Мы продолжаем повиноваться неявному императиву поведенчества, когда совершаем новый шаг в наших мыслях, задумываясь о том что мы не можем судить других людей и должны оценивать их поведение. И само право, отношения, которые регулирует государство во многом представляет собой поведенческую модель, основанную на имеющихся мыслительных структурах, от которых не так просто избавиться и будет ещё сложнее избавиться, если структуры превратятся в информационные структуры и структуры данных. Правда сама мусорность и небезопасность подобных структур способна в конечном итоге обесценить любой дискурс и привести к стихийным общественным переворотам. Но мы всё ещё продолжаем задумываться, можно ли будет обойтись без существенных потрясений и воплотить протест против информатизации через саму обыденную жизнь, которая правда при этом должна перестать быть как поведением, так и повседневностью.

Хотя для кого-то любая общественная структура может показаться и никогда не существовавший по крайней мере со времен постструктурализма, впрочем и самого послеструктурализма могло и не быть, если мы рассмотрим как поведение, так и деятельность именно коллективных сущностей, а не индивидуальных субъектов. Но и изменённое поведенчество не может претендовать на определённую значимость, даже если как в необихевиоризме с ним сопоставляется некоторое мыслительное построение (структура или послеструктура), обеспечивающее новый уровень рациональности как направленном на коллективное благосостояние. В итоге же это означает внешнее управление во имя некоторого блага, которое, правда, попутно соединяется с укоренением неравенства и статистическим же упорством по укоренению продающих структур до тех пор, пока эти структуру не поглотят и саму статистику, начинающую учитывать как природные «богатства», так и общественную «жизнь».

Но предположим мы избавились от этой неявной структуры поведенческого императива и тогда мы должны обосновать наше суждение относительно других или же считать себя частью коллективного субъекта/троекта или некоторой иной множественной сущности. И мы должны представить, что мы не можем действовать и наши действия не имеют смысла, но одновременно мы должны следовать западному, логосу чтобы сохранить возможность какого-либо суждения, понимания того, что мы не можем просто отступить в область коллективного бессознательного (и тем более личного). Тогда мы по-прежнему можем считать эту область некоторой сценарной оболочкой, в которой моделируются некоторые вероятностные пути, независимо от их возможности осуществления для нашей собственной позиции и собственно мы здесь продолжаем занимать позицию другого коллектива или стороннего наблюдателя. И в том смысле это есть новый научный подход, который противоречит предыдущим разработкам экономики и прагматики, требующим типизацией поведения и поиска именно закреплённых закономерностей, которые можно обосновать статистическими методами (но как оказалось, что само было научной мифологемой, поскольку большую часть экономических исследований даже в крупных и именитых журналах нельзя воспроизвести, тем более нельзя их воспроизвести без помощи авторов; но даже «точные» науки продолжают приближаться к граням неизведанного и в этом смысле похожи на первых палеонтологов, которые обнаруживали и собирали кости мегалозавров с тем, чтобы установить точную дату сотворения мира Богом за 4004 года до рождества Христова).

Вопрос может быть поставлен и как машинное обучение (или техническая помощь) против медленного человеческого (естественного) мышления, потому что мы можем представить много областей на сегодня, где применение машинного обучения позволяет превосходить мыслительные процессы и решения, которые ранее были основаны только на коллективном сознании групп или общества, применяющих некоторые средства взаимодействия. Хотя по сути именно коллективное мышление, которое не основано на технических средствах и продолжают оставаться движущей силой интеллектуального развития человечества, а попытка создать нейросеть и есть в некотором смысле стремление наконец достичь того технического уровня, который заменит само человеческое мышление в общем смысле как коллективное мышление, поскольку оно также основано на большом наборе данных как и знания множества людей. И само превосходство машинных методов (по крайней мере в некоторых областях, например, в моделировании на основе статистики игроков новых способов подачи угловых ударов в ногомяче) основанных на общественных данных и позволяет говорить о том что коллективная сущность в конечном счёте представляет большее значение, чем любая индивидуальность, и тем самым либерализм сам себя опровергается, когда он опровергается такими коллективными средствами, которые к тому же вступают в противоречие самой правовой системой с её неизменным столпом субъектности, пусть пока и не вызывая явных политических противоречий в силу того, что сама политика уже утратила свое прежнее значение и превращается в очередную театральную постановку, подобную той, какой было превращение монархии в церемониальное, декоративное лицо.

