На вопрос что можно отвечать как. Но как можно отвечать на вопрос что? Как то, что становится чем-то как-то превращается само в становление что и как. «Что» определяет абстрагирование через дискурс отстранения от себя, но последнее не есть «что», как и не есть «как». Тогда что оно есть или чего его или её (или чего-то между ними) нет нельзя сказать из самого этого дискурса. Но что есть сам дискурс, отрицающий своё основание как что-то? По крайней мере он отрицает себя как-то, но основание в нас самих не становится и не изменяется как-то. Как то бытие, которое действительно неотрицаемо, но которому мы как абстрагирование не можем принадлежать. Постструктурный дискурс избавляет и от нас и от структуры в нас или вне нас, хотя это не так очевидно, как то, что это не есть что-то внутри нас или вне нас.

Но если можно отрицать дискурс, то с другой стороны можно предложить дискурс отрицания. А такой дискурс скорее западает в умы большинства в информационную эпоху, даже если первым кирпичиком в этом дискурсе становится кирпичик отрицания самого цифрового в нас: мы не есть цифровое, мы дискурс отрицания цифрового, цифровое нужно, цифровое полезно, цифровое — лишь необходимость, но не есть общественная действительность. Раньше отрицали многое: отрицали других, отрицали отрицание, но в основном дискурса не было, да его в принципе и не может быть как чего-то, а представить то, что не может быть чем-то — сложно, поэтому его и не представляют. Альтруизм и любовь к врагам также играет важную роль. Поэтому забавно слышать современных критиков автократии, которые пытаются критиковать и обвинять кого-то в убийствах, но почему же они не пропагандируют сами любовь к своим врагам, если исходят из дискурса любви к человечеству? Именно потому и возникает вражда, что дискурс отрицания оказывается глубже мысли, глубже бытия. Он проникает до самых основ ощущения, до последней капли крови, до кончиков волос, отрицающихся в своей разрезанности или распущенности. Отрицать тогда не сложно, сложно не отрицать. И сложно отрицать не, что почти тоже самое, разница видимо или невидимо лишь в направлении абстрагирования. Действительность может абстрагировать нас самих через обратную связь развития, эволюции, поэтому {в том, что мы отрицаем не} {не удивительно}, что возникает обратная связь не отрицания, которая идёт из единства природы, единства гораздо более сложного, чем какой-бы то ни было дискурс (здесь я воспользовался фигурными скобками для разграничения областей отношения «не» за неимением по-видимому доступных стандартных средств пунктуации, кавычки лишний раз употреблять не стоит по причине смешения означиваемого (без кавычек) и означаемого как видимости (в кавычках) — в конце концов само означиваемое слово и его соответствие в тексте переозначивается, в этом и есть потеря ясности структуры как структуры паутины, в которой отдельные элементы уже не так важны как всё целиком). Пока мы отрицаем не путём выявления самого дискурса отрицания мы будем пытаться разрушить и сам этот дискурс. Так можно находиться в состоянии внутренней эмиграции, в том числе и на поле информационных, поисковых систем: мы пытаемся избавиться от их персонализации, но они продолжают нас персонализировать. Их информационная персонализация и исходит из дискурса отрицания, на этот раз вывернутого наизнанку, поскольку мы сами создаём вопросам, ответами, использованием эту систему, которой пытаемся доверять. Мы всё ещё пытаемся только пользоваться ею, но разве мы сами в это верим, разве следующее поколение не представит эту разницу как миф послесовременности, устранив тем самым отрицание, устранив внутреннее напряжение, но тем самым лишь затуманивая действительность, создавая новую мифологию обыденности, в котором отрицание всё еще содержится, но уже не как дискурс, уже не как напряжение, а как простая данность использования, жизни, которая представлена искусственно, но культурно, текстуально, но не контекстуально, осмысленно, но не осмысливаемо. Попытка сохранить отрицание — важный шаг в переходе к другому дискурсу, который бы позволил сохраниться взаимосвязи с не, а его необходимо сохранять, пока мы не можем сделать эквивалентную подстановку не на не не без встраивания отрицания в связку «не не». Природа же как отрицает человеческий дискурс, так и создаёт и поддерживает его своей противопоставленностью. Не так ведь просто начать событийствовать с природой, если человечество практически всегда либо отрицало её, либо рассматривало её через дискурс отрицания. Христианский дискурс также в какой-то мере есть дискурс отрицания природы: есть Бог и есть мир, есть ангельских град и есть град земной, есть люди, а есть звери. Это конечно не отрицание, но это некоторый дискурс отрицания. Как его представить в информационный век? Есть люди и есть роботы, есть человеческий интеллект, есть искусственный интеллект, есть домашние животные, а есть их виртуальные аналоги и в конечном счёте есть эталоны и их аналоги, аналоги, становящиеся всё более цифровыми. Даже если мы перейдём к эффективному применению нейропроцессоров — то они будут в дискурсе отрицания, хотя если они созданы уже по подобию (хотя пока и не по образу) естественных нейросетей — то где же здесь отрицание природы? Но природа отдаляется по другому дискурсу: дискурсу естественного или объективного мира и дискурсу виртуальности, моделирования. Здесь абстракция как концепция постструктурности занимает пространство противодействительности и сама порождает развитие внутреннего дискурса. Но в этом нет ничего нового, поскольку дискурсы, как и простые отрицания в цепочках крайностей, практически всегда развиваются замкнуто, даже если система называется открытой. Из дискурса сложно выбраться, как и из обыденности. Порой достаточно уехать на природу, остаться в тиши леса, вслушаться в звуки зимнего леса. Но почти всем по-прежнему нужна скорость, нужно движение, движение в основе которого дискурс отрицания, а снаружи — отрицание дискурса. Но избавиться от этой зацикленности и связанности можно действительно через постструктурность: достаточно бежать на пределе сил или стоять на пределе терпения, тогда может открыться дискурс со стороны. Когда же он открывается представлениям, становится частью абстрагирования, то если он и не исчезает, но теряет свою внутреннюю и внешнюю власть над сознанием и мышлением одновременно.

