В XX веке перед человечеством встал основополагающий вопрос: как обеспечить счастье людей как массы? Если раньше небольшая группа могла самоподдерживаться как противопоставленность массе в различных смыслах, то с исчезновением этого различения возникла необходимость в ином обосновании. Кто-то нашёл ответ в универсальных ценностях, которые на поверку часто оказываются всё же поверхностными, особенно в части эстетики, кто-то продолжает цепляться за стремительно распадающуюся устойчивость материальности и рациональности, а кто-то перешёл к тем или иным формам просвещённого идиотизма. Теоретически с повсеместным распространением сетей передачи данных он имеет довольно сложное решение исходя из системного подхода, например, путём создания множества независимых групп, таких как творческие сообщества, которые бы занимались развитием общественных отношений одновременно в местном и мировом масштабе. Практически же чаще всего он решается через отрасль развлечений, которая стала своеобразным функциональным ответом времени авангарда, когда счастье понималось просто как механизм создания элемента общества, элемента здорового и достигающего тем большего счастья, чем возможно всё большее растворение к коллективе. В том же, насколько искусство должно быть стерильным или наоборот сохраняться благодаря своему противосистемному характеру решалось всегда и везде по-разному. Правда именно подобная претензия различия часто становилась, как это ни странно, в основу идеологии. Например, ценности эргономики и качества жизни в их внешнем проявлении достаточны для создания сохранятельной (консервативной) политической программы. Изменения в эргономике и описании жизни же позволяют создать все остальные виды программ и сценариев. И кроме того, имитация и чрезмерная поверхностность (такая как ровные стены и потолки) становятся ключевыми элементами вслед за подачей украшательств модернизма. И не удивительно, что дискурс сам регулировал массовость счастья именно как возможности и доступности развлечения, как шкалу особой ценности развлечения, такой как качество передачи и мастерство исполнителей.

Этнография права и развлечения

Но в практическом измерении любое общество так или иначе устанавливало противоположность народному развлечению в виде правового ограничения в связи с общественно неблагоприятными действиями. Это собственно второй путь установления счастья — через массовое снижение вреда от совместных действий. Поведенческая экономика пыталась придумывать зачастую именно правовые и в более широком смысле текстово-документальные механизмы именно для такого воздействия на массовость, когда представление полей и возможностей выбора из ограниченного набора, равно как и ознакомление с правами и обязанностями приводит к предположительно желательному изменению поведения уже при быстрых решениях. Это своеобразная борьба с массовыми недостатками человеческой природы и стоит в авангарде 2 пути к счастью как частью и свободе в ограничениях, в рамках, когда дискурс предстаёт в независимом и устремлённом к добру обличье. Расстановка баков для раздельного сбора отходов или дополнение водительской анкеты пунктом о готовности жертвовать органы в случае аварии, равно как и информирование и о возможностях вложения в различные виды пенсионных фондов, равно как и создание программ дополнительных преимуществ — это и есть разнообразные побудители, по сути остающимися лишь прагматическими построениями по поводу образа жизни.

