Да, вначале было слово. Или много слов. В сборнике переводов и статей Сергея Цоколова «Дискурс радикального конструктивизма» это слово из концепции Жана Пиаже в рассмотрении Эрнста фон Глазерсфельда переведено как «аккомодация»[1, p. 112]. Оно означает некоторое изменение модели абстрагирования человека в том случае, когда возникает возмущение, когда не удаётся объяснить происходящее, уложить его в рамки циклов и целей. Можно было бы его сравнить просто с «разрывом шаблона», но в концептуальном или языковом построительстве всё не так просто как на фигуративном уровне, поэтому это конечно не просто шаблон восприятия (сенсо-моторный, связанный с конкретной ситуацией и соответствующими сигналами). «Аккомодацию» можно называть фокусировкой или перестроением, а может и собственно элементом построения, открытия чего-то нового. Исходя из культурного прагматизма аккомодацию можно связать с культурным приращением.

Много слов — потому что кроме аккомодации также есть и «ассимиляция». Как пишет Эрнст фон Глазерсфельд, главное, что стоит запомнить в отношении этого понятия в его использовании Жаном Пиаже и женевской школы психологии[1, p. 112–114] — что ассимиляция не предполагает в данном случае простого включения действительности в рамки абстрагирующей структуры личности, но наоборот — это можно сказать простое накопление материала без какого-либо изменения структуры. Поэтому ассимиляцию можно перевести как наложение (возможно в оригинале важен именно корень похожести, то наложение отвечает сравнению по принципу подобия, также см. пример Эрнста фон Глазерсфельда с наложением перфокарт[1, p. 113]). Итак, пусть это будут слова приращения и наложения. Ясно, что они как элементы процесса соответствуют концептуальным схемам культуры и прагматики. Но также есть и контркультура, как и антипрагматизм — как объяснить их в этих операционных понятиях построительства? Можно считать их основанными также на соответствующих операциях приращения (аккомодации) и наложения (ассимиляции) в том смысле, что они формируют некоторую деятельность и институты, которые соответствуют по принципу противопоставленности некоторым культурным и прагматическим элементам.

На следующей день мне довелось открыть (наблюдать) в себе языковое приращение. Вечером я наблюдал за мыслью Эрнста фон Глазерсфельда и его толкованиями Жана Пиаже относительно примеров с иностранным (и родным, но особенно иностранным) языком, в отношении которого легко можно различать слова, которые можно использовать в речи (то есть вос-произвести или «ре-презентировать», «пере-представить») и другие слова, которые воспринимаются и в той или иной мере понятны при чтении, но которые затруднительно использовать в устной речи[1, p. 109]. Уже после этого я задумался над условностью этого примера и многочисленным другим возможностям, хотя может и бессознательно. Мое приращение относительного этого примера состояло в том, что утром у меня в голове всплыло английское слово «incalcitrant», значение которого мне не удалось вспомнить, так что пришлось открыть словарь. Возможно это был лишь один из примеров внутренней аналитической работы во сне по проверке гипотезы недоступных к употреблению слов. Но такое иногда случается, что всплывают ранее услышанные слова, которые ранее воспринималась лишь в контексте устной речи, а затем вдруг всплывают в своей оторванности от других слов — это случается как с родным, так и иностранными языками. И это с одной стороны показывает, что у речи есть множество взаимосвязанных уровней, в том числе бессознательных, а с другой стороны ставит вопрос о том, можно ли считать подобные воспроизведения слов приращением? То что обращение к словарю или иному классификатору является некоторым культурным процессом — это очевидно, если в этом действии происходит открытие и уяснение чего-то нового в отношении языковой модели. Но вот лишённое всякого определённого сознательного объяснение появление слов в голове подобного свободным ассоциациям (правда в данном случае без объекта ассоциации, что в духе неонтологичности коренного построительства) не укладывается в общую деятельную схему, не содержит сознательного определения ситуации. В некотором смысле можно считать подобные явления относящимися к особому концептуальному культурному уровню, на котором отсутствует какая-либо определённость целей и потребность в связи ситуаций и результатов. С одной стороны можно допустить, что Жан Пиаже в первую очередь занимался детской психологией, поэтому подобного рода «чистая» случайна наука или культура не имела для него первостепенной важности. А с другой стороны можно допустить, что для детей как носителей творчества и в сознании «взрослых» также важно отсутствие явного целеполагания. Конечно при желании цель можно найти во всём: и в игре с кубиками, и в наблюдении за огнём, летящими облаками за коном, но почему бы не считать основные цели всё же вынесенными за рамки поведения отдельных индивидуумов и находящиеся в общем среднем общественном поведении? Тогда сценарии, по которым взрослеют дети оказываются всегда своего рода навязанными им обществом, а собственно цели как достижения сценариев — должны быть всегда скрыты и покрыты тайной, чтобы игра оставалась интересной. То, что некоторое поведение приводит к своему закреплению, узнаванию или неузнаванию ситуаций — это с другой стороны очевидно точно также, что и некоторые слова могут быть ясны, а могут нести на себе отпечаток тайны и непознанности. В конце концов может быть стремление к непознанным словам и другим означающим ведёт к постоянному приращению абстракции как сознания личности? Но в некотором смысле тогда этот процесс лишённый цели, потому что конечная цель никогда не может быть достигнута, если только мы не верим в то, что сможем преодолеть никогда и преобразовать его может быть некогда. Но тогда может быть отдельные означенные слова, фразы и ситуации как мысленные абстрагированные воспроизведения происходящего считать некими пунктами или точками деятельной схемы для постоянно развивающейся (достраивающейся) модели? И тогда не удивительно, что сами эти точки как цели в виде тарелочек на электронном табло в тире представляют собой сами абстракцию, которая на момент начала распознания ситуации и завершения понимания представляют собой разные элементы. Конечно, ситуации часто возникают в воображении как возникают сны, в которых незримый мир имеет множество целей, а также и тайный смысл как гласят толкователи подсознания. Мир за пределами снов отличается только наличием физического уровня восприятия, который накладывает дополнительные ограничения, а может быть наоборот несёт новые возможности. Если во сне можно обратиться к невидимому словарю и может быть даже вспомнить или придумать значение внутри модели — то это тоже своего рода приращение (аккомодация), но внутри собственного сознания. В этом отношении сон содержит в себе некоторое абстрагирование над абстрагированием, которое вероятно проще разворачивать, чем тогда, когда сознание отвлекается на физический мир с его многочисленными сигналами. Но тогда нужно признать, что структура сознания может приращать сама себя в процессе самонаблюдения — а это означает некоторый особый вид приращения, который правда с позиции коренного построительства не слишком отличается для воображаемого или «действительного» мира, а значит и не противоречит ему.

