Пока часть мировых разведок заботятся о том, чтобы влияние было индивидуальным, другие общественные службы уже стремятся к обеспечению экономической эффективности выбора программ образования (например, согласно высказанным предложениям о предоставлении информации, насколько будущие доходы зависят от выбора той или иной образовательной программы). Получается, что с точки зрения послесовременного дискурса в межгосударственном отношении более эффективной пропагандой может являться точечно направленная, тогда как во внутригосударственных отношениях работает и массово направленная информация, такая как сведения о том, какой прирост будущего заработка обеспечивает высшее образование по тому или иному направлению подготовки. При этом оказывается с одной стороны, что образование в области культуры имеет в среднем отрицательную ценность, что вполне ожидаемо, тогда как ценность внешней разведи сама по себе подвержена высокой хозяйственной неопределённости, и по сути также может рассматриваться как отрицательная, поскольку за пределами мягкого воздействия идёт вразрез с хозяйственными отношениями.

Между тем руководителей и проводников дискурса продолжают обучать в школах делового управления фактически основам дискурса в его неблагоприятной форме направленного влияния и убеждения и даже создания защитной корпоративной границы дискурса по принципу разделения подчинённых направлений настолько, чтобы они не представляли угрозу по-отдельности. Так, было выявлено, что с одной стороны в программах делового образования на первых этапах осваиваются технические навыки, такие как составление сложных электронных таблиц и моделей, но последующее обучение (правда для предметов по выбору, но от этого не менее популярных, чем обязательные) сводится не к углублению этих знаний, а освоению искусства мягкого воздействия и коммуникаций. Таким образом, границы дискурса в иерархической иерархии выглядят следующим образом:

В отношении верхней границы требуется применять приёмы нападения, тогда как в отношении нижней границы — обороны, хотя здесь это дело вкуса, возможна опора на союзников или иные приёмы. Но так обстоит дело с простейшим случаем, для других структур и учитывая, что в природе все структуры являются смешанными и неидеальными, поэтому точное установление этой границы затруднительно, хотя символически и знаково это так или иначе происходит, например, в виде норм этикета (когда по отношению к разным группам и людям применяются те или иные нормы по умолчанию или намеренно изменённо). В целом поиск или отрицание дискурса может происходить на уровне корпоративных ценностей или иных воздействий, оказываемых через запасы организационного и человеческого капитала. Там, где человек и подразделения могут превращаться в объекты накопления капитала, там и субъект воскресает после смерти автора с тем, чтобы вести свой молчаливый и бесповоротный дискурс с самим собой.

Ещё сложнее и противоречивее обстоит дело с применением концепций влияния на политическом уровне, где верхняя граница дискурса как таковая исчезает, а нижняя должна приобретать форму ответственности. Однако и то и другое противоречит представлению о дискурсе как данному и поддерживаемому основанию для построения гегемонии. Можно представить верхнюю границу в виде этических и нормативно-правовых установлений, таких как концептуальные основы и договорённости, но в данном случае практически гарантированно они будут также использованы в виде мифологемы, такой как нефинансовая отчётность. В этом случае верхняя граница дискурса как правило становится замкнутой сама на себя, то есть на хозяйственно-политическую систему, зеркальным отношением. Нижняя же граница может продолжать мыслиться в понятиях Макиавелли, либо через призму технологем послесовременности.

Но подобная политическая мудрость была известна ещё римлянам и монголам, стремившимся не только к поощрению конфликтов, но и самой по себе раздробленности вассалов. Интересно то, что хотя и тогда видимо возникали вопросы как об истинной республике, так и культурном многообразии, но политическая технология могла развиваться вопреки поиску ответа на них и в направлении установления дискурса, который способен укорениться в любой политической системе, даже преследующей и поверхностно достигающей мифологемы гражданской свободы и равенства. Однако ключевое воздействие дискурса, которое сохраняется на сегодняшней политической арене может быть по крайней мере отчасти обозначено как после- и неоколониализм. Изначально колониальный дискурс как раз состоял в попытке снятия мировой территориальной разграниченности, то есть поиска тех мест, где границы могут так или иначе сняты, а затем установлены уже между конкурентами. Таким образом, гегемония является следствием применения дискурса к мышлению как способному к развёртыванию некоторой мыслительно-политической структуры в пространственном отношении. Но если колониализм закончился своим отрицанием как гегемонии, то видимо он не завершился отрицанием дискурса, который приобрёл хозяйственную и культурную склонность взаимен непосредственно политической. Но если это и можно обозначить как «мягкость» власти, то только в отношении непосредственного выворачивания дискурса наизнанку, когда он предстаёт в своей неогранённой неограниченности. И поэтому дикурс может возвращаться через целеполагание к взращиванию гегемонии как и местные жители могут устанавливать политические метрополии в условиях мировой хозяйственной схватки за способы производства. В конечном итоге, если критическая масса носителей дискурса будет достаточной, то они могут создавать значимые объединения, которые в том числе будут и отрицать дискурс, но в условиях идей ошаривания (глобализации) от дискурса невозможно скрыться, поскольку ошаривание фактически и означает обратную сторону дискурса общественного построительства, даже если в качестве материала построений выступают институты.

