Если исполнение стандартов джаза похоже на попытки пройти через плёнку послесовременности или по крайней мере заставить её принять идеальные формы трансцендентальной эстетики, то некоторые другие жанры конечно стремятся её пробить. Но она слишком прочна и возможно лишь её растяжение или преломление в вычислительной действительности 3 порядка способно наконец создать пространство, которое освободит джаз из удушья и нарушения жизненного ритма, либо же случайно или семантически откроет путь к системной трансценденции. А пока мы можем обрести бытие времени через наблюдение взаимопроникновения культуры и контркультуры, которые от этого всё же не становятся ближе ни на йоту, как не сближаются и нацеленность города с умиротворённостью природы или как метафизика и позитивизм. Пусть эти ощущения обманчивы и за спокойствием леса обнаруживаются цели хищников, также как за позитивизмом новое кантианство, но похоже их все с некоторого времени начинает разделять плёнка послесовременности, по разные стороны которой они оказываются, также как оказываются разделены и люди на своих и чужих. В этом разделении всё обретает бессмысленность как небытие обретает своё или ничьё, .а может быть и чужое бытие. Не так просто ощутить одновременную сосредоточенность, .бессмысленность и разделённость, тем более, что наверное ещё никому не удавалось оказаться одновременно по разные стороны этой поверхности неподвласной мысли формы. Но именно так и представляется небытие: как видение нахождение на разных сторонах послесовременности. Если бы даже послесовременность была замкнута сама на себя, то ощущение от этого бы не могло стать более осмысленным, хотя оно бы конечно стало более оформленным. Просто поскольку плёнка не имеет толщины или она незаметна для обыденности, то её невозможно наблюдать и ощущать, даже если удастся увидеть. Вероятно, что наложение участков поверхности в массовом тиражировании данных и создаёт некоторую иллюзию видимости, но очевидно, что ни ложность, ни истинность этой видимости доказать невозможно. Поэтому лишь при достаточном развитии технологий систематизации или даже машинного осмысления может быть достигнут прогресс в этом отношении.

Другое дело классические для послесовременности переливания из пустого в порожнее и игры с нулевыми суммами. Подобно финансовым операциям люди начинают ощущать всепоглощающую отчуждённость действия, даже если им удаётся на некоторое время закрепляться на выпуклостях послесовременности. Эти выпуклости радости существуют здесь только потому, что где-то собрались вытесненные сознания и отчуждения подобно тому как общественные сознания разделились на высокоразвитые и способные выполнять только ресурсные роли. Другое дело — дело планеты. Город может сколько угодно быть зацикленным на собственном непонимании жизни окружающего пространства, но он продолжит существование за счёт непонятной ему области. И на этом пути планетарный город как новообретённое цифровое единство рискует окончательно испортить недоступные его пониманию трансценденции планетарных систем и смыслов. В этом он и стремится конечно же обрести своё небытие, смотря через очередное воплощение безжизненности плёнки — стекло уходящих через болота и насыпи поездов. До необратимых изменений здесь никому нет дела, возможно потому что вместо общего дела все заняты своими. Но именно поскольку ничего своего не бывает, то тем самым очередная иллюзия окутывает сознания и укрепляет их в неведении конца. Всё время возникающие перед глазами экраны умнофонов не перестают зацикливать сознание по эту сторону плёнки — и оно попеременно может открывать недоступность потока и небытие цели, но в однооконности не может обретать разницу бытия и небытия подобно тому как не может одновременно представить себя в окне и за окном. Даже если люди открывают окна, то они вероятно ощущают лишь игру ветра и ощущают скорость, которая по прежнему укрепляет хи в вере в истинность поверхности, по которой они перемещается (и возможно она кажется им даже плоской, когда на самом деле она искривлена).

И музыка продолжает оформлять и поддерживать формы поверхности, становясь то более, то менее упругой, но кажется всецело разделяя уверенность в абсолютной прочности и неразрывности действительности. Но именно поскольку поверхность различна с разных сторон и в действительности скрывает в себе все доступные структуры бытия, то одни и те же колебания представляются совершенно неузнаваемым образом. Пока одни маршируют, другие ощущают покорность, пока одни растворяются в рассветной тишине, другие судорожно ищут пустоту ночи, пока одни смотрят на огонь — другие готовят на нём добычу. Но в сущности всё это проявления одного и того же, проявления разделённости представлений, которые возникли вероятно тогда же, когда музыка разделилась на танцевально-обрядовую и колыбельно-повседневную. В некоторые эпохи удавалось избежать этого разделения, но как классическая музыка связана с танцами, так она всё же сохраняет способность к усыплению внимания — именно в таких противоречиях и достигается некоторая свёрнутость или упакованность бытия в лучших её проявлениях. Другое дело, как это осмысление возможно сегодня, когда всё немыслимое уже помыслено, а всё недосказанное уже записано, когда человек готов лечь на поверхность песка и травы и оставить свой отпечаток, который уже не значит ни больше, ни меньше, чем отпечатки прибрежных трав, диких животных или синего углерода. Один из путей состоит в обращении к история и наблюдении тем самым археологических последствий отображения если не самого образа человека, то скорее самого его мышления и разорванности этого мышления в абстрагировании. Конечно такой путь заведомо исключает обретение себя, но по крайней мере он даёт надежду на обретение как мира в душе, так и гармонии в окружающем мире. Как чувство беспочвенности насаждает образность, так и история вырывает с корнем бытие. Пока мы движемся нас держит плёнка, а когда скорость прекращает длиться наступает или хаос или видимость абсолюта. Наконец, простые звуки вновь наполняют сознание своей неуловимостью, вновь погружаясь в глубины сновидений. Возможно эти волны уже забыты и ушли в небытие без воспоминаний, но возможно они вновь начнут своё течение, которое наконец породит фонтан жизни, не замечающей натяжения послесовременности, но черпающий источник где-то в неизвестности с тем, чтобы показать устремление и отношение ко всем возможным поверхностям, что наконец если не откроет, то окунёт сознание в естественную красочность, которую вобрала на миг и навсегда в себя, как и в других прозрачность воды и мысли одновременно и разновременно бесформенно, гармонично, бессмысленно и осмыслено, словом так, как требует того свобода, трепет и заброшенность на ещё живой планете. Тем самым разрушение плёнки может означать что угодно, чего мы пока не знаем: новое обретение человека как представления или как идеала мышления, иную эстетику и соединённость значений языков, их превращение в неязыки, непостижимое развитие возможностей человечества в пересовременности и отказ от интересов человечества, а возможно и перепись всех звуков, но не архив и не возврат к историям и сознаниям, а непостижимый звук бьющего ключа или равномерность накатывающихся волн — странно, что эти звуки были здесь уже всегда, но за плёнкой, как и на плёнке их одновременности и повторяющийся неповторимости никто не замечал пока безуспешно пытался их перекричать.