Говорят, что системное мышление должно быть построено по ролевому принципу, причём этот принцип усматривается строго в нехудожественном смысле. Но в действительности роли присущи преимущественно людям и поэтому обращаться нужно прежде всего непосредственно к художественной и в особенности театральной и сценарной области культуры. Тот же молоток, который выполняет роль инструмента — это ничто иное как часть человеческого сознания и в момент его соприкосновения с металлом рождается ни что иное как дискурс, экскурс или иное эстетическое построеньейство — это уже как посмотреть. Важно, что сам дискурс всегда стремиться рассуждать по-иному, и мы будто бы извлекаем из отсутствующих себя какую-то частичку бытия, которую готовы из ничего превратить в самое важное в нашей жизни.

Некоторым (видимо большинству) людям кажется, что они находятся на пути сохранения прошлого даже когда они просто копируют шаблон, причём не важно откуда происходит это копирование — из их культурного пространства из общественной культуры или же из иной культуры. Сохранять прошлое — может быть такова функция будущего (особенно когда оно представляется ударяющим молотом по крышке саркофага)? В любом случае современные удары молотка как и прокладка дорожек (осуществляемые для создания ограждения рук и ног прогуливающихся по музею прошлого или природы) послефункциональны и поэтому заведомо противоречат формальному системному мышлению, поскольку роли участвующих инструментов как продолжений людей и самих людей переписаны и переписаны в смысле разделённости внутренней и внешней онтологии. С другой стороны, это именно та роль, которая универсальна для западной культуры со времён её заимствования с востока (хотя не известно, где возник первый театр, но всё же может где-то в местах скопления камней (опять же возвращаемся к роли праотца Фортинбраса молотка), которые сегодня называются Гёбекли-Тепе). Послесовременная (эко)тропа порывает с изначальной жизнью места, превращая её в место отдыха или развлечения: здесь были деревни (вольных или же крепостных?), здесь полуразрушенная электростанция, а здесь была природа (ныне разрушаемая с небывалой скоростью). Это как классическая музыка с её навсегда выбранным историческим периодом или чуть более подверженные изменению джазовые стандарты: нормативная история всегда оказывается на одной своей стороне, где совсем рядом с ней нужно играть роль посетителя музея.

Но всё же те, кто выступает против самой идеи возможности развлечения, возможности превращения дороги в музей, на какой стороне истории они находятся, что они пытаются сохранить, к чему они ведут жизнь, если каждый шаг оказывается столь тщетным, если он не сопоставим с вершинами Акрополя или Моны Лизы? Можно было бы обозначить это пресловутым явлением маленького человека, если бы и любой развлекающийся или наблюдающей человек не был бы таким же маленьким. В сущности это явление глубже в силу разделённости внутренней и внешней онтологии: внешняя роль может оказываться или представляться каждый раз несопоставимо маленькой или большой, но внутри всегда содержится противоположная крайность. Правда это как раз явление послесовременное, которое возвращает людей или их отсутствия назад в Средневековье. Здесь мы попадаем в готический собор, который давит на человека гораздо сильнее, чем красота Акрополя или загадочность женской улыбки. Давит и обращает в свою противоположность, в противоположность дискурса власти, говорящего, что поклоняться — это и есть основная роль человека, даже если по ту сторону крайности неизменно малая величина. Возрождение стремилось выровнять внешнюю и внутреннюю структуру личности, так что ей бы открылась вся палитра и размера и множественности, так, чтобы она могла представить любую канаву не только в прибежище киника, но и в музей философских достижений. В конце концов люди хотят где-то обрести единство с природой и с самими собой, они вообще хотят обрести свою внешнюю составляющую, поскольку внутренний мир по определению самодостаточен и не содержит конечной возможности изменения (по крайней мере за пределами снов) — даже если не вдаваться в поиски того, в какой половине мозга (или в обеих) он представлен (а если в обеих, тогда отсутствие конечной определённости можно считать доказанным фактом, как и непрерывную двойственность как игру крайностей); внутренней мир черпает источник своего развития именно во внешней онтологии, потому что по крайней мере системно только она может принимать на себя роль учителя или развивателя.

