Помимо прагматической ценности наличия выходного (или антипрагматической в смысле отсутствия работы в праздник) праздник обладает и культурным содержанием отдыха. Культурным оно является в смысле солидоризации с общественным слоем, но в случае выражения внутреннего протеста или просто состояния уединённости от общества оно может быть признано и контркультурным. Культура в отличие от контркультуры складывается из цепочек крайностей, которые следуют последовательно из народных настроений и государственных/надгосударственных установлений. Международные праздники призваны улавливать некоторую шаризованную обобществлённость цивилизационного антагонизма противоположностей племён и наций, тогда как государственные разрывают это стремление к обобществлению и противополагают ему собственные разорванные и разомкнутые цепочки, призванные не уравновешивать систему, а придавать ей внутренний толчок на почве изменяющегося градиента комплексности властного порыва. Такие цепочки состоят из общественных или государственных воспоминаний о событиях или признании правовых установлений, словом они обращаются умерщвлённому прошлому, чтобы вновь реинкарнировать его по заранее установленному графику, следующему из языческого культа цикличности, сезонных божеств как и весь годовой календарь.

Если бы мы жили по галактическому календарю и не считали дни и ночи земного существования, то не было бы самого понятия дня, суток, на которые бы приходились рождения, смерти и праздники. Что же касается реинкарнации общественного сознания, то она имеет лаконичный экзистенциальный смысл: вселить в тела каждого как части тела общества или цивилизации ощущение культурно-символического кода, ускользающего от обыденности, отталкивающегося от поля прагматизма с тем, чтобы поднять словно от падения камня или подземного толчка волну, способную прокатиться по океану смыслов, омыть до этого сухие пустынные области, самоомертвлявшиеся до этого в течение почти целого года. Кстати, поскольку от каждого ежегодного дневного праздника до следующего не проходит целого года (поскольку из года вычитается один день собственно этого праздника), то возникает голографическая иллюзия разомкнутости вселенной в данной точке общности, соединение цепочек с земным существованием, которое устойчиво и континуально, сверхтемпорально именно потому, что никогда не завершается словно животное времени, которое вечно пытается поймать свой хвост. Цепочки отсылают нас к крайностям других дней, но при этом как и всё историческое соотносятся с диаметрально противоположными толкованиями фактов, что и заключается через расшифровку нескольких культурных и смысловых кодов. Если в этом коде есть, например, такой символ как флаг или звезда, пальмовая или еловая ветвь, то все эти означаемые не означиваются автоматически, поскольку несут множественность зарядов, как положительных, так и отрицательных для различных человеко-людей. И человеко-люди, как единицы измерения общественного поля, его направленности и напряжённости, связывают сущности-бытийствования индивидуумов именно через противопоставленность зарядов и последовательность крайностей, в которых могут мирно уживаться как борьба с символами, так и её переосмысление. И здесь мы можем понимать противопоставленность крайностей в цепочках как множественную историческую трансгрессию смыслов через явления переворотов сознания, революций политического устройства, войны и культурно-прагматическое смешение в целом.

Независимость — лишь повод для внутренней замкнутости, лишь означающее завершения цикла и означаемое внутреннего несогласия (коннотированное сохраняющимся противопоставлением отказа от прежнего прагматизма и переворота прежнего контрпрагматизма в новом прагматизме). В культуре же прагматизм независимости ассоциируется со свободой творчества, свободой каждого мгновения и всей жизни. Если эта свобода и отталкивается от противопоставления культурным кодам, то лишь с той намеренностью, чтобы выявить внутреннюю коннотацию многообразия наслоения смыслов всецело денотированную в цветах или линиях, денотированную в недавних победах, неудачах и судьбе общества как ещё живой неисторичности современности. И когда мы вспоминаем о свободе, то самим этим депрагматизируем собственное мышление, но когда мы говорим о независимости — то делаем обратную зависимость, прагматизируя смыслы и денотации без их культурного декодирования. Поэтому для тех стран, которые празднуют дни независимости, важна укоренённость не столько с историчностью, сколько прагматизация собственной истории через поверхностную денотацию ощущения каждой данной жизни как иллюзорной индивидуальности (иллюзорной именно по причине отказа от культурного анализа, который бы вскрыл слишком много смыслов, чтобы праздник мог состояться как праздник). В этом смысле в тех случаях, когда отсылки в цепочках во многом исходят из правовых документов, таких как декларации и конституции, то эта противособытийность конечно исходит из текстовой денотированности означаемых смыслов, заключённых в подобных текстах, в которых свобода от — на самом деле рабство для, свобода осуществления чего-то — это независимость этого чего-то от свободных бытийствований, то есть невозможность этого осуществления как экзистенции, поскольку подлинная экзистенция будет отрицать данную и денотированную умерщвлённую в тексте свободу. В культурно-прагматическом поле мы продолжаем всё же осуществлять крайности путём их празднования, мы осмысляем их через осмысливание, придание смысла бессмысленному, но в этом осмыслении также за пределами осмысливания способны выходить за пределы функционального, устанавливая каждый раз как культурную декодировку, так и антипрагматические основания будущего. И наоборот, приводя себя к незавершённой жизненности культурного в его взаимосвязанной неразрывности с контркультурным, мы бытийствуем прагматически, поглощая невидимое излучение, которое происходит рядом независимо от нас, но которое содержит энергетический обмен, подчинённый невидимым законам, также как и мы свободным от денотированных заявлений независимости, чья множественная коннотированность скрывается от глаз большинства. Возможно прагматизм индивидуален, но мы живём также с непременным ощущением индивидуализации культурности, поскольку культура — во многом явление личное в смысле её переживания и ощущения подобно философии, существующей из текстов и вопреки текстам, но всегда за пределами денотированности, означиваемого наслоения культурно-текстуального слоя прагматизма. И тогда можно засвидетельствовать разорванность освобождённости через её означивание, но нельзя обрести освобождённость означаемого, отталкиваясь от поверхности. Камень способен не падать, а скользить по поверхности, подпрыгивая от её натяжения, и в этом функциональном пространстве под его поверхностью может ничего не оказываться. Но это открытие — лишь небольшая часть возможностей бытийствования, которое не только функционализирует, а прежде всего использует сам функционализм за пределами его функций, используя его же собственное оружие против него, денотируя свободу с тем чтобы бросить её в огонь поисков коннотации независимости, но избежать собственно попыток коннотирования свободы бытийствования, чтобы обрести тем самым не словарную оторванность, но бытие смысла собственное, но не принадлежащее никому, а значит свободное как ото всех, так и само по себе.