Таким образом, культура и прагматика оказываются связаны в особом смысле и противопоставленность творческой энергии и общественных разграничений. Кроме того, некоторые общества ставили эту пару в особые условия, в которых правовое творчество становилось основой для общественного преобразования. В положительном смысле эта перевёрнутая связка получила обозначения институциональных инноваций, а в отрицательном смысле она выражалась в злоупотреблениях правом и хозяйством. Начиналось всё в таких случаях обычно с юридической видимости (фикции), которая со временем становилась неотъемлемым элементом общественной, хозяйственной и человеческой жизни. Так, вероятно, произошло и с понятием «прибыли», явившемуся следствием особенностей итальянского счетоводства, и с понятием «белого» человека, которым в 1680-90 в Северной и Латинской Америке стали обозначать европейских переселенцев, например, в законе, запрещавшем браки, поскольку африканские переселены и коренные американцы воспользовались предыдущей юридической видимостью и стали принимать христианство (отсутствие которого до этого приводило к их формальному принижению). Впрочем, этими преимущественно прагматическими областями дело не ограничивалось и само научное мышление могло приобретать соответствующую направленность, становясь формой дискурса. Например, сама отсылка к массовости и статистике обозначают стремление к преобладанию общества над творчеством людей и их объединений, поскольку все решения и идеи предположительно направляются на установление массовых законов, исходящих из «больших» чисел, как противопоставленных всегда маленькому человеку. То есть наука и обоснованные решения становятся возможны лишь на общественном или обобщённом уровне. Факты же индивидуальной жизни во многом проходили мимо любых систем записей вплоть до появления движения учёта информации о жизни с появлением разнообразных подручных устройств, которые можно связать с действованием тела. Эксперименты в этом направлении, тем не менее, продолжают проводиться, правда пока без существенных открытий ставших общественно известными, например, вышедшие из тела после клинической смерти и потом вернувшиеся к жизни не смогли потом рассказать о расставленных в кабинете на некотором возвышении картинках. Но проблема заключается не в том, что мы не знаем некоторых скрытых законов (а мы не знаем в принципе и кто такой человек, пока не создана достаточно полная теория сознания), а в том, что это искажает понимание человеком собственной жизни, это искажает саму идею общественного построительства или построеньейства. И опять же, некоторая относительно небольшая людей продолжает духовные поиски, занятия, более значительная участвует в массовых ритуалах, но то что касается массового развлечения в XX в., то этот опыт нельзя назвать слишком успешным, поскольку даже скрытые в большом количестве мифологемы обычно не в полной мере воспринимаются большинством зрителей, например, если судить из ставших открытыми отзывов. Можно было бы списать это на исходную подсознательную природу мифологем, но в том то и проблема, что это подсознательное воздействие становится всё более шаблонным, направленным именно на имитацию подсознания. Если текстовая часть всемирной сети стала образом сознания, то массовый обмен устойчивыми и движущимися картинками — подсознания, однако смысловая часть этого обмена переходит в позднем послесовременизме в состояние упадка.

Право само злоупотребляло своей системностью, когда задумывалось в качестве основополагающей ветви власти, а то и сразу двух ветвей. В любом случае представление закона как незыблемой глыбы, которая сметает частности со всей беспощадностью государственной машины, — это представление правового дискурса как образования подвижного и неустойчивого внутренне и столь же как фундаментального и непреклонного снаружи. Интересно также то, что было изобретено Томасом Джеферсоном по отношению к индейцам (план постепенного переселения и захвата земель с перспективой заселения всей Америки как Северной, так и Южной) практиковалось всегда и везде человеком на протяжении как истории, так и до неё в отношении соседних племён, народов и мест их проживания. Точнее Томас Джеферсон говорил о двух режимах дискурса: в рамках неразграниченности оставалась возможность ассимиляции, а для тех, кто не будет готов к ассимиляции требовалось истребление, то есть прямое и косвенное помещение, перемещение за границу дискурса (в лучшем случае выселение или перемещение в резервации). Впрочем подобная формулировка, пока она не была записана в документы государственного значения Конфедерации государств (штатов), практиковалась различными государствами, правда дискурс мог выбираться по воле правителя без подобной двойственности. Но история США интересна именно повсеместным применением иллюзорных юридических построений, таким как подписание договоров о выселении, которые заключались путём подкупа. Но эти и договоры практически подписывались лишь с той целью, чтобы потом быть нарушенными, как это произошло с более чем успешно ассимилировавшимся племенем чироки и ещё 4 «цивилизованными племенами». Тем не менее, изначально в Плане [Джорджа] Вашингтона содержались самые благие и цивилизованные принципе, первым из которых был «беспристрастное правосудие в отношении индейцев», а шестым «наказания в отношении тех, кто нарушал права индейцев». Очевидно, что история пошла совершенно не так, как задумывали отцы-основатели и демократия оказалась ещё более плохой системой, чем они себе представляли в рамках понимания «меньшего из зол». Право не смогло заменить отсутствие честности и порядочности у переселенцев по отношению к другим народам, а потом и вовсе приобрело противоположность идей Вашингтона.

