Куда бы ни ступила нога человека, везде начинаются нулевая эстетика. Любое принятие решений исходя из хозяйственных интересов (в концепции оптимизации использования производительных сил) означает пренебрежение иными соображениями и поэтому по определению эстетически нулевое. Оно может вести к уменьшению популяции птиц за счёт уменьшения мест обитания, может вызывать просто изменение уровня мирового океана или повышать содержание загрязненителей и аэрозолей в воздухе; как это часто бывает, вызывать изменение образа жизни других народов, которые, возможно, никогда не слышали об экономическом представлении хозяйства или ещё не придумали легенду о развитии. Когда-то развитие действительно шло своим чередом и было настолько медленным, что было практически неразличимым и часто оно шло в иную сторону, потому что в принципе было всё равно в какую сторону оно идёт. Правда летучей мыши так же как люди селятся в пещерах и преуспели в совершенстве организации полёта благодаря уникальной структуре крыльев-рук, но возможен ли дальнейший прогресс и их мастерства? Видимо нет, только если они не научатся строить города в пещерах и применять там свои руки так же искусно, как они это делают, чередуя несколько стилей полёта, словно люди, чередующие стили плавания. Но с другой стороны, хотя они не были убийцами, они не создавали наскальных рисунков, а значит их эстетика не обладала измерением численности. Видимо это удел лишь небольшой части животных, правда и у летучих мышей возникают чувства, сходные с человеческими, а значит имеются некоторые основания для эстетического восприятия. Но по мере усложнения мышления идея прогресса какой бы она ни была приспособленческой, экономически оправданный может быть изменена на что-то другое. Если больше не нужно замещать среду (обитания), если не нужно проверять её пределы адаптации и думать о привнесённых видах, эзотерическом единстве восприятия, то возможно что отказ от этого мышления означает саму возможность избавления от нулевой эстетики как в прошлом, как в настоящем, так и будущем. Для прошлого это означает стирание рабовладельческого греха строителей дворцов, для настоящего — избавление от мифологемы прогресса или социальной конструкции (и индустрии), а для будущего — обретение справедливого мироустройства за пределами общества, то есть справедливости эволюционной динамики.
Так ли уж сильно отличается массовая культура человечества с её однородными мотивами от брачных танцев животных или бесконечного пения, которое само может усложняться, поднимаясь на недосягаемые человеческим глазу и уху высоты. По крайней мере, любой памятник не задумывающийся о своей греховности и о том, что он замещает собой некоторое жизненное пространство, тем самым уже олицетворяющим лицо смерти, не может быть эстетически значимым. Сколь бы ни красив был монумент, воздвигнутый дом или город, но если они потребовали вырубки леса или бетонирование лугов, иссушения болот, то они уже должны отражать прежде всего эту несправедливость так же как Колизей отражают прежде всего рабовладельческий строй, а пирамиды — безумие величия власти. Вряд ли найдётся в мире произведение искусства, которое бы не обладало нулевой эстетикой: все они должны пасть от своей высокой эластичности перед человеческой производительностью, вызывающей рост прежде всего самого человечества, не имеющий никакой определенной цели. Но из этой точки нулевой эстетики возможен и пересмотр как превращение любого отображения в отрицание самого себя. Это не просто рассмотрение чего-то как экспоната или предмета, это наделение новым измерением не таким как очередной найденный скрытый коридор в пирамиде, а то значение, которое оно даёт стремлению человеческой мысли вырваться за рамки черепной коробки. Здесь измерения представляются прежде всего как путь, как тот путь, который можно проложить через лес, оставив лес всё же нетронутым, а значит избавленным от самого пересечения, потому что это пересечение должно быть незаметным с одной стороны и пересмотревшим свою собственную функциональность как производительность с другой стороны. Эластичность может и должна быть измерена не как замена труда на капитал, или как замена природного капитала на хозяйственный и обратно, а, например, как замена прагматики на эстетику, но для таких нефинансовых измерителей пока видимо не найдены средства, потому что они должны были бы свернуть на до малого масштаба финансовое измерение на более широкой развёртке. Измерение очевидно проявляется в том противоречии, которое возникает между проблематикой мировой устойчивости, где с одной стороны идеи инженерии всё ещё находят представления и риски в попытке уменьшить парниковый эффект с помощью некоторых соединений, запускаемых в атмосферу, а с другой стороны более очевидных и существенных проблемах, которые таким (инженерным) образом не решить: такие как сокращение биоразнообразия и угрозы, которые сами по себе несут больший уровень сложности и тем самым аннулируют саму инженерия. Техника слепа и уже устарела, технология — это всего лишь иллюзия и с этого и должно начинаться эстетическое рассмотрение.

Но и эстетика не всесильна: она сама может оказаться лишь заменой образцов мифологем на технологемы, тем самым укрепляя дискурс в его увлечённости информационным симулякром. Слишком сложно избавиться от вездесущей театральности, от проявлений абсурда, становящихся на место абстракции и мышления. Внутренняя ценность как природы, так и человеческого чувства слишком хрупки, чтобы быть утраченными вот так просто за глянцевой пресловутостью или за гранитным нигилизмом. Техника здесь и сейчас словно бы продолжает влачить своё бренное бытийствование, прикрывшись стариной и элегантностью прибывающих к галереям и платформам колёсных повозок на электротяге, но всё же её дни сочтены, если человечество конечно хочет воспользоваться своим шансом на выживание. Приспособление и изменение по отношению к среде бытия — возможно весьма неточные понятия, но раз они получили наиболее глубокое системное обоснование, то остановимся на них. Издревле они были понятны: если холодно — нужно разжечь костёр или обернуться в шкуру иного существа. Здесь человек доверялся технике как разнообразию средств изменению прослойки между ним и средой. Иногда он намеренно изменял и саму среду, сжигая леса, орошая поля, перегораживая реки — и использовал всё те же изобретённые им инструменты, бывшие чудодейственными для своего времени. Теперь же, когда приходится смотреть на эту историю с другой стороны — со стороны не сохранения внутреннего тепла, а уменьшения тепла наружного, со стороны не своей выживаемости, а выживаемости иных форм жизни как общего организма — то техника может казаться верным помощником, но в действительности она не может существовать без пересмотренного мышления, а значит она сама подлежит переосмыслению через обнуление и этого невозможно избежать. Приспособление если и похоже на использование инструментов, то прежде всего врачебных, основанных на принципе не навреди и на соответствующем подробном своде знаний обо всём происходящем. Изменение же — это эксперимент, поэтому это даже не совсем прагматика, это скорее эстетика, а значит оно выходит за границы неоклассической логики факторов. Собственно оптимизация возможна без теории на основе машинного обучения почти точно также как на основе интуитивно принимаемых решений: и в первом и во втором случае технология избавляется от технологем прошлого, становясь в перспективе уже чем-то иным.

Нога больше никуда не ступает, она сама получает возможность быть сопричастной к со-бытию.