И всё же когда создаётся даже самая бесполезная дорога, то идущий по ней сможет определить задачи своего бытия подобно тому как появившаяся случайно повышенная сообразительность homo sapiens может приносить свои плоды, если встанет на нужную колею. Вопрос целеполагания (как отличить полезное от прочего) посему остаётся наиболее существенным, хотя в целом ответ на него заключается в стремлении к познанию с наименьшим вредом. С другой стороны, если познание передаётся в руки более совершенной формы организации материи, то какова роль предшествующих стадий и существует ли более или менее организованная материя? Опять эта дорога превращается в круг, но только если мы заходим вернуться. Но вокруг там и здесь уже выстроилась система, история — лишь один из бесконечных ключей к которой. И эта система одной (или несколькими) стороной может быть обращена внутрь, тогда как другой(ими) — наружу. Если представить её в виде слитного контура, то не будет разницы между этими действительностями, но разница различима именно тогда, когда мы начинаем их рассматривать, анализировать. Здесь каждый шаг одновременно впечатывается в землю и остаётся в памяти ощущением от соприкосновения. Путь можно изучать и по оставленным следам, но очевидным образом он никогда не будет сопоставим с внутренним миром. Тем не менее, многое можно почерпнуть, просто наблюдая картины, выстраивающиеся из таких следов, может быть подобным образом люди наблюдают разлетающиеся в после удара частицы, которые становятся молотом друг для друга.

***

Но мы немного отвлеклись на вопросы теории сознания и психики, если же нас просто интересует стремление консервативных людей выступать против самой консервативной деятельности, если она не достаточно эгоистична или прагматична, чтобы приносить какую-то пользу. В принципе в этом можно обвинить и сам дискурс системного мышления, поскольку он выступает за непрерывное выявление полезности каждой роли, за своеобразное новое поведенчество в смысле определения всей действий и действователей как рациональных субъектов. Вот только понятие рациональности придётся обосновывать психологически, что на сегодня затруднительно из-за научной неясности вокруг самого явления сознания. Но по крайней мере исходя из знаний современной нейропсихологии мы можем заключить, что всё же сознание может оставаться открытым миру и развиваться длительное время в случае самого его внутреннего стремления к смене деятельности, например, к исследовательской деятельности. Системная инженерия на это может ответить, что всё же мышление при этом должно стремиться к совершенству и к некоторой эффективности, которая позволяет создавать те самые довольно совершенные инженерные чудеса человеческой мысли, которые мы сегодня видим. Тезис этот однако весьма спорный как в смысле полезности инженерной деятельности, так и той цены, которую человечество платит и в общественном и культурном смысле и в смысле разрушения природы. Главное же, что, похоже, не ограниченно учитывают концепции системного мышления на сегодня — это именно необходимость рассмотрения природных областей, а также требование к обеспечению некоторого сочетания природной жизни и человеческой деятельности. Но сохранятели (или упаковщики за стены дискурса) если и могли бы что-то здесь предложить, то это было бы тоже не до конца правильным, поскольку, например, цветущий сад всегда дополняется растущими за оградой грибами и плавающими в озере птицами, находящиеся же по эту сторону сада всегда видят видимо по эту сторону дискурса некоторую внутреннюю онтологию человечества, но не видят основную внешнюю свою роль: заботу о природе.

***

Стоит снабдить себя опытным глазом, как архитектура городских стен начинает раскрываться по-новому. Там где раньше всё казалось бы изобиловало разнообразием красок и образов теперь лишь прибежище человеческой прихоти к чуть большей высоте потолков и к чуть меньшему количеству этажей. Действительно, жилища приобрели высотность не вследствие развития технологии (100 метровые соборы стали действительностью уже в глубоком Средневековье), а вследствие того, что граждане получили своеобразную индульгенцию на мирское приближение к нему. Прагматика сплочённой жизни конечно уже была изобретена задолго до этого природой и к тому же люди научились создавать приемлемые условия многоэтажной жизни, так что они не должны чувствовать существенной разницы между цветущим садом на лоне природы домашним садом между спрессованных полок. Но ирония человеческой судьбы состоит на сей раз в том, что раньше люди с мечтанием взирали на высоты ратуши и собора, мечтая подняться чуть ближе к небу, а многоэтажки перевернули эту логику и теперь в самых высоких домах оказываются самые тонкие стены и низкие потолки, при том, что их средняя площадь не превышает размера крестьянской избы.

Хотя в действительности у проявившейся жилой высотности может быть и другое объяснение — это изобретение подъёмника («лифта»), а также и доступность технологии (соборы приходилось возводить из весьма дорогого камня по сравнению с железобетоном). Но всё же общественные условия не могли позволить строить многоэтажные дома даже если бы граждане могли пристроить к ним механические подъёмники (правда никто не мог им запретить уйти в пещеры или строить многоэтажные города под землёй в каменоломнях!). Интереснее же и парадоксальнее именно устремлённость именно послесовременная к растеканию городов по площади там, где транспортная доступность позволяет достичь несущественной разницы между пригородом и центром (особенно при том, что доехать из одного региона в другой или из одной страны в другую может быть быстрее, чем переместиться между отдалёнными районами одного города). Возврат к природе на этот раз оказывается бессмысленным и браконьерским, ровные заборы и газоны угнетают отчуждённостью нулевой эстетики, где дети способны учиться быть скорее обесчувственными, чем беззаботными. Здесь даже образ рая становится вульгарно материальным, поскольку райские яблоки ограничены сетками и металлическим железным занавесом от преисподней соседей и прохожих.