Официально же этнические чистки были закреплены в 1830 г. при Эндрю Джексоне (что не удивительно, когда президентом становится юрист, специализировавшийся на злоупотреблении правом, а именно заключении договоров, противоречащих достигнутым с индейскими племенами соглашений), который закрепил насильственное выселение всех 5 цивилизованных племён, то есть представлял собой контрдискурс неразграниченности в его отрицательном воплощении. При этом если речь шла именно о злоупотреблении идеей самого права как системы и как дискурса, но не только по отношению к гражданам, а в отношении того, что можно было захватить (то есть любых культурных и природных объектов, надлежащих эксплуатации). То есть правовая машина изнутри смогла создать такие построения, которые бы позволяли оправдывать и делать общественно значимыми любые стремления за её пределами (что в первую очередь всегда означает насильственное расширение). Впрочем, политика всегда в основном и занималась выработкой дискурса для оправдания любых решений ради интересов того или иного народа, а политическая этика следовательно была возможно настолько, насколько были сопоставимы мускулы соседей. Стоит отметить, что не все были готовы идти по этому пути и нужно отдать должное метрополии в лице властей Англии, которые в XVII в. запретили расширение колоний за хребет Аппалачи, то есть установили приемлемое ограничение для колониального дискурса, поэтому европейцы в этом случае хотели бы и могли бы повести себя относительно цивилизованно (впрочем об истинных намерения можно лишь догадываться, возможно они опасались прямой войны с объединённой индейской армией, но не исключено, что в таком решении была и доля благоразумия). Но история пошла немного другим путём — сначала путём передвижения границ, а затем путём дискурса неразграниченности (с постепенным упразднением резерваций и отменой дискриминации), хотя как Австралия стала в действительности современности континентом-тюрьмой, так Америка стала землёй авантюристов. И вплоть до предпоследнего десятилетия XX в. здесь продолжалась политика насильственной стерилизации, что особенно было неприемлемо, поскольку напрямую противоречило традиционным ценностям индейцеов, где женщина ценилась прежде всего за плодовитость. Фактически это косвенно говорит о распространении юридического и экономического дискурса: если белое население добровольно выбирало ограничение рождаемости ради большего благосостояния и качества жизни, то индейцев предполагалось теперь подталкивать на тот же путь (конечно же из самых благих намерений), хотя плакаты соответствующего содержания также были в ходу. И теперь США и Канаде приходится лишь приносить извинения индейцам за деятельность которую по сути можно было бы сопоставить с геноцидом (по крайней мере в США, в Канаде положение было лучше, но и там заключались «догвооры» с индейцами), потому что по тем или иным причинам ассимиляция была отвергнута (но фактически произошла только в XX в., поскольку в США индейские языки находятся на грани исчезновения, в Канаде ситуация немногим лучше, но и там родным языком для большинства стал английский), впрочем, ассимиляция по-видимому не всегда и не везде предлагалась в качестве альтернативы и не все народы на неё были согласны. Сравнение с Мексикой может быть не совсем корректным, поскольку изначально там существовали более сильные индейские государства и даже крупнейший на тот момент на Земле город — Теночтитлан, но всё же в целом здесь всё происходило более традиционным методом завоеваний, при этом индейские государства и города оказались в феодальной зависимости. Тем не менее, хотя пропорция индейцев здесь сегодня на порядок больше (более 20% населения), владеющих индейскими языками также относительно немного (около 6%). Дело в том, что ассимиляция здесь стала официальной политикой с 1821 г., когда начал насаждаться «мексиканский испанский язык», что было прекращено лишь в 2001 г. Таким образом, ассимиляция или политика дискурса неразграниченности могла быть не самым гуманным средством. Но по сравнению с применением дискурса разграниченности она была на тот момент исторически практически неизбежна. Другое дело, что по каким-то причинам она сохранилась на протяжении всего XXв., несмотря на казалось бы новый уровень этической просвещённости и планетарной открытости. Конечно, не стоит забывать, что в мире не утихают столкновения, значительная часть человечества по прежнему находится за чертой бедности и в некоторых местах фактически в состоянии рабства, но то здесь мы говорим об официальных намерениях, о политике и идеологии государств, об их политических системах. Удивительно поэтому, что во многих либеральных государствах на протяжении почти всего XX в. сохранялось стремление культурному и правовому доминированию, тогда как в «тоталитарном» СССР языковое разнообразие в целом поощрялось (хотя в рамках отдельных республик ситуация могла быть противоположной, но это уже местная история, а не правовая). Удивительнее и то, что после упразднения СССР многие бывшие республики занялись непосредственно национальным строительством и в том числе утвердили политику новой ассимиляции по правовым лекалам. Впрочем, в этом не может быть ничего удивительного, если предположить, что преобладание правовой иллюзии (фикции) и злоупотребление правом — это ключевые элементы самой правовой системы в условиях как либерализма, так и любой ухудшенной формы демократии, такой как олигархический строй. Тогда возникает вопрос, можно ли исправить недостатки правовой системы, чтобы встроить в неё внутренний иммунитет против злоупотребления, и утвердить иное её представление как системно и культурно значимое?