Что касается возможности распространения особого приращения для различных состояний сознания, то мне лично довелось наблюдать как внутреннее приращение прорывается и на область повседневного наблюдения действительности на примере слов с неизвестными (неизвестными сознанию в данный момент) означаемыми. Но если некоторые означаемые не точны и не могут быть всегда определены, оказываются своего рода несовместимыми со структурой, ещё не значит, что в абстракции наблюдателя отсутствует понимание и даже точное толкование (поскольку при соответствующих условиях есть как известно возможность «вспомнить» (то есть вос-произвести) многое, что уже было пережито и услышано). Поэтому можно сказать приращение и наложение происходят (или случаются) практически всегда одновременно и это описание вероятно можно приписать в первую очередь структуре или послеструктуре сознания. С другой же стороны рассказы и истории могут не предполагать структуры и логического объяснения (даже если они строятся на основе некоторой «схемы» или тропов). В принципе если мы отказываемся от формализма структур языка, то должны допускать, что любое естественное мышление лишь отчасти можно объяснить с помощью наложения деятельных схем. Дальнейшие толкования зависят уже от того, в какие допущения верит наблюдатель и толкователь: если считать мышление действующим в некоторых определённых рамках, не допускающих случайности и свободы мышления, то в этом случае теоретически структура мышления может быть сведена к некоторой схеме, хотя эта схема должна быть на несколько порядков сложнее например системы знаков языка, которые отражают основное означаемое (то есть теоретически означаемое можно развернуть и проанализировать с помощью схемы означиваемого). В противном же случае всякие попытки схематизации и описания построения выглядят условностью и так скажем могут в лучшем случае «объяснять» только бо̀льшую часть происходящего. Но от этого их значение не теряется в любом случае как не теряется ценность вакцины в борьбе с *демиями, которая обеспечивает выработку иммунного ответа даже только в 70% случаев даже если будет привита только некоторая часть населения (но понятно, что чем больше эффективность, тем для меньшую долю населения необходимо прививать). Таким образом, можно утверждать, что как приращение коллективного иммунитета, так и приращение коллективного сознания осуществляется согласно вполне очевидным схемам, но вот в отношении отдельного сознания-организма точная трактовка может оставаться неизвестной. Тем не менее личный опыт подсказывает и делает необходимым выделение таких элементов приращения как новые слова, представления и целые истории, так что можно даже составить целый классификатор возникающих схем, правда он рискует напоминать собой сонник.

Список упомянутых источников