Послесовременная цивилизация предъявляется собственную бессвязность в качестве требования абсолютной предрасположенности к ничему как чему-то важному. Весь мир наконец становится театром 5 стены, которая сливается с панелями складов и многоэтажных сараев, в которых созданные творить историю творят собственное герметическое бытие из стекла и пластика, потребляя их на ужин, на выходные и в дороге, извергая при этом крохи истины, которые просачиваются как зловоние через межэтажные перегородки. Владельцы строек собирают с одной стороны орды умелых ручек, а с другой стороны нуждающихся в сдаче капитала мелкобуржуазных помещиков, наблюдая за происходящим из как им кажется роскошных гробов на колёсах, пока колёса всё же не одолевают верх и тогда они тоже становятся рабами лампы зависимости от бессмысленности дальнего света, направленного в собственные глаза.

Быт таков, что приходится ценить его как нечто важное, так было всегда. Когда-то это были сказания о домовых и силах природы, которые действовали прикрытием силам племени. Песни помогали восстанавливать нечто важное и как системную связь с природой и собственным трудом. Да и сейчас строители иногда поют вместе с птицами и сохраняют что-то из народного творчества. Но массово мир уже не таков и бетонные коробки становятся прикрытием загородных особняков, где природа эксплуатируется как ресурс нищеты мышления. Ещё смешнее выглядит разделение районов и огороженные решётками дворы и жилые комплексы. В таком состоянии город наконец начинает походить на тюрьму, где заключённые огораживают самих себя от любой опасности, называя собственный страх управлением рисками.

Тем не менее, с одной стороны товары владеют умами в своих доступности и разнообразии как и технической достаточности, а с другой стороны люди могут жить уже не совмещённых комнатах с общей кухней, а а иметь свой угол с автоматической техникой, тогда как желающих работать в условиях повышенной опасности не так просто найти, поэтому оправдание для сложившейся ситуации всегда можно найти. Но оправдание здесь совершенно не уместно, как и поиск виновных, поскольку если он и есть, то это человек в принципе, если он конечно обладает некоей свободой воли. Но если человек может изменить вещи, то может измениться и он, найдя непотерянный смысл. Если вещи стали пародиями на самих себя, то человек всё же может их воссоздать, ведь человек их превратил в таковые неосознанным поведением. Виноваты могут быть также мифологемы и образы жизни как таковые, которые развёртываются через сценарии, превращая на технической основе всех в рабов сначала ламп, а потом транзисторов.

Все хотят выращивать цветы просто потому что этот странный образ когда-то сформировался как аллюзия на логово разбойников, расхищавших весь мир под флагом эгоистической добродетели. Но это можно превратить в выращивание деревьев, весь вопрос в выравнивании видового разнообразия. С самого начала люди сосредоточились на прагматике как единозадачности, единообъектности и единомышлении. Если есть задача вырастить пшеницу, то после подзадач сменяемости полей она превращается необходимость существования однотоварных рынков. Вмешательство в генетический материал в этом смысле не хорошо и не плохо, это просто продолжение прежнего единоначалия движения к цели получения некоего продукта онтологически внешне с закреплёнными свойствами.

Доподлинно неизвестно, когда сапиенсы научились изготавливать отвары и настойки (поскольку для заваривания нужно было обладать огнём и ёмкостями для кипячения воды), но послесовременизм отваров из пакетиков показателен не только как стремление воскрешать устремлённость к мифотворчеству, но и как насущная потребность в замене себя на рабское движение потребления. Чайник сам похож или на слона или на кота, а плита - на очаг, но кухня почему-то не напоминает таинственный лес или пруд, даже если они нарисованы на фартуке. Зато на стенах здесь можно увидеть грани чёрных кубов или лики общественно значимых личностей. И всё же отвар - не единственное спасение от ламп, пока они ещё не стали изготавливать любую еду по введённым программно рецептам. Лампы лежат не на листах текстолита, а в руках берущих инструмент или же в головах. В некотором смысле так и есть: люди стали в новой мифологии обладателями железной кожи и соломенных мозгов, поэтому их легко поместить под управление лампового производителя общественных колебаний.