Пока человечество было вписано в планетарные пищевые цепочки, то большой проблемы не было и те племена и народы, которые нарушали баланс просто становились жертвами собственной жадности, в более поздние периоды, когда использование земель открывало большую временную задержку до их истощения или засоления, народы оставляли после себя монументальные памятники культуры чрезмерного потребления (это кстати роднит культуры разных эпох и времён, поскольку творчество прагматически получает наибольший простор там, где безумие открывает ему пространство масштабирования). Конкурентная межвидовая среда изменилась существенным образом между видами homo по-видимому с появлением и усложнением языка, который о стал вместилищем и дискурса как ограничения и смысла как творчества. Конечно, и до этого приматы уже использовали сходный язык жестов и мимики, но если он позволял действовать и даже поддерживать некоторые правила внутри групп, то не создавал методов для их обновления и изменения. Изначально своды правил передавались устно и становились тем кодексом системной культурной и природной инженерии, который позволял событийствовать народам и природе длительное, практически неограниченное, время. Они сохранились и сегодня у немногих оставшихся вне цивилизации племён, которые заботятся о соотнесении и растворении себя в окружающем мире, выполняют обряды и совершают многочисленные ритуалы как образ повседневной жизни. По сравнению с этим право достигает совершенства возможностей изменения, поскольку творчество законодателя приобретет свободное выражение и планетарные масштабы. Но эти возможности открыли путь для злоупотреблений не меньший, чем некогда вызвали «Великие» географические открытия. Действительно то, что правила и закон стали использоваться самым циничным образом на государственном уровне стало изобретением современности и после неё, хотя стремление к манипуляциям можно выявить и в дискурсах предшествовавших империй как светских, так и теократических, например, в практически универсальном методе облагания данью соседних народов после военного вмешательства ради укрепления внутреннего потенциала. Спецификой же правовых государств стала их вынесенная на фасад просвещённость при всей бесчеловечности скрытого внутреннего значения.

