Мы рассмотрели некоторые вопросы внешнего выражения послеповеденчества, и если осмотрели внутренности, то скорее снаружи, но остались без внимания вопросы собственно внутреннего действования в условиях отрицания самой субъектности. Внутренность теперь можно представить как образ произведений искусства, которые исторгает ставшая мозгом кисть, перо. В эти моменты исчезает само прошлое разделение элементов и окружающего, но из дидактических соображений мы всё же остановимся на том, что находится по эту сторону авторства, коль скоро авторы продолжают считать себя таковыми и как ни странно ещё не отказались от любой привязки обозначения себя и некоего творческого действования или действия.

По мере перехода массовой культуры, основанной на переключении передач к основанной на рекомендациях и алгоритмов лица людей утрачивают значение, но сохраняет ли его дискурс? Раньше в особых местах силы выхода дискурса на поверхность (таких как управленческий крик, смех, ненормативная лексика при возникновении боли, на поле боя) можно было улавливать соответствующее напряжение, можно было почувствовать выразительность и искренность людей, веривших в свою непогрешимость и в непогрешимость системы (или структуры, вообще это интересный вопрос — чего именно, видимо для каждого поколения и человека он понимался по своему, но были и универсальные культурные структуры, такие как семейные ячейки, которые в послесовременности впрочем также прошли путь преобразования структура-система-структура, но мы затронем это чуть ниже). Интересно, наконец, поможет ли теперь сократический метод людям наконец стать лучше, в отличие от его бездарного забвения афинянами? Дело и состоит видимо в том, что он может помочь преобразовать людей именно тогда, когда их больше нет, когда они превращены в массовость, в массовость, неавтор которой и должен задавать себе экскурсивный вопрос о значимости каждого действия или же бездействия?

Производство экскурса можно направить на внутреннюю переработку, но для этого необходимо определить точку приложения поведенчества. Если поведенчество снаружи не всегда подвластно воздействию и точка как в сценарном анализе у говорящего и слушающего будет различаться, то внутри по идее её можно уравновесить, по крайней мере как осознанное средство управленческого перевоплощения. Например, мы можем сказать про себя, что внутреннее поведение не существует как структура, можем отрицать внутреннюю агентность и даже сомневаться в том, что когда-либо видели сновидения. В сущности это говорит о том, можем ли мы винить себя как себя и должны ли своё поведение рассматривать как критерий жизни и деятельности. Например, некоторые (и вероятно большинство) религии требуют установления внутреннего цензора и инквизитора, который бы воплощал не просто совесть, а такую совесть, которая перерастает и общество и выходит а уровень мироздания. Но недавняя пандемия показала, что представители homo sapiens готовы жертвовать массовой жизнью ради сиюминутного наслаждения дыхания и не могут ради спасения остаться на месяц другой в заточении. По крайней мере, это могло помочь на первой стадии, когда распространение (вероятность заражения при сходном взаимодействии) было значительно менее вероятным, чем во времена омикрона, но продажи и развлечения продолжали брать своё уже тогда. Но если это так, если людям в массе не важно сохранение сотни-другой тысяч жизней, то может ли человечество чем-то пожертвовать ради других общественных целей, ради сохранения природы (даже не принимая в расчёт дилемму о всемирном изменении климата)? Этот вопрос имеет и массовую подоплёку и личную. Массовую мы рассмотрели в «после поведенчества», личная же состоит в том, насколько значимо каждое действие по сравнению с множеством вариантов.

