Слова, образы и их истинность, опыт рассуждения о непознаваемом

Бытие может поджидать нас где угодно: в лесу, внутри нас, в чашке чая, на закате или рассвете. Может быть даже не важно когда, если только не обращаться к истории как антропологии. В любом случае разницу легко заметить при переходе к цифровой действительности 3 порядка: образы могут продолжать своё существование если не в языке, то в непосредственных перцептивных повторениях, если они уже были явлены в бытии ранее. Если же они не были явлены ранее, то они становятся оторваны от бытия и представляют собой выражение небытияя, либо представления — в зависимости от допустимой онтологии действующих лиц. Например, отсылка к некоторому культурному символу на изображении уже задействует язык и слова языка в любом случае связаны с представлениями о действительности, которые всплывают в создании. Но с другой стороны все слова также как и образы можно разделить на группы: часть слов относится к окружающей действительности или была явлена в бытии как действии, другие же слова либо сами по себе представляют собой абстракции, либо были явлены в описательном образе. Например, название какой-либо страны или имя человека представляет собой лишь условное бытие пока оно не было явлено в историческом опыте данного сознания. Но далее если мы перенесёмся на уровень выше — к бытию общества, то в общем словесном бытии практически все слова явлены опыту тех или иных людей. И если абстракции представляются кому-то условными — то лишь потому, что эти абстракции не были пережиты данным человеком. Но те, кто их использует очевидно включают эти слова в своё бытие, а может быть небытие. Таким образом прагматизм становится критерием истинности бытия, тогда как культура отображает сам накопительный образ бытия через память языка. Но этот же прагматизм может оборачиваться и противопрагматизмом, правда при этом может иметь значение именно небытие, либо наоборот в некотором общественно-хозяйственном противопоставлении деятельность может быть связана с небытием и наоборот бездействие приводить к бытию. По крайней мере люди так мыслят себе противопоставление между работой и отдыхом. И далее культурно-прагматическое единство может выходить за грань словеснсой доступности, как оно обычно и укоренена в неизвестности повседневности.

Итак, мы находим очевидные проявления бытия в бессвязности их разорванности, обращаемся к ним в противоположность закономерностям неразрывного опыта. Или точнее говоря бытие может существовать некоторое время непрерывно, а потом переходить на трансцендентальный уровень когда его элементы исчезают из местного потока сознания-бессознательного, охватывающего концептуальное и образное изливание. Конечно само обращение к сознанию или бессознательному, к словам или вещам в послесовременности и далее не так важно или совершенно неважно, ибо бытие уже изменилось и приобрело общественную связанность в местном времени, когда сознания людей включены в некоторое промежуточное единство, можно сказать синхронизированы на времени от нескольких часов до нескольких недель. Это поле синхронизации имеет различную плотность и охват, включает как новостной поток, так и всё информационное выражение, а главное — непосредственное несловесное общение. И даже если общение происходит с помощью вещей — то это тоже совершенно не важно для бытия. Тем самым можно сказать, что бытие лишилось предметности, обретая своё распредмечивание в небытии уходящего времени, то есть в истории. Возможно эта граница перемещения синхронизированного общественного потока в прошлое — и есть граница археологии, но не археологии знания, археологии вещей или археологии языка, а археологии самого бытия. Другой границей является абстрактный образ единичного бытия человека, который дан вне общества, то есть образно говоря существует один на необитаемом острова с рождения. Эта граница обусловливает формирование общественной синхронизации, взаимовключённости. И это граница между внутренним личным и опредмеченным бытием. В этом смысле опредмечивание состоит в передаче бытия в поток включённости времени и определения соответствующей скорости оседания отложений бытия в истории. Именно потому, что опредмечивание состоит не столько в отложении осадка бытия, сколько в самом по себе существовании, в разрыве внутреннего абстрагирования от себя и внешнего абстрагирования от других, то оно лишено предметности по определению как оно лишено трансценденции. Но именно в силу лишения оно обретает способность к включённости. Таким образом, когда некоторый символ, несущее его изображение попадает в действительность 3 порядка, то есть записывается в местном или облачном хранилище, то повторное его представление должно отсылать к скрытности трансценденции при каждой включённости. Но это происходит отнюдь не всегда и даже чаще не происходит, особенно тогда, когда цель распространения некоторого образа разрывается полностью или частично с самим этим образом, например, в случае стремления к получению некоторой выгоды или популярности. Такая цель становится данной неявно и тем самым возвращает сознание на уровень доклассической укоренённости представлений в представлениях. Если бы изображение или текст явным образом указывали, что они требуют просмотра рекламы или покупки и что они существуют благодаря этому — то они были включёнными в собственное бытие. Иначе бытие не только буквально запредмечивается, оно исчезает с тем, чтобы быть явленным неявно через плёнку иллюзорности данных. И так целые слова и области могут обретать свою укоренённость в области того, для чего слова не нужны, например, обозначения областей экрана или содержимого, которые при этом заимствуются из других языков.

