Закат так прекрасен, он переливается малиновыми и клубничными полутонами, изливаясь на поверхности вод и людей. Он почти никак не связан с жизнью людей, это всего лишь изменение в атмосфере, которое делает свет солнца иным, преломляет и растворяет его в невидимых частицах воздушной среды. Закат был до нас и он был также или ещё прекрасней без нас, когда здесь были болота или леса. А теперь люди наслаждаются набережными, закованными в гранит, трубами, загрязняющими атмосферу, на фоне прелести заката этой атмосферой и порождённой. Здесь нет никакой романтики, есть только физические явления как и в нашем беге и скорости, с которой мы перемещаемся по специально предназначенным для этого поверхностям. По траве здесь нельзя ходить, если ты не газонокосильщик, а по воде нельзя плавать, если у тебя нет прав, купаться опасно, поэтому запрещено, странно только, что здесь не запрещено дышать, потому что это тоже весьма вредно исходя из состояния нижнего слоя атмосферы. Но виноваты во всём учёные, которые ещё не провели соответствующих исследований по длительному воздействию среды на человека, а может все представители общества, которые в таких исследованиях не испытывают потребности и не видят необходимости. Они наверно даже не хотят смотреть на это свечение неба, не готовы ради него выйти на улицу, а наибольшее допустимое для них усилие - это подойти к окну или открыть занавески, сказав себе или находящимся рядом: "Смотри, какой закат". Но это всего лишь штамп, это очередная подстановка на ткани мышления послесовременизма, недоступная для восприятия благодаря мозговой инкапсуляции, но выходящая за грань трансцендентального в своей опустошённой непредвзятости перед лицом независящих от нас обстоятельств. обстоятельств, таких как этот лиловый закат, эта короткая вспышка зарева над серым городом и его обитателями.

Я бежал и видел лишь серость вытянутости пути: рядом серые перилла моста, подо мной — серый асфальт тротуара, сероватость поребриков тоже ничем не привлекала внимания, отгораживая меня от потока серых внутри машин и сидящих внутри них серых людей. Скорость их движения меня не интересовала уже здесь, хотя в начале моста я ещё с ними соревновался, но потом они вырывались вперёд по своей серости, а я продолжал бежать по своей и скорей вглядываться в текущую подо мной воду, которую с проезжей части моста не было видно. Так бы я и мог бежать дальше, не замечая серости под ногами, но замечая лишь воду, которую видно не прямо, а лишь косвенно подобно тому как я вглядываюсь в серые стены тоннеля в метрополитене лишь иногда, когда людей в вагоне слишком много, чтобы не занимать удобную для выхода позицию, но при этом не думаю о земле, которая расположена за стеклом окна и за бетонной конструкцией тоннеля, мимо которой вагон проносится столь же стремительно, как здесь проносятся автомобили по мосту, но мост постепенно закруглялся подобно изгибающемуся тоннелю и подходил к своему завершению на противоположном берегу реки. Этим и прекрасней мост или подречный, подгорный тоннель: он не заканчивается тупиками или депо, он завершается берегами реки или сторонами горы, но если в горах он сокращает путь, то над водой он его создаёт. Все они одинаково серые, но ощущать поднимающийся туман и несущийся поток природы можно только здесь, на мостах. И наверно от этого здесь необыкновенно остро ощущается серость, особенно тогда, когда небо наполняет всё вокруг синевато-красноватой бесконечностью расцветок.

Своей серостью тоннель устанавливает наш путь, наше предназначение, то движение, которое предопределено технически. Хотя он так сер, но всё же он сер подлинно в отличие от вагонов и людей в разукрашенных красителями словно на цирковой арене одеждах и волосах. Тоннель они ещё не догадались перекрашивать и покрывать разноцветными оттенками как это сделано в доступных для пешего перемещения пространствах, поэтому он проносится в своей подлинности и приближает нас к ощущению родства с природой, с природой вещей и с природой вообще, с её крытой от наших глаз таинственностью и наполненностью давлений и температур и непрестанностью тектонических процессов. В этой подлинности я ищу и силу для нового мышления для движения в будущее, которое будет глубже техногенной цикличности и будет синхронизировано с природой, оно преодолеет эпикурейское carpe diem и больше не заставляет нас пользоваться днём, но доверять будущему через «credula postero». Чтобы не пользоваться днём нужно не пользоваться иллюзорностью цветов, облицованных и задекорированных пространств, но сродниться с серостью бетона или красноватостью кирпичей, сродниться до такой степени, чтобы быть способным её преобразовать в будущем и приблизить к краскам жизни которыми играет природа и понять силу атмосферы через завораживающий момент завершающегося дня, где горацианскую строку можно будет переписать, заменив знакомое наименьшее на наибольшее или на что-то иное: «carpe diem, quam maximum credula postero», ведь наслаждаться днём можно только через взаимосвязь с прошлым и будущим, в целостности естественных серости и красочности, но не в иллюзорности красок, скрывающих природу вещей, также как красота заката своей народной приметностью уже находится в дне грядущем.