Небо было серым, как и вода под ногами. Отражения домов растворялись в потоках летящих с неба хлопьев. Приближалась весна, что чувствовалось в воздухе. Даже снег и серость не могли избавить уже от весеннего духа.

Но этот дух чувствовался даже здесь, в этом неуловимом аромате весны, вызванным толи атмосферными, толи биологическими явлениями, толи простым физическим изменением температурного состояния поверхности почвы, толи всем вместе. Оттого ли привычным, что неизбежным, или неизбежным оттого, что привычным? Но дух послесовременизма (постмодернизма) с его оболочностью и серостью прозрачных тканей способен поглотить и окутать всё, даже неуловимый воздух, становящийся словно заложником пупырышек от упаковочной плёнки даже вопреки неотвязчивой мысли о том, что нет ничего неизбежного.

Когда-то давно, когда фонари были не так ярки, но и не так вездесущи, когда промышленный рост всё набирал обороты и ещё никто не задумывался о том, что даже дым, даже грязь, которую машины выбрасывают как свой и наш неизгладимый след так отличный от природного, придётся отмывать в будущем, придётся изменять своё отношение к ней от отверженности до приверженности. И тогда в эпоху современности, нового времени машины становились всё более большими, а люди всё более маленькими. Но как апофеоз маленькие пусть и значительные люди шли ко дну с борта самого большого корабля, Титаника. Корабли послесовременности уже не так романтичны, они чаще всего выполняют некоторые функции и их размеры совсем уже не удивляют, даже если бы Титаник и казался с ними совсем небольшим. Зато цвет важен. И эти цвета довольно ярки, они будто бы призваны скрасить серую внутренность послесовременности подобно тому как разноцветные дома были призваны скрасить серость северно-пасмурных дней. Но если на севере это атлантическая серость, проносящаяся над Европой в направлении азиатской континентальности, то откуда взялась послесовременнистская серость, какова её природа? Может из духа марксизма-ленинизма, а может из размышлений о ничто и пустоте? Думается всё же из металлопластика и того же неба, которе теряет свою яркость и одухотворённость за непродуваемыми многокамерными пакетами стекла и бетона. Бетон был везде. А где его не было был металл. Цветной, разнообразный, лёгкий и тяжёлый. Он как музыка может изменяться от лёгкого слушания вспененного полиэтилена до тяжёлой массы искажённых и надорванных волн, скомканных словно о борта танкеров. Здесь мы можем как раньше наслаждаться вступлением скрипичной группы, но вместо этого мы слышим в пощипывании струн всё те же машинные движения, которые сопровождают вращение гребных винтов. Корабль идёт плавно, но не изменяет своей внутренней серости машинных масел и дизельного топлива.

Серости много не бывает. Она просто заполняет собой всё небо как туман, который иногда тоже обволакивает сознание. Но туман скорее исключение, а серость — прямой родственник плёнки послесовременности. Плёнка охватила всё. Ведь это та же самая упаковка, которая блещет всеми красками радуги, но не содержит ни правды, ни радуги. Эта плёнка и эти же окна, сделанные под дерево, и глянцевые поверхности транспортных средств и дорожная разметка под ногами. Идём, идём по ней и не задумываемся куда и зачем. Плёнка стала как правило, она сама определяет куда идти, она разделяет спектр на зелёный и красный промежутки, но наделяет их одинаково безразличными функциями серости. Эти функции предупреждают и информируют, влекут и не позволяют остановиться и просто понаблюдать за птицами и плывущими остатками льда по реке. Здесь же эта плёнка хорошо знакома и может отчасти здесь была заложена как и везде, где использовались серые камни для мощения набережных и дорог. На смену булыжникам пришёл асфальт, серый как небо когда просохнет, поэтому заменяющий его серость в солнечную погоду. Не знаю, есть ли серость уже там вне индустриализации и постиндустриализации в деревне. Наверно в силу обобщённости поглощения серостью окружающего она проникла и туда главным образом через сознание людей.

Да, основной источник серости — наше сознание. А серость и есть массовое мышление, массовая культура. Говорили же, что единственное, что может спасти цивилизацию теперь — это высокая культура. Но люди стремятся к массовости, а значит к серости. Маленькими люди были раньше. Теперь все стремятся быть большими и думают о себе как о больших. При этом не важно, насколько в их сценарных построениях доминируют ребяческие позывы, важно, что это не зелень листьев, это не синева морского воздуха, ни рдеющая краснота утреннего солнца, это серость, которая лишь иногда наполняется какими-нибудь естественными цветами. Посмотрите вокруг: в экраны, на стены, на шкафы, двери, даже за окно, в книги, на страницы, на одежду, на волосы: везде лишь искусственные цвета. А это и есть серость, серость естественного, что за ней скрыто. Ведь нам не важно, что за упаковкой, какого цвета еда: важно какой у неё краситель. Нам не важно чувствовать что-либо, важно иметь ощущение происходящего. И это ощущение привносят загустители, разрыхлители, консерванты и стабилизаторы, ускорители, преобразователи и переключатели. Больше нет ничего подлинного, есть лишь сила тока и слабость сознания. Если маленький человек был занят маленькими проблемами, то серый человек не занят проблемами. Он старается их не замечать за и перед обёртками. И сами проблемы будто бы становятся серой массой и стремятся улететь словно туча. Но в сущности эти тучи не улетают, они лишь сгущаются над человечеством угрозой всемирной экологической катастрофы, когда эта серость вдруг превратится в синеву и разразится громом.