И когда сознание обнаруживает свою феноменологические границы оно в то же время существует на линии абстрагирования, но кроме этого бытие одновременно исследует и истолковывает и бессознательные и другие границы. Укоренённость возникновения проявлений бытия поэтому представляет особый интерес в том, что неявные процессы бытийствования могут показывать механику собственного действия. Может быть такое изучение подобно попытке заглянуть внутрь микроскопа с помощью самого этого микроскопа (хотя некоторые исследователи предпочитают в этом доверяться опыту других), но тем не менее на личном уровне такое исследование наиболее неотъемлемо от себя, а на общественном уровне — только и возможно (поскольку нахождения по эту сторону от необитаемого острова — в мое общественного идеологизма). Так внезапно обнаруживается дерево, живущее на здании или куст, который прорастает между гранитных плит и издалека кажется человеком, то есть языком, так что близорукое зрение до некоторого предела не сможет отличить сидящего у воды человека от растущего там же куста если они достаточно похожи. И в подобном единстве бытия опредмеченность языка оборачивается полем означивания, которое если и не включает все означаемые, то по крайней мере может их включать. Поэтому сам язык выступает как средство бытийствования и часто отступает на второй план в общей картине. Но что же тогда выступает первым планом? Непрозрачная и слегка загрязнённая вода, содержащая и несодержащая отражение образов местного бытия — она стремится к пониманию трансценденции как идеальной глади, но никогда не становится гладкой, скорее стремится к замутнённости следами жизнедеятельности и истории. Именно на такой подразумеваемой поверхности история являет себя, а может быть и действительно скрывается под поверхностью в осадочности вещей. Если у людей и есть шанс увидеть и понять бытие — то нужно по-видимому воссоздать всю картину изменяющихся и непостоянных волн, а может быть и воссоздать эти волны, которые правда совершенно не гармоничны, хотя и становятся иногда некоторой осмысленной рябью. Здесь и может приходить на помощь действительность 3 порядка с её вычислительной способностью очерчивать сходные структуры в технологиях хранения и воспроизведения образов. Но конечно они скорее будут мешать осмыслению, лишь изредка и возможно случайно создавая области синхронности, в которых проявляется бытие. Например, цифровое искусство может к этому стремиться, когда сохраняет образы бытия на снимках, но это самый простой и поверхностный вариант представления, если он не отсылает к наборам символов. Таким образом, проявление бытия похоже на проявление отснятых кадров, которые обнаруживают происходящее каждый раз в новой соединённости. Быть может непрерывно снимать мутную воду и бесполезное занятие — но это единственный способ создать незамутнённый образ бытия. И вопрос не только в выдержке и скорости срабатывания затвора, но в самом понимании связанной природы летящего света как одного из представлений, которые все имеют единый корень происходящего. Данность этого корня не может быть разделена и отображена, можно лишь обнаруживать его следы, пытаться осмыслить их как укоренённости и строить из них нагромождения жизни. Но это построение само по себе является бесконечностью и проявлятся ею же. То, что человек способен помыслить бесконечное и тем самым обнаружить конечность бытия и делает его человеком. В этом же он существует на грани собственного существования. Вероятно, что в этом же опыте противоречий и только в нём можно обнаружить критерии обнаружения бытия как самого бытия в отличие от всяческих имитаций, симуляций и фантоматических представлений. И часто эта разница поэтому столь очевидна, что её невозможно и бесполезно описывать как и означивать, разве только этого потребует сама история, правда и она уже не может быть тем, что она итак есть. И она есть сами слова, а не промежутки между ними, точнее промежутки между значениями, пока бытие уходит и утекает куда-то дальше через промежутки и через неточность описаний, неточность и условность самих перцепций, восприятий. Дело конечно не в нейрофизиологии, а в чём-то другом, ведь один и тот же образ, одно и то же воспроизведение слов для кого-то и для каких-то обществ будет бытием, а для других и каких-то нет. Порой и собственное бытие подвергается наблюдению, критике и опровержению, быть может потому, что оно никогда и не было собственным, поскольку просто было собой всегда.