Империи прошлого в своём развёртывании устремлялись к границам обозримого, история как рассказ здесь и ограничивал развёртывание дискурса. Когда обнаруживалась граница доступности, то она мгновенно через дискурс преобразовывалась в границу мира как границу повествования. Современная наука безусловно сделала эти перипетии дискурса объектом исследования, хотя редко рассматривает его как непосредственный предмет. Возможно это следует связать с послесовременным кризисом универсалий (всеобщностей) в принципе, где не только авторы и коллективы уходят от повторяемого и функционального творчества, но и общества и государства стремятся наконец выйти за грань исторического, преодолеть те рамки дискурса, которые словно эхо прошлого империализма продолжают проноситься по общественно-природным структурам. Получается, что для преодоления дискурса нужно выйти за грань всего возможного, но при этом не попасть в область утопии, ибо отказ от местничества означает скорее изгнание, бегство, чем обретение иного мышления. Новая граница дискурса поэтому как дискурс 2.0 (3.0, *.0) может существовать без него, но вбирать его историю в себя, дискурс против дискурса — это и есть поэтому история дискурса.

Если образование поэтому намерено отказаться от преподнесения дискурса, как это происходит с вульгаризацией хозяйственных, политических и правовых течений, да и самой культуры, то оно должна не просто отрицать, а преподнести себя в историческом отношении с тем, чтобы показать, что всё о чём мог повествовать дискурс уже устарело. Иначе обучение продолжит оставаться поиском панацеи, вечного двигателя и способа доказательства любого чуда. Безусловно, человек основан на вере и должен укрепиться в вере во всё недостижимое, но он может надеяться уловить лишь частицы и следы из этого в истории дискурса, тогда как всё остальное предстоит открыть заново, предстоит выявить в отсутствии границы познания и воображения. Может быть гегемония как придание собственной значимости в каких-то случаях и выступает неизбежным исходом, но она может при этом быть избавлена от поддержки дискурса, неверно было бы учить формальному способу построения дискурса таким образом, чтобы это было обманом людей или даже системы. И даже если дискурса предполагает честную борьбу, он не может быть вечной борьбой всех против всех и утверждать это даже если речь идёт только о мягком воздействии, потому что исторически в это уже не следует верить.

Что касается субъекта, то он как известно в построительстве подлежит преобразованию, поэтому с исчезновением дискурса он также отойдёт в исторические хроники. Человек тем самым будет некоторым сосредоточением как сценариев, так и культурно-исторических установок, но каждый из носителей перестанет быть универсальным и данным представлением о единственном мнении. Но это может быть организовано только с исключением самой иерархической структуры подчинения, которая по сути сама предполагает верхнюю и нижнюю границу как направленности общения по направлению ребёнок-родитель. Собственно такого вида сценарные взаимодействия будут возможны и необходимы даже в отношении диалога бывшей метрополии с бывшей колонией, но теперь этот диалог должен становиться обратимым, когда в некотором смысле колония становится метрополией (например, с точки зрения возраста культуры и языка). Таким образом, иерархические структуры могут быть преобразованы по принципу перевёрнутого дерева: каждая из веток становится основанием для каждого из деревьев по крайней мере временно и вся иерархия должна быть способной выдерживать возникающую нагрузку, либо она подлежит преобразованию и частичному обрушению. В прошлом колонии могли разрушаться вследствие ослабления оснований для дискурса и гегемонии, но это обрушение часто было преобразовано недостаточно и не в полной мере, поскольку в полной мере оно означает открытие границы для нового преобразовательного эксперимента.

На этой экспериментальной основе может выстраиваться не только культурная и природная взаимосвязь, но также и общественная, которая во многом должна быть направлена на преобразование односторонности проблемы равенства-неравенства как ключевой хозяйственной разграниченности, определяющей и значимость послеколониальности. Очевидно, что значимым элементом международного хозяйственного дискурса на сегодня остаётся правовая история трансфертного ценообразования, связанного с враждебной юридической оптимизацией, а также и с особыми договорённостями, нарушающими границы дискурса, устанавливая непосредственные взаимосвязи между уровнем государства и корпораций. Возможным способом разрешения здесь могла бы быть условная разметка деятельности, либо разметка исходя из предложенной методики перевёрнутого дерева, при которой справедливость налогового распределения может быть проверена путём сопоставления и наложения возможных способов размещения хозяйственных структур, когда стволы организационного дерева разворачиваются последовательно в сторону той или иной юрисдикции. В целом же в отношении общественной справедливости всякий раз осуществляется попытка рассмотреть возникающие границы дискурса, но их может быть выстроено много и налоги в этом случае могут выглядеть как попытка пропорционального выравнивания уровней дискурса, без их принципиального граничного преобразования. Преобразование же такое необходимо в свете переопределения важности капитала, который бы вернул значимость труда как деятельного участия. Однако, само по себе представление рабочей силы как носителей капитала обманчиво, поскольку потребует установление некоторой пропорции распределения прибавочного продукта, то есть по сути выстраивания новых границ дискурса уже для выстроенного капитала, за которым будет закреплена та или иная доля средств производства. Следовательно, отказ от дискурса потребует иного распределения в принципе, где даже трудовое участие будет всего лишь одним из элементов общего распределения воздействий и влияний общественного и природного капитала. Но этот элемент будет весьма значим творчески и культурно, поскольку трудовое участие обозначает прежде всего эстетический вклад. Его же представление возможно через некоторую общую практику эстетики, опирающуюся на одну или несколько концептуальных системных эстетических моделей. В такой сам вклад конечно становится неопределённым и даже случайным, поэтому возникает проблема более сложного распределения — но это уже совсем другая история, начинающаяся сразу же за границей дискурса.