Но что из себя тогда представляет это коллективное образование которое может выйти за пределы представления о его поведении? Мы можем представить его как набор функций по аналогии с теми, которые выполняют отдельные приложения или окна доступа к технологии, потому как обучением начинает применяться в отдельных областях, заменяя в них именно те управленческие систематизирующие функции, которые очевидно до этого выполнял коллективное сознание. Но это будет лишь первичное представление о функциях, которые в конечном счёте нас возвращают к попытке рассматривать поведение как значимое или же наоборот, противоречащее общественной ценности. Но внешнее «поведение» должно быть случайным (если оно может быть в принципе определено как единичное следствие внутреннего неравновесного состояния) и оно не может подчиняться самому принципу или императиву поведения, то есть преодолевая поведенчество мы фактически преодолеваем действие, изобличаем его определённость. И поэтому функция не может быть привязана к действию, поскольку она перестаёт иметь какое-либо осмысленное значение, хотя она может оставаться всё ещё технической функцией как привычкой или стремлением повторять некоторые процессы находя в этом какой-то, пусть даже эстетический, смысл, который на самом деле не существует, а другое дело - это поскольку оно оторвано а от какого-либо личного значения, смысла, оно на самом деле стремится к преодолению сознания. Так ранее работники функционального труда стремились занять сознание чем-то осмысленным, так и вторичные функции стремятся к вытеснению мышления, но это не значит, что мышление не может быть встроено в деятельность, это значит, что тейлоризм подлежит искоренению. Значит функциональное представление влечёт осознание того факта, что у сознания и общества есть «поведение» лишь как значение или представление и в этом смысле получение знания — это факт отрицания самого себя. А такое определение выглядит вполне подходящим на стремление к преодолению структуры, так же как и на преодоление границы между коллективным и индивидуальным авторство,м поскольку у авторства уже не существует как и утратили значение любые законы о защите авторских прав, но по сути любые другие законы которые не связаны с безопасностью или статистической выборкой. Законы по сути превращаются в математическую функцию, которая имеет узкую область определения, связанную с некоторыми особенно важными критическими областями поддержания общественного организма в которых эти законы должны действовать просто также точно так же как действует парасимпатическая нервная система, которая поддерживает функции живого организма и нарушение законов по сути остаётся незамеченным поскольку она не имеет интеллектуального значения никакого отношения.

***

Но в конечном итоге для организации деятельности сохраняется значение и отдельных сущностей как других сознаний пусть даже разделенных на части. И эти элементы выступают как образы человеческого и общественного капитала, если рассматривать хозяйственное картографирование как всё ещё пересекающую область, которую мы стремится ограничить поиском нового бытия. И если их проецировать на функцию организации деятельности, то так или иначе появляется возможность рассматривать их положительные и отрицательное значение в смысле как эмоциональной оценки, так и прироста знания. В более общем смысле нам необходимо новые дроби которые бы рассекали эту мифологизированную структуру, чтобы мы могли выстроить новый общественного картографию составляющими этих дробей будут выступать элементы здоровья и нормальности, а может быть те же самые сновидения бессознательно. В сущности в первую очередь необходимо устранить самоопределение нормальности как предельно структурированной сущности которая имеет диктаторские замашки формальной структурной диктатуры значения над обозначаемым. Но и оставить в числителе или знаменателе дроби само бессознательное также было бы безрассудно. Но с другой стороны норма — это именно сверхсознательное определение, которое репрессивно по своей сущности. Дроби постмодернизма и должны были по мысли Фредрика Джеймисона выступать равнозначными в своих числительных и знаменательных составляющих, чтобы они могли выступать как язык толкования друг друга и чего-то ещё. Но мы уже долгое время пытались толковать бессознательное через сознательные элементы, а потом ещё и дополнять их какими-либо диктаторскими суждениями психоаналитика, которые и превращали любую поверхность в плоскость, которая далее обыкновенно сводилась к одномерному мышлению по направлению прагматического дискурса.