Жертвовать приходится всегда, часто безопасность мы обмениваем на устойчивость. Стоит пытаться заботиться о долгой службе электрического накопителя, как появляется риск остаться без связи в нужный момент, потому что осталось слишком мало энергии. Стоит бояться узнать что-то неприятное, и в привычку войдёт не узнавать ничего нового. Где-то и вовсе безопасность превращается в личное право самообороны с оружием, порой везде находятся люди, готовые спустить собак на случайных похожих. Можно в целом говорить о том, что человеку склонно понимание безопасности как возможности уничтожения других, другого и даже себя. В принципе современность была жертвой именно такого нападения человека на себя. Другое дело, что с исчезновением человека как субъекта и автора больше не может существовать безопасности как следствия и причины, связанных с человеческой природой. Если автор убивает самого себя, то последующее нападение на других похоже на восстание зомби и омифологемнено по определению. Следовательно любой собаковод (конечно, кроме тех, кто разбирается в послесовременности) — это теперь модель кентавра или любого сращивания человека с животным, где наличие острых зубов как исполнение воли готово сорваться со стены ровно с той же неизбежностью, как и висевшее во времена романтизма на стене ружьё. Но если раньше виной тому могло быть проявление страстей, то теперь — всего лишь механическая случайность. Возникает вопрос лишь о том, что те, кто не воспользовался возможностью воплощения энергии в преодоление систем безопасности делали это либо по причине своей жизни в прошлом (как это свойственно массам), либо от внушённого им чувства страха, либо же наоборот от осознания своей выкупленности как рабов надстройкой управленческой системы общества. В целом же вопросы безопасности непосредственно указывают на обречённость и замкнутость дискурса, который в какой-то момент зацикливается на отсутствующего себя в способности находить жертвенность даже там, где жертвы уже не существует. Поэтому попытка жертвовать одними действиями ради других с одной стороны уже давно должна рассматриваться как условное стремление за пределами понятия самости, как ироническое устремление отсутствующего субъекта в попытке найти свою тень, а может быть и утвердиться в правильности невидимого отражения, но она же знаменует возврат к племенному прошлому, когда человечество только и становится образом универсального племени, заменяющего все слова на послеобразы, заменяющего идею жертвенности на механическое случайное искусство безопасности.

Выбирая для себя способ действовать, рационально планировать и деятельность люди могут уподобляться как государствам, так и организациям, а может быть и наоборот. Но такой способ в любом случае оказывается иллюзорным, если мы не существуем в рамках примитивных линий дорожной разметки, если наша жизнь не сводится к попытке достичь определённо точки с наименьшими затратами. Даже использование языка сознательно очищаемого от части слов — это в некотором смысле рационалистический и репрессивный факт, направленный на иерархическое преобладание сверхсознания. Но кто сказал, что это создаёт структуру и это поддерживает дискурс, если это устремление может быть и вполне внутренним, искренним, связанным с родной культурой незримой и не описуемой словами связью (впрочем даже если она выражается словами, то как известно каждый человек обладает пока ещё особенностью к уникальным ассоциациям, что является доказательством творческого начинания, где создаётся текстуальный знаковый мимезис)? Внутренняя безопасность тем самым может быть совсем не однозначной и может направляться к искусству выживания за пределами знаков, за пределами городских однобоких пейзажей, на которых то и дело высвечиваются лучами фонаря тени субъектов.

Если внешнее поведение обманчиво, как в истории про 2 надкушенных яблока (когда мать просит дочку дать одно из яблок, та в ответ надкусывает оба, расстраивая этим мать, но потом дочка потом протягивает одно из них со словами, что это более сладкое), то внутреннее в принципе непроницаемо. Если считать сознание иллюзией, возникающей как отблеск прошлого, то разве не сможет внутреннее уклоняться от любых попыток понимания, если оно могло создать эту великую мистификацию? Если же сознание истинно, то оно должно быть основано на обработке случайностей или квантовых процессов, поэтому осмысление становится затруднительным, если эти процессы непонятны. Если же в самом благоприятном случае мозг представляет собой управляемый вычислитель сходный с квантовым и поддающийся тонкой настройке и управлению, то тогда внутреннее по сути перестаёт существовать, либо оказывается областью допустимой неточности в процессе вычисления, всякой попыткой отклонения, отличия запроса и результата.

