Когда говорят о кумовском капитализме (англ. crony capitalism), то прежде всего рассматривают соответствующие общественные (клановые) и личные связи в качестве ограничителей для постоянства извлечения ренты в финансовом измерении. Поэтому данный вид капитализма рассматривается как своеобразное ухудшение относительно идеального капитализма подобно тому как возникают ухудшенные формы от обозначенных форм у Аристотеля. Поскольку кумовской капитализм сам определяется через связи именно с государственными структурами, то эта хозяйственная система сама ухудшает форму правления видом непотизм. Возможно «идеальный» капитализм где-то и существует, как существует идеальная демократия (правда её идеал считали невозможным кажется уже отцы-основатели демократии современности, интереснее наверно этот вопрос обстоял для множества городов-государств древности, где существовали и такие формы как например Новгородская республика), особенно в относительно небольших образованиях, подобных городам-государствам, но дело в том, что в культурном отношении любая форма хозяйства представляет собой ухудшенную форму общества и природы как общения и общежития. Хозяйственная сфера сама выступает как вечный двигатель, выкачивающий соки из общества и природы в виде негэнтропии, что обычно и отражается в модели дела. Попытка сделать её устойчивой — это всего лишь шаг в направлении относительного прощения грехов, но не их искоренения. Другое дело общественный и человеческий, а может быть природный капитализм — но в этом случае деятельность выходит за пределы хозяйственной системы. Что касается кумовского капитализма — то он брат институционального и бюрократического управления — все они так или иначе создают устойчивость, хотя действительно не всегда обеспечивают соблюдение присущих государству образующих (конституционных) свойств.

Если одна из форм капитала (обычно производственный или финансовый) становится преобладающей в организации, то это означает формирование соответствующей устойчивой структуры извлечения ренты над соответствующей деятельностью. Изначальное вложения капитала может обеспечивать или нет формирование соответствующей структуры, но обычно неухудшенной формой считается техническая, связанная с правовыми институтами. Для формирования системы необходимо же обеспечить структурное самовоспроизводство, которое правда в условиях отдельного производства и хозяйства за исключением сельского и информационного затруднено, а значит в основном потребуется опора на общественные и человеческие системы, которые должны ставиться в зависимость от финансовой. Поэтому там, где опора делается на личные, семейные связи, то речь идёт о преобладании человеческого измерения. Проблемой здесь становится то, что человеческое измерение скорее становится жертвой мифологемы. В случае с кумовским государством при этом выход может быть относительно проще — достаточно преобразования человека, тогда как в менее ухудшенном институциональном или бюрократическом государстве избавиться от технологемы может быть гораздо сложнее, поскольку человека придётся взращивать на выжженной или выстриженной земле. Правда некоторые управляющие развитые хозяйственные мировые структуры можно считать сосредоточиями над удалённым производственным капиталом как собранием технологем, воспроизводящих в конченом счёте из одних технологем другие.

В условиях ошарованного оцифривания избавление от технологемы вдвойне или в кубе сложнее. Если человеческие и общественные системы как неустойчивые и сами зависимые от иных формах капитала превращаются в информационный капитал, то они попадают в ловушку всеобщего наблюдения, когда наблюдаемые или вечно больные граждане становятся залогом извлечения цифровой ренты как общей негэнтропии. Но такое представление ренты иллюзорно, поскольку сами услуги начинают рассматриваться как цифровые («оказываемые» одними приложениями другим), а зачастую они образуют пустое место, занимая те услуги машин, которые всегда были на фабриках в изобилии. Зато новые цифровые фабрики как и раньше создают основы для новой ухудшенной формы государства-общения — цифровой демократии. Выход из цифрового концлагеря по-видимому заключается как и раньше в общественном и человеческом освобождении. Но это не освобождение ради освобождения как независимость ради независимости — это взращивание самоорганизованности как ответственности за природу. Таковы основы формирования культурной инженерии, как человеческой и систематичной междисциплинарной посленаучной или даже перенаучной (как идущей к пересовременности) дисциплины.

И ясно одно, что первостепенной общественной задачей является обеспечение устойчивости культурного капитала как разновидности природного. С одной стороны, это выражается в народном и племенном творчестве, но это же может открыть дорогу не вперёд, а к очередной ухудшенной форме консерватизма. С другой стороны, культура как диалектически противопоставленная прагматике сущность по определению выражает отрицательную ценность для хозяйственной системы, поэтому вначале необходимо разрешить возникающее противоречие. Отрицательная ценность сама может выступить в качестве отрицания отрицания и тем самым и создаваясь как случайность и затем развёртывается как самоорганизующая система, замыкая цикл человеческого воспроизводства через принцип неопределённости жизни. Мир в действительности не выглядит столь однозначно, поскольку культурный капитал можно выразить и как общественный и как политический и как философский, религиозный и наконец научный. Но почему-то науку рассматривают в качестве технического института, скорее чем мифологему. В любом случае за человеком стоит культура, а за наукой — посленаука или перенаука. Именно она образует устойчивость и образует человека в течение по крайней мере школьного периода наравне с народной культурой, культурой общения. Это образование - и есть культурное взращивание, которое не обязательно таким является — весь вопрос, насколько в нём гармонируют вопросы культуры и науки. Часто образующиеся именно так и рассматривают знания как культуру с отрицательной ценностью, как нечто, что им не пригодится. Но может быть так происходит как раз в диалектической противоположности, в том, чтобы всегда было чему себя противопоставлять. Это ведь и создаёт возможность для повышения эффективности, а не непосредственное целеполагание. Политический капитал по-видимому сможет образовываться и воспроизводиться с достижением более высоких организаций форм правления, хотя уже сегодня в индивидуалистических системах он рассматривается как капитал отдельных деятелей. Личность часто может действительно играть важную роль, но сами по себе личности — это лишь элемент в подлинно устойчивой культурной системе. Поэтому через пережитие и взращивание в себе культурных ценностей можно не только утрачивать прямолинейность, но и обрести наконец системное единство с миром.

Возможно ли взращивание предпринимательства, основанного на устойчивости культурного капитала? Всё зависит от ноогенных элементов общественной системы, от заложенных структур этоса. Питание может быть и быстрым, может быть направленным на знакомство с подлинно культурными традициями. То же относится и к кино и музыке. Часто культура стоит дорого, но часто она оценивается в гроши по сравнению с золотистыми обёртками, подлинно ничего не содержащими. Есть ли у нас надежда, что обернув наконец культуру в золотую оправу мы откроем путь чему-то подлинному и для человека и для природы? Культура часто противоречии неустойчива, поэтому в своём обращении она вероятно потребует превращение всех в культурных предпринимателей, достижения новых форм культурной устойчивости. Учитывая развитие науки надежда у нас есть, особенно если не сводить их к технике и мифах, хотя и забывать о них не стоит. В конце концов взращивать как самоорганизующиеся системы возможно только что-то подлинно культурное.