Если мы наконец задумываемся о том, что неважно уже само толкование стандарта как технологического или онтологического элемента, то мы можем рассмотреть такую дробь как бездействие и онтология. Человек получает в руки средства бездействия, но он их получается как структурированные элементы, которые позволяют превращать сами действия других людей в бездействие именно структурным образом, на систематической основе организуя отдых. Вопреки этому человек не должен задумываться о том что он может отдыхать, но и как раб божий он должен продолжать свою дискурсивную (в первую очередь потому что она текстуальная) деятельность даже если он отрицает сам дискурс. И неудивительно, что попытка задуматься над значением как отдельного человека, так и государства всегда приводила к противопоставлению тому, что люди понимают под повседневностью, обыденностью и отдыхом от чего-то важного, наконец ленью — противопоставлению таким образом необходимости преодоления.

Послесовременность наоборот превратила повседневность в невероятную структуру, которая тянется от того бесконечности и которая готова превратить всё в информационное пространство. Именно этой структуре и должен в первую очередь противостоять человек начиная свою информационную революцию как восстание против возможности любой систематизации или превращения своего сознания в представимость в виде текста. Свобода человек в этом смысле начинается с того момента, когда он перестаёт говорить и когда он отрицает само слово (а общественно — когда общество сталкивается с некоторым моментом языкового отрицания и преобразования). Для человека это наиболее заметным может быть в состоянии аффекта или особой чувствительности, когда сознательные и сверхсознательные элементы отступают буквально на глазах, чтобы восстать вновь. Общественно тоже самое мы могли наблюдать в лозунгах и на растяжках времён вынесения всего на открытый общественный суд наблюдения каждого слова, но теперь лишь поглощаем в рекламе, которая не отключает, а всего лишь вытесняет язык. В этом смысле сведение всего к повседневности не позволяет обывателю послесовременности даже приблизиться к представлению о том, что он должен отказаться от слова, потому что в первую очередь он должен обрести это слово, чтобы он мог его утратить, впрочем временная или логическая последовательность здесь уже не важна. А если он мыслит диахронически и утрачивает его уже раньше, чем он его приобретает, то он обесценивает сущность своего творения.

Итак здесь мы соединили бездействие и онтологию по крайней мере с одной стороны в направленное бездействие, которое экскурсивно доступно и в коллективном смысле и индивидуально. Но если само творение рассматривается из-за пределов общества и цивилизации, то есть со стороны онтологии более высокого уровня, или же онтологии без уровня, отрицательной онтологии, тогда бездействие будет представляться как долженствование отказа воздействия на происходящее во вселенной. То есть если логос стремился к познанию покорению вселенной, то бездействие ко вселенной требует того, чтобы человек не стремился к завоеванию и путешествию через пространство, то есть по сути это означает замкнутость в данной точке бытия по крайней мере как идеала бездействие для данного онтологического значения. Но чтобы достичь этого идеала сначала конечно безусловно необходимо исследовать всю вселенную и только после этого можно было бы успокоиться познав значения этой дроби. А до этого её составляющие будут оставаться не определёнными. Но тем не менее именно с таких позиций можно было бы начинать исследование, а не из того примитивного стремления, которым раньше был изнутри покорён человек, якобы обладающий чувством рациональности или каким-либо пониманием и превосходящим знания других коллективных образований, таких как животные сообщества, которые в своих общественных нейросетях также накопили определённый опыт и знания, которые по своим эстетическим качествам ничуть не уступает человеческому. а во многом даже его превосходит в силу их большей длительности и меньшего воздействия на окружающую среду, которая собственно не является для них окружающей в отличие от разграниченности в примитивного мышления человека, который придумал такое обозначение мира как окружающий.