При любом решении внутренние решения должны становиться овнешненными (экстериоризованными) через отсылки к связности планетарной эстетики. Для кого-то это могут быть личные связи и задачи, ответственность, для кого-то привычка следовать общественным нормам словно разметке, для кого-то неясный творческий порыв неизведанной новизны. Внутреннее поведение — это плоскость столкновения молота и наковальни, но слово сократического критика теперь можно дать не только «взрослому» или «родителю», но и «ребёнку». Именно коллективный ребёнок будет критиковать другие элементы за медлительность и ложную рационализацию того, что требует глубинной переработки, непрерывного изменения. Именно он же и опровергает попытки костного авторства присвоить себе устойчивость музейной жизни. Впрочем и «родители» будут критиковать ребёнка за то, что он медленно учится, не выдвигает достаточного количества идей или не может их обосновать. Трёхчастная структура при этом уже не так важна, поскольку сценарии сами становятся предметом анализа и как тексты во многом преодолеваются, если их можно сразу же заменить встраиванием в планетарную системность. В сущности здесь сталкиваются ограничения и проводятся вычисления, правда итог не всегда оказывается оптимальным с точки зрения рациональности, поскольку большая часть этих решений, как мы сегодня знаем, основаны на применении набора быстрых правил. Если всё же решение как воля — это действительное явление, изменяющее будущее вселенной, то мы ещё не знаем его природу, и если оно свободное — то оно в сущности также предопределено возвратом к добропорядочности субъекта, который должен установить новые материальные и мыслительные ограничения как в отношении состояния своего организма, так и общественного и планетарного. В этом смысле принципиальной разницы между действительностью и иллюзорностью сознания нет по крайней мере для значительной части «решений». И в этом смысле с точки зрения ограничений больше не существует принципиальной разницы между внутренним и внешним, между личным и коллективным, но набор правил и того, что будет пониматься под решением каждое сознание может принимать и определять обособленно: это может пониматься как следование внешней воле, либо как внутренней свободе, либо как некоторому набору ограничений, соединению множества критериев. Другое дело, что этот выбор всегда неоднозначен и поэтому иррациональность может перевешивать все попытки создать некоторую канву человеческого мышления. Тем не менее, новое мышление можно понимать как соединение нового рационализма, системного видения с внешними оптимизационными вычислениями и моделирования, которое дополняется интуитивной и чувственной стороной, по-прежнему выходящей за любые рамки «поведения».

Жизненное устремление поэтому весьма иллюзорно: для кого-то это неизбежное столкновение с родственниками (которым кто-то готов физически отрезать руки ради получения доступа к деньгам, а кто-то делает это более аллегорическим способом) или животными (часть из которых подлежит истреблению, а другая — помещению в клетку и китчевую оболочку дискурса), а для кого-то — с правовой системой, в которой убийство на японском автозаводе в Америке может быть искуплено штрафом в $3000, потому что виной тому могло быть подозрение в том, что жертва «украдёт» рабочие места. Уже в этих сферах понимание значимости субъекта стало весьма относительным, тогда как сама правовая система ещё продолжает за него цепляться, но видимо осознавая, что и она сама колеблется на тонкой грани дискурса государства и власти, которая может открыть свою иллюзорность в любой момент. Самые существенные столкновения же переходят в культурных сферах, которые оказываются до некоторой степени более устойчивыми, несмотря на все попытки переформатирования мышления. Так, язык подвергается нападкам как в отношении структуры и содержания, так и важности элементов произведений и любых объектов потребления. Под воздействием общественных условий он действительно как надстройка начинает внутреннее разрушение, когда смешивает разрешённые и запрещённые слова, важные и второстепенные, когда он сводится к простому повторению, но не как мантры или молитвы, а как механическому и рефлективному следованию за попыткой собственного забвения, обозначенной на этот раз как развлечение и новое определение поверхностности.

