Как бы парадоксально не выглядели попытки подсчитать, сколько процентов трудовой и обычной жизни тратится на исправление слова «Thanks» (англ.) или определить, как часто нужно работать из неизвестного места (по послепандемийной статистике некоторых стран оказалось, что клерки стали находиться в зданиях фирмоуправлений столь же редко, как в допандемийные времена могло себе позволить руководство), но главный абсурд скрывается в самих определениях соответствующих функций как послефункций, ведь нахождение у оргтехники, на стуле, в движении — это скорее производные не от мышления, а от самого тела, которое подвержено по существу всё тому же ограниченному числу крайностей, что и раньше. Впрочем условность наблюдения обусловлена прежде всего вездесущностью противопоставления самого мыслительного и физического. В любом случае информация о том, что люди проводят годы жизни, исправляя размер шрифта, вводя и изменяя пароли, наблюдая за вынужденными простоями при переустановке и обновлении систем сама по себе не становится основой для действия, но в какой-то момент, как и любое времямеряние (хронометраж) может приоткрывать глаза. То, что такие сведения сами по себе не ведут к решению проблем ещё не значит, что они не позволяют достигать эстетического понимания в плане разрыва самоскладывающихся представлений с опорой на измеренную вероятность. Опасностью таких измерений выступает их условность, поскольку в более-менее творческих делах они становятся малосопоставимыми. Но так или иначе здесь мы имеем разрез проблемы формальной эстетики, которая как красота требует жертвы времени на приближение к некоторым личным, групповым и общественным образцам, а точнее в более системном смысле определяется самим устремлением к установлению образцов, а не к отдельным образцам per se. И это на самом деле значительное изменение понимания: представлять количество передвижений мышки и исправленных символов не как механическую и функциональную обыденность, а как эстетический процесс. Если он становится механическим или как постулируется в «охране труда», монотонным, то это ещё не значит, что он не должен быть другим. Конечно, абсурдно восхищаться годами жизни, потраченными на загрузку системы, смену фона рабочего стола, на случайно удалённые документы и введённые символы, сломанные папки и архивы — но по существу здесь коренится и проявляется отрицательная сторона культурного капитала, раскрытая через сферы технологий и языка. И именно представление и изучение его накопление может позволить переосмыслить действия и оптимизировать действительность, также как возможность физического нахождения в удалении приоткрывает завесу соединённости общественного капитала.

И здесь, когда мы выходим за пределы стен капитала и просто обдумываем сделанное и пережитое, идя или пробегая мимо деревьев, наблюдение прошлого и будущего вновь становится эстетически острым. Будто бы сама иллюзорность структурно-функциональности общественной театральности монтажа вновь стала неподвластной вездесущей технологии, будто пресловутое «как если бы» новь стало новой эстетической формой жизни, постигнутой с помощью всех элементов и шагов. Сколько было замятых листов бумаги — возможно столько же, как и листьев под ногами, но формальная эстетика проникает на гранитную крошку в изменённом и фрагментарном виде. Соединить наблюдения и деятельность конечно не получится, по крайней мере пока, как и представить многозначительность связи образования ненужных файлов и раздельного сбора мусора. Конечно, ненужный здесь ещё не значит «эстетически верный», но и мимесис всегда открыт творчеству в своей противопоставленности рациональности. По крайней мере, в послефункциональном смысле становится понятной иллюзорность сметного и планового мышления, для которого потери являются чем-то плохим, а всё время должно быть уложено в нормативы. В действительности же нормативом является то, что треть ли четверть рабочего времени уходит на формальную эстетику и таково самое простое и наглядное измерение культурного капитала, подтверждённое практикой. С другой стороны, время на переговоры и обсуждения — это бросок в сторону общественного и репутационного капитала, который правда также измеряется и непосредственно в действиях. Есть здесь некоторая противопоставленность за пределами формализма: одно измерение касается чисто формальной или механистической сторон, далее оно переходит к действиям и наконец оно завершается бездействием, бездонностью и бескрайностью самих эстетики и культуры. Все эти измерения допустимы в соответствующих условиях и для рассмотрения соответствующих видов деятельности, все они уже так или иначе проводятся, и в первую очередь важно даже не то, как и зачем они изменяют деятельность или жизнь, а какой смысл в них вкладывают. И в этом отношении они служат для борьбы с распространившейся точкой зрения на потери как что-то поверхностно отрицательное, тогда как неплохо было бы рассматривать их как точки перехода к системному рассмотрению, к изучению коренных причин, к общей эстетике наконец.