Если раньше бесчеловечными средствами выступала культурная политика, устанавливавшая единство философии и языка под угрозой изгнания или уничтожения, то теперь её место заняла торговая политика сетевых площадок, где иностранные участники могут ссылаться на недостаточное понимание языка и условий поставки, чтобы осуществлять на торговые злоупотребления. С другой стороны, сама правовая система в её развитой форме США стала непосредственным предметом и средством злоупотребления, превратившись в соответствующую ноогенную машину злоупотребления, создающую дискурс. В её основе лежит профессионализм и специализация, поскольку перед большинством граждан выстраивается соответствующая стена недоступности происходящего в правовой сфере. Соответствующее поле требует привлечения посредников также как массы могут быть отлучены от сферы информационной техники, поскольку сами инфотехники приобретают черты привилегированной ситусной группы. Но кем остаётся человек, если его начинают окружать различные общественные системы, ни в одной из которых он не может полноценно участвовать, если он привык выполнять лишь небольшую часть работ на узком участке? Ему остаётся доступной лишь сфера развлечений и досуга, в которой он и существует, думая об удобстве общения, но забывая о том, что в общении первичны всё же общество и люди, а не устройства и технологии, также как общество забывает о том, что закон задумывался как продолжение благих намерений, записанных в таких концептуальных вместилищах добра как конституции.

И если практика культуры отмены (или отмены культуры) считается также сравнительно недавним новшеством, то практика отмены права (правовой нигилизм в частности) стала достоянием человечества как в истории так и вне неё на протяжении почти всех эпох. Для этого всегда было достаточно как всем думалось «преступить» грани или грани, что обычно и считалось пересечением дискурса. Но как теперь представляется эти просеки пересечёной местности были уделом метода наложения, который можно переосмыслить в виде неразрывности пересечения, пересечения, которое безвредно для природы нечеловеческой как непорочное зачатие для природы человеческой души. Но даже не в том дело, что отдельные представители рода челоческого могли отбиватья от законов племени и леса, но в том, что в сущности отрицание раниц всегда могло становиться нормой жизни. Тогда собственно глубинный смысл заключается в том, как формализм становится частным случаем множества злоупотребления жизни. Но когда в современности и в древнем Риме жизнь закреплялась через закон, то следовало ло ы ожидать непрерывного злоупотребления самой властью , по крайней мере ввластью государства по отношению к внутеринним и внешним врагам, которых она сама и определила. В сущности те, кто просто хотел избавиться от дискурса могли становиться врагами, независимо от их собственных взглядов. Но чтобы определить направление становления себя как происхождения право неизбежно должно было породить свободу как ахождение в рамках данного дискурса, в сами хграницах. Но в сущности моральный закон хоть и отличается от правового дискурса, также в своей сущности невозможен внутреннее без дискурса. То есть традиционная мораль говорит о том, как можно действовать внутри данного государства, а то, что государствао и человечество в целом поступает неправильно будто бы остаётся за скобками. Как только мы признаём сегодня недостатки всего человечества, то мы то ли возвращаемся к истокам религии, то ли определяем переустройство формальности права.

Тёмная экономика

Экономика как и физика манипулировала на протяжении XX в. тёмной материей, по крайней мере она к этому всячески стремилась. Но если физика с одной стороны пыталась свести концы разлетающихся галактик с многообразием основополагающих взаимодействий, то экономика начиная с Солоу ищет 90% собственно хозяйственных сил в обозначающихся отныне технологическим прогрессом общественных изменениях (оставшиеся 10% объясняются накоплением капитала, рост же рабочей силы к завершению XXв. в наиболее успешных хозяйствах сошёл на нет). И это довольно существенный поиск, если объяснение накоплением важно для теории общества в целом. Это создаёт угрозу устоям пониманию капитала как требующего накопления, а значит позволяет задуматься над тем, что в действительности не накопление, а злоупотребление капитала обеспечивало его успех. В действительности же в хозяйстве вероятно объяснительная сила капитала и технологии более разнообразны, чем всеобщий фактор ограничения космического разбегания. Где-то накопление способствует синергетическому эффекту, где-то сама технология появляется как постепенное встраивание механизма в общество, так что постепенно он становится образом жизни, основанном на приростных («эмерджентных») шагах. Тем более нельзя исключать, что накопление капитала также неотрывно от общего технологического поля, то есть оно может сливаться с технологией как технологией накопления, не только как механики накопления, но и как приобретения опыта. В конце концов и деньги — это также элемент технологии, такой же как и банковская система с её способом чеканки, а затем печатания и защищённого перевода по закрытым линиям. И наконец шифроденьги обозначают то место, когда технология полностью заменяет собой и сливается с накоплением, по сути накопление перерастает в технологию или наоборот на этом этапе не важно, поскольку доказана сама идея того, что накопление капитала можно заменить технологией. Правда здесь выходит на поверхность самое интересное, поскольку сразу становится очевидно, что на любом этапе возможно или было возможно злоупотребление соответствующей технологией. И если шифроденьги предполагаются как возможно защищённые от злоупотреблений и от обретения власти над самой системой ячейкоцепей, то это опасная иллюзия, поскольку взлом технологических платформ, как и распространение вирусов — обычная технологическая практика позднего послесовременнизма.