Когда больше нет стремления к будущему, то нет и бегства от прошлого. Принять и то и другое может быть тяжело — но это гораздо легче, чем всегда пытаться завязать себя на Гордиев узел, который можно лишь разрубить. Разрыв дискурса как поток через водную глубь, как стена плачущего дождя, навсегда заснувшего в уединении со своим наблюдателем прямо у него перед глазами, а может быть внутри его глаз. Антиинтенциональность возникает из осмысления и осмысливания, из данности потока без данности, из пустоты баз данных, в которых нет действительности, из забывчивости ежедневного обращения к другим мирам, из не отрицания отрицания, из присущей смятой траве инопланетной умиротворённости. Но знак — это слишком просто для размышления, как и образ — слишком тяжело для сознания. Стоя перед глазом бури — закрой глаза, может быть и она сделает тоже самое. Но как и во многих книгах — это может быт всего лишь иллюзией, буря может стереть нас с лица земли, а мы даже не успеем стереть слезу со своего лица. Так и планета может исчезнуть по неведомым причинам: будь то вспышка сверхновой, приближение чёрной дыры, которую мы пока можем считать планетой Икс, другие неизвестные нам ещё опасности, либо самое банальное столкновение с небольшой блуждающей звездой. Осознавая неопределённость будущего, мы его тем самым принимаем и осознаём ответственность, даже если мы всё ещё отрицаем себя.

Дискурс — это не дискурс, как и дискурс, как и что, как и как — всё зависит от зависимостей и представленности. Дискурс — это дискурс не, пока он — дискурс отрицания, но потом он может стать и дискурсом не не, хотя и не стать дискурсом принятия. Это не удивительно, как и удивительно само не. Тогда в дискурсе не это отрицается, значит не это становится не удивительным, а если не это становится не удивительным, то высвобождается само это в своей агностической данности, так что всё онтологическое пространство становится доступным для разметки как и вся паутина. По-видимому так и зарождается паутина, как действительная, так и мнимая. В конце концов паук отрицает свою жертву, даже если её ещё нет. И вот мы обнаруживаем дискурс паутины, разрушаем её представленность в структуре, поэтому возникает дискурс не не. По сути мы уходим как от изначального этого чего-то, так и всего остального, что не есть это что-то. Но тогда что есть это что-то уже в дискурсе не не? Это не есть не что-то и не есть не что, но важно расставить правильные соотношения бытийствования в есть и чего-то как онтологии. Если что-то, которое перестало быть чем-то, даже не бытийствует, значит оно и не подчиняется в принципе логике, в том числе логике «если-то». Именно из постлогики поэтому и вырастает другое понимание бытия, приближение к другому дискурсу, в котором нет интенциональности действительности. В конце концов действительность не есть бытие, как бытийствование не есть жизнь. Жизнь — это всего лишь один из элементов дискурса, как и действительность — один из объединяющих принципов её оснований. Но не в отрицании жизни разрешается переход к другому дискурсу, он происходит в других основаниях и измерениях. Когда нет внутри и снаружи, то любое что-то — мы сами, а мы сами — что-то, нечто, и не что, равно как и не бесконечное количество раз что, равно как и не {не бесконечное не количество} раз что. Кажется, что так просто мы отрицаем все границы, но мы ничего не отрицаем, как и не отказываемся от структур. Но мы можем также и признать структуры и одновременно их не признавать, поскольку в этом нет большой разницы, если мы исходим из дискурса. Важно только сохранять этот постструктурынй дискурс антиинтенциональной действительности, если он всё же будет обнаружен, потому что как и не потому он как и не он распутывает нити не распутывая и не разрубая.