системы и отпугивание вполне адекватны. Есть у таких животных и ещё одна функция: они выполняют своего рода соединение с природой, образуют петлю обратной связи, показывающую, что мусора и отходов не должно быть в принципе, а пока они будут образовываться — будет и соответствующее сообщество, которое связано с обществом только через наличие кормовой базы, которой выступают крошки или жалось. Точно также формировалась и «продуктовая корзина», прообразом которой была корзинка с продуктами в руках дамочек, проявляющих жалось к неимущим слоям и раздающим им пропитание. Жалость — это своего рода ухудшенная форма сопричастности, которая лишается уважения и эквивалентности, но чтобы относиться ко всему миру эквивалентно необходимо от неё избавиться. Но жалось тоже своего рода эквивалент, если она исходит из сопричастности, а не превосходства. По-видимому, она играет одну из ключевых ролей в общественных системах, её также нельзя исключить как и наличие отходов, но и все люди должны быть между собой эквивалентны, поэтому помощь эта скорее сродни помощи оступившемуся, чем жалости к беспомощному и ненужному. Конечно и сама культура беспомощна, поэтому и к ней вырабатывается своего рода жалость в виде меценатства, покровительства. Сложно сказать, как можно изменить чувственную систему людей, но это просто необходимо сделать, возможно поможет расслабленность и молитва, открывающие сопричастность всему, а не конкретному божеству. Важно только не начать использовать идеи для каких-то практических действий, потому что действия приводят к слишком большим последствиям, к большой ответственности, но о бездействии поговорим далее. Поэтому не стоит избавляться от тараканов и мышей, доверяя в своём замутнённом сознании работу по убийству инстинктам кошек или бездушности химикатов, но стоит задуматься об эффективной организации жизни общества. Если на производстве колбасы крысы — обыденное явление — то стоит закрыть производство колбасы скорее, чем уничтожать крыс. С другой стороны найти эффективное решение может быть не так просто, пока не изменится осознанность всех элементов общества, когда люди окончательно изолируют себя от природы за счёт сознательных барьеров и замкнутых безотходных циклов производства и жизни, но тогда вероятно исчезнут и домашние животные,потому что уже перестанут быть животными, уже не смогут сбежать или вспомнить о своих рефлексах, будут играть в навязанные им общественные игры, определённые уже внутренним общественным бытийствованием.

Что касается бытийствования, то домашние животные значительную часть времени могут бездействовать. В этом отношении они приближаются по своему жизненному циклу к хищным кошкам, которые спят до 90% времени жизни. Но так уж ли хищны домашние животные? Структурно именно так, но те игры, из которых они получают эту возможность определены другими уже общественными структурами. Домашние животные в своём большинстве начинают выполнять расслабляющую функцию для людей, избавляя их от напряжения, отвлекая и становясь напарниками по играм точно также как и другие люди, в том числе дети. Именно исключение из прагматики позволяет домашним животным выполнять необходимые функции, что даже окончательно избавляет некоторые породы от их природного назначения, превращая их в чистые культурные коды, которые подходят разве что для выставок и снимков, для окультуривания помещений. И кстати в этой новой культурной функции домашние животные объединяют природную, общественную и культурные системы как никто другой: природно исходя из своей биологической сущности, спящих рефлексов, мышления, общественно — исходя из включения в систему сопричастности, статусов, ролей, а культурно — исходя из противопоставления прагматике, наделения их самих функцией культурного кода, преобразуемого в значения обыденности через элементы времени, такие как взгляды людей. В этом объединении и находится новое значение смысла жизни домашних животных: они покоряют своим выражением связи и выхода за пределы общественной системы. Конечно и люди сохраняют также часть своих природных элементов, но их проявление в отличие от животных репрессировано. Культура также по существу исключается из жизни большинства, заменяясь на свой суррогат — массовую культуру. Даже контркультура скорее выступает как противоположность массовой культуре, чем собственно культуре, поэтому раскрашенная в кислотный цвет собачка — всего лишь ухудшенная форма культурного кода домашнего животного, тогда как искомая функциональная форма определена тем видом, который само животное для себя определяет, либо через эстетический взгляд, который выходит за рамки простого протеста и несогласия по крайней мере через сонесогласие к событийствованию общества и природы. В итоге бездействие оказывается не таким уж и простым, но если кошки и не выполняют команд, то приучиваются к лотку или унитазу и выполняют соответствующий общественный сценарий. Здесь нет восхищения, как нет и пренебрежения, потому что все домашние животные вместе человеком находятся в одной лодке, чуть большей чем ковчег. А в том, что касается жизни, то роль культурного кода — не исключительная и всегда могут отыскаться иные смыслы, иное предназначение, ведь эквивалентность и сама может быть многогранной, а проявления творчества общими для природы и общества, как и оценки последствия разрушения природной красоты, а само различение красоты домашних животных и красоты природы — весьма продуктивно и уже не индустриально.

Упомянутые источники

1. Gross B.M. The state of the nation: Social systems accounting. Tavistock Publications, 1966. Vol. 12.