Но в более широком смысле человеческое общество как и человек должны продолжать создавать новое не только как технологию, то есть должны создавать прагматику как следствие культуры. Если финансовые рынки становятся институтом, то этому предшествует культура распределённых начинаний в которых побеждает простая идея привязки вычислительной мощности к ценности. Если финансовые отношения побеждают, то это можно само рассматривать либо как победу культуры накопления или сбережения, а может быть как культуры предпринимательства. Пытаться оценивать значение технологии в этом смысле всё равно что соотносить массу камней и стёкол и металлов, потраченных на строительство дворца или собора. Человек может познавать мир, но ему будет казаться, что в этом есть практическая значимость. Технология на этапе и в процессе познания — это во многом видлимость (фикция), потому что это простой способ выживания в текущих условиях, которые представляет интерес главным образом для археологии, собирающий косточки и черепки давно минувших дней. Познание же способа взаимодействия с природой, встраивания в её сети как и открытие структуры, кода жизни — это деятельность вне времени, которая как путь человечества однажды будучи пройденными навсегда остаются с цивилизацией, если конечно она продолжает своё существование. Для нашей цели это стремление в своём историческом закреплении и становится некоторой культурой как ядром, основанном на открытости к познанию нового. На протяжении истории культуры были разнообразными и во многом культура человечества была основана на разрушении окружающего, что не удивительно с системной точки зрения, поскольку для сохранения и накопления устойчивости необходима постоянная подпитка негэнтропией извне. Такое перераспределение и создаёт основания для выделения некоторого универсального накопления как системного и энергетического процесса. Но культурная инженерия может и должна придти к иному выводу: получение негэнтропии возможно независимо от сложности культуры за счёт получения энергии от относительно простых структур для того, чтобы формировать и поддерживать сложные структуры как внутри системы, так и за её пределами. Отсюда можно сделать вывод, что новое понимание капитала вовсе не ограничивается привычным накоплением и поддержанием внутреннего баланса, но включает баланс внешний как обеспечительную меру крупномасштабной, например, планетарной, устойчивости.