Тем не менее строительство небоскрёбов продолжает ранее сформированную тенденцию, причём звание самого высокого здания в мире или хотя бы в первой десятке расценивается некоторой частью населения в сакральном измерении. В действительности хорошо построенное высотное здание может занимать нишу дорогого жилья, поскольку само по себе здание начинает заменять всё необходимое пространство общественной жизни. В этом собственно и сосредоточена идея горизонтального небоскрёба. В этом и заключается символизм дискурса власти, доведённый до предела: технология строительства определяет образ жизни, а не наоборот, а общественное построение становится возможным только в образе стекла и металла.
 

***

Объектнен ли объект как предмет или же его роль объектности начинается за гранью его объектности? Внешняя онтология должна делать из объекта новый объект подобно тому как роль делает из человека актёра. Те, кто признают первичность театра должны по сути исчезать из физического мира, тогда как многие представители инженерной мысли стремятся узреть в сведенчестве к физичности новый образ системной действительности. И судя по продолжающемуся техническому прогрессу это в некоторой мере работает и позволяет создавать и поддерживать системы, позволяющие достигать определённых целей, таких как перемещение в некоторую точку (даже на орбите), преобразованию материи в некоторую форму (даже позволяющую проводить вычисления), показывать движущиеся образы, приближающиеся к повторению обычного восприятия и даже управлять общественными системами через сведение их к представлению об эффективности самой человеческой деятельности как нормы возврата на несколько видов капитала. Но вот вопрос, когда дело доходит до разделённости индивида (а значит и общества) на множество частей (основные из которых связаны как мы на сегодня можем судить с относительной независимостью мыслительной деятельности полушарий, на естественный и наигранный образ, образ другого, а также на отрицание самости), то и экономика и инженерия готовы смириться с единственностью представления роли и (правда в экономике уже стало не совсем так с переходом к рассмотрению множества видов ограничений «рациональности»): «<...> хотя некоторые философы и настаивают, что роли нужно считать абстрактными объектами, но инженеры и менеджеры прислушиваются к другим философам, которые указывают, что большинство людей считает функциональные/ролевые объекты существующими в тот момент, когда какие-то физические/конструктивные объекты играют их роль»[1]. Однако весьма спорное утверждение, учитывая, что большинство людей на сегодня относят себя к классу верующих применительно к тем религиям, которые физическое состояние тела признают весьма условным. Сомневаться в том, что большинство людей способно погружаться во время просмотра спектакля или фильма в гущу событий не приходится, но также не приходится сомневаться в том, что действительно полное погружение доступно не всем и отключение функции реальности обычно считается физическим нарушением или же в том, что полная потеря различия между действительным и виртуальным пока всё ещё остаётся областью фантастики. То есть если до «роли» и можно дотронуться, то одноврменно с этим прикосновением происходит и достижение непосредственно физического объекта, будь то человек, животное или автоматическая система. Художник же бы сказал, что с каждым прикосновением к картине осуществляется прикосновение и к его телу и к его роли. Это различение стало довольно широко рассматриваемой темой в современной литературе, это же касается одна из основных книг недавнего нобелевского лауреата, как и претендента на «Ясную поляну». А именно в этот момент, когда каким-то образом роль начинает сливаться с жизнью для самого актёра или художника, одна из них стремится вытеснить другую. В этом нет ничего удивительного, поскольку этим живёт общество представления, особенно выведенное на просторы обладания личным цифровым пространством, которое для непрофессионала в искусстве становится местом воплощения именно слитого себя с ролью, и даже для стремящихся вести жизнь напоказ эта последняя чаще всего заменяет просто жизнь. Существует ли от этого лекарство? Возможно, что системная инженерия должна приходить на помощь в этом случае и говорить, что всё просто и нужно просто разделить временную линию жизни на части, в которых некоторые отрезки будут соотнесены с самостью человека, а некоторые — с ролью и представлением. Но так не бывает, не бывает полного вытеснения и погружение всегда лишь относительное, отрезки оказываются лишь точками относительного разделения, а роли продолжают жить внутри, как и наоборот, в конце концов эффекта профессионализма никто не отменял и практически никто не может избежать, когда личная жизнь становится заложницей жизни профессиональной или творческой. Какая из личных жизней превращается в лишнюю — это лишь вопрос времени или же силы воли, но лишь немногим удаётся переключаться полностью, так чтобы это была подлинная бесшовность Например, для любого нормального человека областью погружения в недра подсознания всегда были сны, и они всегда оставались слишком непонятными и многозначными, но увиденное так или иначе связывалось с происходящим здесь и сейчас. Может быть тогда и роль, внешняя онтология — это всегда отражение внутреннего, они связаны сами с действительностью некоторой особой функцией, но они не являются никогда непосредственной действительностью?