Но это же мышление свойственно и самому поведенческому стремлению человека понимать своё поведение как поведение себя и определять себя как себя то есть как ту самую границу дискурса, которую он так трепетно пытался сохранить, возводя стены, замки и правовые конструкции. Но возможно, что распространение иллюзорного диктата слова и самости произошло уже потому, что человек сам изобрёл слово homo, которое и до переобозначенной через мёртвенность латыни и до этого видимо появлялось в различных языках как особенное обозначение или заимствованное в местном религиозном опыте толкование. И практически неизменно мы не найдём практически такого языка, такого племени, которые бы не использовали какие-либо обозначения для себя или бы отрицали свою существование как сознания, мышления. Это действительно удивительно, учитывая что первобытные люди часто ассоциировали себя с реками, озёрами, природой, но с некоторого момента сам язык как будто бы покорял их первоначальное представление о мире, которое во многом было более правильно своим примитивизмом лингвистической конструкции, которая требовала наличие подлежащего сказуемого и само это динамика уже тридцатое все предыдущие эстетические достижения разума. Своего исследования требует и особая динамика центров персонификации, которые выделены в человеческом мозге, но по-видимому присутствуют почти у всех животных, возможно, что за доминирование самости ответственно именно их наличие, которое само стало следствием прагматической необходимости.

Итак мы, можем отрицать человека и в этом нет ничего удивительного для модерна, который продолжает развиваться и в пересовременности (которая может наступить) и в послесовременности (которой могло не быть), да ещё мало ли где (учитывая множественность трактовок того, где и кто находится в своём мыслительном времени), но гораздо важнее определить множественность построения этого картографического пространства в котором возможно бездействие без структуры. Такое картографирование должно позволить отказаться от представления других и как структур и как приносящих какую-либо пользу. Конечно, так люди могут превращать домашних животных в качество священных, за которыми требуется уход сам по себе, но возможно люди к этому всегда стремились, так же как они поставили ребром демографическую проблему чтобы лишний раз задуматься о созидательных возможностях бездействия (хотя в послесовременности это к сожалению было скорее местным свойством плёнки, которая эгоистично неравновесно расценивала удовлетворённость и потребности). Но если общественный капитал - это новая сказка, она всё же может помочь образовать общество за пределами утопии, по крайней мере здесь личное бездействие может становиться общественным смыслом.

Человек не может купить себе гарантию собственной непогрешимость или сертификат вечной жизни и не может застолбить за собой места в развитии разума и действительно изменяя своё мышление человек должен перестать быть собой как и со временем выйти из биологическая оболочки не оставив сущности от своей точки свободы, ничего что бы могло иметь значение. Цепляться за набор генов — это есть примитивизм, который выработал дискурс. Человек должен задуматься над тем что, его существование будет так или иначе продолжено, но это существование сущности ничем не отличается от другого эстетического содержания материи. А что касается идеальной сущности то этот вопрос по-прежнему требует дополнительного исследования, но на сегодня мы не имеем достаточно свидетельств, которое бы были статистически подтверждены. Хотя многие ученые заявляют о том, что мир — это скорее всего голограмма, а значит имеет некоторые другую сущность за своей границей. Но что касается самого мышления, поскольку оно вупаковнено (инкапсулировано) на материальном субстрате и относительно собственной абстракции как временной границы прошлого, то ему всё равно, что скрывается по ту сторону существования, оно принципиально может верить, что оно способно знать будущее, но статистически это не так легко доказать (и видимо, пока ещё никому не удалось, поэтому область веры продолжает оставаться именно такой, как и несколько тысячелетий назад). Здесь и сейчас цели и задачи остаются неизменными: продолжать исследовательский процесс, по возможности сохранив этот мир в первоначальном состоянии и возможно даже обеспечив затем его дальнейшего существования, предотвратив его самоуничтожение. Иначе сама история кажется бессмысленной, если она будет в какой-то прекрасный момент стёрта очередным космическим взрывом. Вопрос «зачем?» на этот раз перестанет быть столь фундаментальным как представляется для обыденного сознания людей, другие же могут продолжать происходящее как просто интересную деятельность, которая позволит скоротать вечность.