Иногда, чтобы достичь эстетики нужно идти наугад, и если потом взглянуть на след перемещения по лесу, то он будет напоминать или фрактал или смятый клочок бумаги. Со временем он становится не просто плавно изогнутой линией, но просто достигает некоторого фазового перехода, когда бифуркация обозначает и озарение и затмение, как и смена фона или содержимого — по большому счёту не важно, ведь это одни из случайных проявлений. Человек канцелярский определяется условиями существования подобно тому как собиратели определялись лесом, но они же его и определяли, как и бегущие через него. Дороги в парках выглядят как выродившиеся тропы, поскольку они не обретают своего качества от ног, но тем не менее они бывают однонаправленно эргономичны, когда оформлены в виде утрамбованных камешков. Конечно, если задумываться над этой средой, то она здесь едина, начиная от барабана печатающего устройства, до колёс катка. Она формальна и иллюзорна — она и есть во многом чуть расправленная плёнка послесовременности. От этого абсурдно слушать доводы о том, что некоторые города слишком ограничены в своём расширении в стороны или наоборот ввысь. Да, таков человеческий формальный выбор: многоэтажные человейники или сверхвредные для среды масляные пятна пригородов. Возможно, жизнь под землёй и в пещерах действительно более гармонична, если можно сохранить это понятие для эстетики настоящего, но и видение домов «с нулевым следом» трактуется в противоположность пещерам слишком экономистически. Следы от эксплуатации действительно можно снижать, как и уменьшать количество потерь времени внутри зданий, но по существу здесь мы подходим к неустранимой проблеме, к проблеме метексиса, строительства и перестройки. Именно она и является ключом формализма, формализмом, который пока что сложно исключить, ведь в отличие от живого построенное действительно делится на эти фазы. Только лишь удаление (утилизация) являются общими, правда именно эта общность и вызывает остро отрицательное означивание понятие «мусора», как нечто в принципе выходящего за пределы логики и функциональности. Одним из послефункциональных ответов в этом отношении является модульность, которая в принципе может обеспечить некоторую заменяемость элементов, но по существу это лишь полумера. Язык в этом отношении не содержит изначально пределов своего метексиса, поскольку позволяет описывать и моделировать саму природу, жизнь, но формально он искажён и поэтому зациклен на потерях и ошибках. Поиски идеалов поэтому становятся похожи на попытки проложить лучший путь или найти наиболее чистый район во в целом загрязнённом обиталище. Но эти поиск осмыслены лишь только за пределами эстетики, внутри же каждое ошибочно набранное слово возвращает нас на путь рукописи, на путь дрожащего голоса, который ещё звучит где-то в глубине сознания и который отнюдь не формален и не своим к понятию ошибочности.

И поэтому можно заметить, что дилемма деятельности представляется в несколько иных идеалах: либо создание нечто такого, что приближается к вечности (и поэтому след на создание постепенно становится пренебрежимо малым, как в пещере или пирамиде), либо приближение к непрерывной замене жизненной ткани (как в доме из брёвен, постепенно поедаемых древоточцами, но служащий образованию системного баланса между дятлами и насекомыми). Человечество часто выбирало 1 путь и поэтому могло становиться подземным и пещерным, но 2 путь сегодня не мене значим — именно он может быть познан через множество ошибочности.