Именно язык оставался до времён послеструктурализма одной из наиболее устойчивых структур, которая могла бы с большим успехом, чем хозяйство или право противостоять падению отдельной или массовой личностности, потому что язык может обретать любое значение, выходящее за пределы дискурса, может находиться себя как то самое отражение послеобраза, которое существенно даже в отсутствие автора. Язык поэтому стал новым полем и борьбы за существование, даже если эта борьба и лишилась субъектов, поскольку для многих малочисленных народов крайние носители так и остались в доцифровой сфере. Другие же относительно малые народы, которые сумели сохранить ядро своей культуры по крайней мере как языковой (хотя не факт, что это позволило им сохранить культуру как народ, но в том то и ирония послесовременизма), устремились к закреплению внутреннего колониализма как нового поведенческого действия безопасности и жертвенности. Жертвой с отменой культуры отныне действительно становятся бывшие метрополии и просо любые западные (либо иные логосоцентрические) послеобразы народов. Но в сущности эти языковые столкновения направлены на всё то же начатое в современности противостояние субъектности и авторству. Идеалом здесь выступает некая замена языка на неязык, образ, в котором будет возможен выход и за пределы дискурса, как когда-то решением могло быть в замене человека на сверхчеловека. Но этот идеал слишком иллюзорен, практически утопически же он может означать, как я ранее допускал, знание около 5 языков, часть из которых была бы отдана на поддержание и развитие малых языков. Но в действительности же практическая сторона состоит в том, что утрата человека — это вполне экспериментально подтверждённый факт: факт, состоящий в том, что значительная часть взрослого населения теперь не вполне владеет родным языком.

За пределами же послеструктурализма мы должны были обрести устремлённость к системному преображению, когда с каждым циклом обратной связи культурное преображение должно бы было приближаться ко всё более устойчивому и многообразному состоянию. Но системность понимая лишь поверхностно ничем не будет отличаться от прежнего структурализма, как и массовая субъектность будет неявно обращаться к трёхмерной перспективе времён Пьеро делла Франческа, теперь уже не в рамках холста, а в закруглённой раме дополненной действительности. Пусть даже ранее перспектива пыталась узреть образ человека или Бога, а теперь — их отсутствие, структура перспективы сама становится мишенью нападок (впрочем похоже, исследованы ещё не все неграни криволинейной перспективы). Сами же грани системного пространства, где сходятся образы субъекта и его отрицания стремятся быть размываемыми до уровня какой-нибудь теории перспектив или крайностей, понимаемых как диалектика вне господства мирового духа, либо как новая научная мифологема универсального прагматизма, наконец, до уровня коммуникационной системы общественного права. Но системность может быть отлична от системности, если она выходит за грани дискурса, то она может обозначить новый виток не гонки дискурсов, а гонки построительных творческих созиданий.

Наивной выглядит попытка выносить внутренности наружу, как это делают художники, стремящиеся превратить сам рынок произведений искусства в произведение искусства. Сначала необходимо начать торговать готовыми непредметами, то есть в буквальном смысле ненужными вещами, которые были выброшены, а на вырученные средства можно создавать любые музеи жизни, такие как мастерская ремесленников или архив текстов на месте банка — если обратиться к примеру Тистера Гейтса. Здесь мы увидим кроме новой языковой игры в неценность — непотребление также и системную динамику: повторное использование, цикличность, развитие человеческого капитала именно как соединения ручного труда и внутреннего выражения, общественное предпринимательство. Собственно новая карта всеобщности должна простираться на человеческие внутренности чтобы охватить ежедневную изменчивость происходящего, важность системного преобразования и поддержания любой планетарной точки. Если сама планета — это новое произведение искусство, то точка входа в него находится как в каждом внутреннем сознании, так и растворена повсеместно, может ощущаться через окруженции. Но утративший субъектность человек не таков, он слишком строго готов доверять или массовой культуры, или безмассовой — всё равное — какую предоставят, той он и будет доверять уже скорее как система взаимосвязанной передачи информации, потому что он становится частью новой системы. Информация здесь понимается прежде всего как материя в каком-то былом вульгарном смысле, означающем, что очередной проект построения карты мозговых процессов — это и есть ответ на экзистенциальной картографирование Фредрика Джеймисона, это его непосредственное опровержение как и вера в том, что машинное обучение сможет заменить мышление человека и достичь собственных окруженций как полноценно всеобщных и интеллектуальных. Впрочем в таком случае, если это и вера в материализм, то она опять же становится нематериальной, пока сам материалистический сведенческий (редукционистский) проект ещё не завершён.