Менеджеры, естественно, стараются сделать из людей своеобразные машинки действия, потому что так ими легче управлять и так можно лучше планировать продажи, если модель потребления сведена к простому эмоциональному отклику на некоторую ноющую в груди «потребность». Для инженеров технические системы видимо также должны представляться в виде некоторого автомата с конечным набором состояний взаимодействия с пользователем. Например, мост — это полоска суши, по которой можно перейти или переехать реку или иной водоём. К этом можно добавить, наверное, способ постоять и посмотреть на воду, потренироваться, забегая вверх по мосту. Эстетическое же значение соединения двух берегов, вписанности в береговую линию, наконец, значение облицовки берегов, изменяющее ландшафт и уничтожающее природные системы, рассмотрение соотношения количества пешеходных, велосипедных и автомобильных полос в свете стремления не превысить планетарные пределы будто бы остаются за кадром в сопоставлении выгод и издержек паромной, подземной и мостовой переправы.

Может быть это разделение роли и действительности принципиально не перевернёт мышление, но сведение всего к физическому уровню для всех людей — это явное упрощение, которое большинству покажется скорее всего неприемлемым в том смысле, что это размывает значение слова «физический» или «существующий». Действительно, зачем создавать для слова действительный новый класс значений по смыслу «не действительный», «притворный» не совсем ясно. Возможно, что для части людей такое восприятие имеет место в том смысле, что когда они видят в театре «принца датского» или трёхмерные аватары, то они собственно погружаются в действительность, которая не менее действительна, чем вся окружающая действительность по крайней мере в этот момент. Но тогда и книги и тексты не менее действительны, потому что в момент чтения в мышлении образуется точно такое же представление. Если хочется его «потрогать» — достаточно разрезать мозг измерить значения нервных импульсов. Соответственно, чтобы не возникало подобной путаницы целесообразно остановиться на представлениях построительства в той или иной форме, разделяющего физический и общественный/психический уровень, построения «как если бы» и т. д., но не с целью того, чтобы показать, что одно из них более значимо, а чтобы выделить те места, где собственно присутствует общественное мышление (где остаётся некоторое сосредоточения ткани общественности) и те, где находится лишь физический образ. Молоток, оставленный в лесу будет оставаться лишь физическим объектом по крайней мере до тех пор, пока его не обнаружат археологи, также как все строения цивилизации превратятся в физическую пыль сразу же, если вдруг на планете исчезнет высокоорганизованная жизнь.

***

Человек сливается со средой, человек сливается с собой. Когда самость исчезает, возможно остаётся только молот. Молоток — это более важная часть человека, чем любая его телесная составляющая. Не в этом ли состоит идея нетленности? И любой оставленный художником с кистью след в миллионы раз значительней простого отпечатка ладони как движение ладони символичнее того камня, к которому она прикасается. Но природа — ещё более сильный творец и оценить её значительность в бестелесности не так-то просто. И её ткань начинается с камня и не разделяет по значимости движение кисти, клыков или дождя.

Не случайно когда-то молот стал символом власти и божественного начала. Это как отражение культуры и всей человеческой эстетики: беззащитность женственности сопротивляется направленности удара как сама природа сопротивляется человеку. Поэтому человек и молот в том мире, который он сочиняет и где сверхсознание как наковальня — это вся планетарная среда. Может быть человек здесь и срастается поэтому с ней, но лишь в определённом проявлении дискурса. Именно поэтому так сложно выбраться из западни и предложить иной экскурс, где права и основания будут восстановлены, где молот обретёт не травмирующее, а созидающее значение. Может стрела небоскрёба — это тоже рукоять молота, воткнутого человеческой рукой в землю, а может быть это мост, устремлённый человеческой мыслью к вечности. Узнать ответ люди смогут, только слившись со значением своей архитектуры, путешествуя по подъёмникам и по небесам, а также и по архитектуре инженерии природы, сочетая зарастающие тропинки с заботой о ровности сплочённых не бетоном, а кистью камней.

Список упомянутых источников

1. Левенчук А. Системное мышление 2020 // Электрон. изд-во «Издательские решения. 2020. (472).