Если мифологемы составляют основу подсознательных представлений человечества, то избавиться от них невозможно. В этом смысле люди продолжают играть волшебные роли, определённые их ламповой сущностью. Проблемой является то, что эти уровни всё больше механистически переформатируются разнообразной популярной культурой, так что исходный код становится неразличим за многочисленными правками. Конечно, как и любой природный код архетипы могут восстанавливать свою структуру, пересобирая лампы из осколков. Но в этом смысле лампа новой мифологии похожа неизменно на испорченный телефон, рассекающий протяжённость звука белым шумом цифровых помех, в которых значение неизменно оказывается значимее означиваемого, пока наконец во вселенной симулякров означиваемое не исчезает в принципе. Нулевое сочетается с нулевым, а лампы остаются пустыми.

Конечно, самые воссоздающие путь к природе продукты - это выращенные на личных хозяйствах, но возможно, что со временем эту личную заботу о земле люди научатся масштабировать с помощью обученных и довольно сложных систем. Пока же лампы заменяют весь процесс по-прежнему механически, некоторые попытки заботы об отдельных листках и побегах есть, но понятно, что здесь машинам пока не хватает эстетики, а в принципе вероятнее всего и никогда не будет хватать, пока они не обзаведутся действительно общим интеллектом. Проблема же человека состоит в том, что он не может отличить обычную лампу от волшебной, так что расколдовать чары не так просто. Можно смотреть в прошлое как сновидение, но можем ли уверовать в то, что если мы видим во сне некоторые образы, то они открывают путь для излечения яви? И этот путь не ведёт к ответу, но возможно что по крайней мере эстетика позволит преобразовать действительность. Если представить лампу в виде эстетического образа, то можно двинуться дальше археологии, которая признаёт значимость любого узора, если он обнаружен на погребённых черепках. Именно поэтому людям надлежит заниматься разбором свалок послесовременности с учётом эстетической призмы в их глазах. Впрочем, всё что не будет иметь эстетической ценности окажется в общем случае обычной лампой, рабство в отношении которой иллюзорно, но если ему следовать - бесконечно как и любое рабство. Здесь поэтому дорога к рабству начинается не с забытия свободы, а с ничего или с отходов.

Если в рамках некоторого узкословия людские исполнительные массы и принято обозначать "рабами", то в одних странах это может быть данью моде или послеколониальному дискурсу, а в других - укоренившемуся материализму рассмотрения жизни в её физической стороне, в которой даже время имеет прежде всего физический смысл, а не общественный. И в механистическом движении городов сохраняется не природная изменчивость, а формальность расписаний, хотя люди в этом случае выступают и как клетки общественного организма и как независимые микрокосмы. Насколько первое начинает преобладать над вторым и определяется ламповым светом, той оболочкой, которую носители транспортного потока часто выбирают, подставляя себя заместо электронов кристаллической решётки улиц. Послеколониальность тогда заключается в том, что "рабы" нанимают рабов, поскольку микрокосмы и философия для первых заменена институтами, а для вторых - житейской мудростью, когда в сущности народная мудрость как и философия стали лишь декорациями для текстов.

Телефоны правда стали заменителями людей, но и проводниками (контроллерами) по их подчинению, особенно если они начинают подсказывать и давать советы. Наборы готовой еды же превратили людей в машины, став упакованным топливом. Замещение происходит и в быту, когда всё обслуживание считается несущественным, то жизнь становится незначительной и одновременно возвышенной. Но в этом смысле жизнь современных путешественников и древних людей несоизмерима: последние всё время должны были обеспечивать своё выживание, тогда как путешественник обычно приносит еду, одежду и жилище с собой. Но тем не менее весь парадокс жизни и заключает в том, что если отдать на откуп весь быт и пропитание, то они со временем придут в упадок, как это происходит с массовым обеспечением товарами. Ещё немного и машинное обучение будет оптимизировать за человека и быт и питание, избавляя его тем самым от хозяйственной эстетики. Только если человек продолжит участвовать в создании быта, то он может осознанно потреблять и изменять этот процесс. Действительно, порой природа лежит довольно близко на нехоженых тропинках, а блага обеспечивают достаточное качество, которое отличается лишь этикеткой, но поиски путей оказываются слишком запутаны, ведь там {где есть вывески, указатели и толпы} обеспечено и наличие ламповых пси-лучей, избавиться от которых порой довольно трудно. И всё же культура способна растворять колдовство ламп, освобождая человека от собственного образа, но потом идти дальше с тем, чтобы не подкашивались ноги, может быть довольно сложно. Если человек назначает время собственного существования, если он следует расписаниям, то он конечно получит урожай пшеницы вовремя, но он никогда уже не приблизится к природе, да и природа может уже перестать сопротивляться в руках лампового переключателя.