То что капитал уже накоплен сегодня не для кого не секрет, правда оказалось, что опять же эти 90% капитала и скрытых факторов следует искать в чём-то, что легко обозначить «интеллектуальным», «человеческим» или «общественным» капиталом. Обозначить легко, но оказалось затруднительно определить в денежном выражении, поскольку рыночные оценки для этой материи обычно весьма условны (а для собственно «человеческого» напрямую запрещены, правда никто не запрещает в научных целях оценивать вклад отдельного человека в хозяйство, тем самым косвенно устанавливая его оценку, которая, впрочем, оказывается утилитарной (сводящей роль человека к одной функии его работы по основному месту) вплоть до полной бессмысленности). Не менее интересно то, что относительно здоровая пища, а тем более дружелюбная к природе оказывается от 1 до 10 порядков дороже той, которую привыкли видеть массы на непустеющих прилавках за яркими этикетками. Зато в этом смысле рыночная экономика утратила свой смысл, поскольку рынки превратились в место торговли обманом. Впрочем, они переживают некое перерождение в лице электронных площадок, где становится возможным доступ множества участников и расширение списка предлагаемых товаров (впрочем это пока не столь хорошо работает со скоропортящимися продуктами, поскольку выбор сводится к нескольким видам помидоров и одному виду бананов по всей стране, тогда как ростки брокколи и масло холодного отжима остаются чем-то вроде экзотики). В будущем, если они смогут обеспечить открытость в всей цепочки поставки и обосновать множество стоимостей, вместо того, чтобы вводить непонятные отличия цены на полпорядка в зависимости от дня и объёма. Пока же потребителя в последнюю очередь интересует как вклад в CO2, так и история культуры сельскохозяйственных рабочих.

Если в целом предположить, что прогресс обусловлен как прагматика творческой составляющей, то он не будет иметь устойчивых основ до той поры, пока не будут определены те ли иные составляющие культурного капитала или некоторого этоса для данного общественного образования. Например, протестантская этика может расматриваться как основание для научного рационализма, воплощённого в либеральном дискурсе. Если же заменить её на некоторую интуитивную или чувственную составляющую, то по другую сторону возникнет некоторый образ иррациональности, который собственно не будет ни технологией, ни прогрессом, поскольку сама общественная значимость будет изначально противопоставлена исходному творческому порыву (который не признаёт творчества ради ценности). Тем не менее, пересечение и системность в рамках общей эстетики позволяют говорить о наличии обоснования для устойчивого культурного капитала. Пересечение видов деятельности обуславливает возможность выделения составляющих прогресса, которые в ценностном выражении будут различны, но в этом смысле они будут представляться как тот капитал, который долгое время стремятся обнаружить экономисты. Накопление же финансового капитала хотя в некотором смысле и выступает как универсальная форма накопления, но она в сущности не описывает всего многообразия ценности в сферах деятельности, выходящих за пределы относительно стандартных. Хозяйство и предпринимательство долгое время в XX в. действительно стремились создавать то, что обозначалось предприятием или делом как некоторую рациональную структуру, как машину извлечения того, что можно извлечь, то есть прибыли. Но при этом они в определённом смысле пытались вытащить себя за волосы из неопределённости и забывали о том, что хозяйственные и в особенности учётные абстракции созданы ими самими для собственных целей, которые не совпадают с вектором целей ни общества, ни людей, что стало очевидным с приобретением понимания в отношении состояния сред и природы. Состояние человечества возможно оценить сложнее, но и для него настали не лучшие времена, поскольку оно подвергается злоупотреблению в мировом масштабе.

***

Итак, возможными средствами переформатирования права могут быть применение метода пересечения, а также создание независимых общественных органов широкой направленности. Например, традиционные средства информации лишались независимости, хотя и сохраняли широту направленности, поэтому обработку информации следует поручить конкурентным независимым группам, деятельность которых будет прозрачна, что не сложно с появлением средств отслеживания версий. На основе множества версий будет возможно и пересечение множеств правок любого правового текста.

Сложнее решить вопрос с системностью хозяйственного роста, поскольку он должен выйти за пределы условного ограничения, ведь в случае человечества нельзя быть условно виновным. Такой условностью стал набор концепций, основной из которых выступает идея «устойчивого развития». Конечно, наложение множество ограничений будет способствовать поиску оптимальных решений исходя из со-бытия человека и природы, но пока не разрешены проблемы факторов роста собственно развитие выступает как спекуляция, а злоупотребления в описании и соответствии законодательству и соответствующим требованиям и целям будут продолжаться. В конце концов описание прироста человеческого и общественного капитала могут быть соразмерно определению роста человеческого счастья, которое не обретёт устойчивую форму до тех пор, пока сам человек не поместит на чаши весов культуру.