Современное искусство таково, что его восприятие в пределах собственных помещений может быть невыносимым для окружающих и для соседей. Это относится как к операм и симфониям, так и к тяжёлой более "популярной" музыке. Хотя подобная музыка уже не является массовой и  этом она приближается к искусству прошлого в том плане, что она не понимается большинством современников. Но создание сети, в которой могут распространятся цифровые артефакты - именно основное и величайшее достижение послесовременности, хотя оценить его по достоинству способны, мне кажется, единицы. По крайней мере исходя из характеристик и запросов покупаемой техники такая техника покупается и при этом используется единицами. Но если это так, если ценители могут воспринимать искусство или то, что они осмеливаются осознанно называть искусством и что при этом может рассматриваться одновременно искусством и искусствоведами и культурологами - то это совершенно ненормальное положение с точки зрения обеспечения конституционной свободы и международной защиты прав человека. Возможно устарели подходы к созданию и правовому регулированию, равно как и культурные нормы, но если уж что-то должны обеспечить конституции и всемирные декларации - то это должно быть эстетически значимо, достойно и совершенно. Но такие вещи обычно возникают на грани сумасшествия, а значит заранее можно сказать, что большинству современников они останутся непонятными, а те, кому они будут поняты и ясны - окажутся заведомо в своей современной жизни в позиции угнетённых, в своеобразном культурном гетто, в концентрационном лагере для навязчивых идей будущего. Ведь даже искусство и культура прошлого оказываются в осаде перед натиском массовости, тогда как культура и искусство будущего парадоксально подвергаются низвержению и остракизму. Именно поэтому культурный человек послесовременности должен становиться неософистом с тем, чтобы уметь убедить окружающих в том, что его существование вполне нормально и оправдано для них, для общества в целом. Ибо для большинства "творения" современников не несут никакой ценности, ибо они заведомо лишены ценности прагматической, если это подлинные самоотверженные творения, а эстетическая ценность выглядит субъективной и подвержена скорее случайным оценкам чем вполне ощутимым и от этого ощущения тем больше иллюзорных и бессмысленных нравистостям (арус. лайкам) и просмотрам. Даже язык заключается в тиски культурного довления и случайных мутаций под сенью шаризации (арус. глобализации), где он не может становиться предметом личного то есть "индивидуального" творчество (а творчество может быть прежде всего личным). А раз язык перестаёт быть предметом творчества (всё также во многом "благодаря" обессмысливающему универсализму массовых культуры и искусства), то теряют возможность творчества и практически все иные сферы человеческой деятельности. Немногие творцы осмеливаются продолжить путь благодаря себе и прошлому и вопреки современному и окружающему, поэтому они часто оказываются в позиции "не-" или "против-", а по сути они просто лишаются позиции, ибо они редко переваривают в своём сознательном котле потоки и извержения массовости. Но поэтому заведом любые попытки "восприятия" и осмысления представителями общества должны быть обречены на провал. Скорее человек послесовременности может воспринять шум ветра или пение птиц и считать их красивыми, хотя они всего лишь привычны для его уха. Искусство же стремится быть непривычным, если оно хочет превзойти грань банальности, а на этом пути оно сразу же оказывается так далеко от действительности, что скорее становится предметом астрофизики, чем попытки рассмотреть происходящее через театральный бинокль.

И таким образом люди лишаются как прошлого (ибо "классическое" должно быть по их мнению уже устаревшим), так и будущего (ибо попыток заглянуть в него они просто страшатся (и правильно делают!)). Остаётся наверно настоящее, где люди проводят жизнь в четырёх стенах домов, залов или палаток, где они видят четыре стороны света и 3 грани собственной личности, но где не существует искусство, ибо мгновение неуловимо и оно  не может существовать как взаимодействие, поскольку действие - это процесс, протекающий между несколькими точками. Но тем не менее если искусство и не может существовать мгновенно, будучи вечным или вообще несуществующим, но оно может происходить в это мгновение, случаться как сон ли или как вытекающие звуки из колонок, как образы, рисуемые экранами и лицами, позами людей, природой и избеганием себя. И это самоотвержение порой даже самоотверженное становится практически неизбежным, потому что либо искусство отстраняется и превращается в недостижимое, либо оно вливается в происходящее и заполняет в том числе и мгновение. Но для этого оно должно уцепиться и за прошлое с будущим, чего сложно и практически невозможно достигнуть в условиях массовости массово-культурного сознания. А если оно превращается в недостижимое, то оно скорее напоминает игру, словно музыку или изображение для чего-то: для видеокгры, для праздника, для развлечения. И в конечном итоге и для жизни и для человека. Но В этом смысле жизнь и человек - уже не самостоятельные сущности и не творцы, а потребители приравненные к объективности товаров и складов, которые - всего лишь ещё одна точка в цепочке поставок, всего лишь точка на карте навигатора, всего лишь рот, потребляющий массовую пищу точно также как глаз и уши - массовую культуру.

Если же искусство остаётся областью недостижимого - то этой своей фантазийностью оно перемалывает заброшенность бытия как сущности существования и устремлённости к временным направленностям. Однако фантазийность - скорее фантасмагория и замена происходящего, представляемая именно так. В лучшем случае тогда музыка послесовременнизма может быть представлена как имитация классической музыки, либо имитация звуков природы, звуков пения птиц. Но ведь чтобы быть, то есть бытийствовать, искусством оно должно быть выше имитации и подражания, оно должно являться и поражать, поражать сознание наповал и уже не позволять ему возродиться прежним. Оно должно объять необъятное, оно должно заменить собой и быть лучше действительности, что невозможно и непрактично для сознания, но кто сказал, что недостижмо? Здесь мы должны порвать с культурным прагматизмом, ибо праксис как и телос заманивают в свои ловушки достижимости, которые наповерку оказываются всего лишь ловушками, закутками массового сознания, в которых бродят лишь идолы пещеры и огня. Но ведь человек смотрит на огонь не потому что он его согревает, а потому что огонь служит основанием для диалектики бытия человека. И может быть не только именно диалектики, но чего-то недостижимо божественного, что здесь и сейчас оказывается всё же уже достигнутым. И всё же мы упускаем здесь сейчас: ибо оно одновременно недостижимо и уже достигнуто, что и служит для подлинного разрушения сознания, а значит и тем самым создаёт искусство, и служит основой его вечности и неколебимости, неколеблемости и несомненного совершенства.

И в этом мгновении необходимо и обязательно предусмотреть место для права не как общественного договора и не как следствия диалектического материализма, ни как иррационального стремления к закреплению собственных свобод и определению их собственных границ, но как необъяснимой и парадоксальной сущности искусства, захватывающей как наше собственное сознание, так и сознание окружающих нас и окружающей нас природы. В этом универсальном и абсолютным праве мы только и может стремиться к приданию ему онтологического значения, преодолевающему оковы всякой метафизики, где ни человек, ни алхимия не стремятся к обеспечению бесконечной жизни, но сама жизнь устремляется к собственной бесконечности (где она находит и правомочие на творение сознания, но не обязательно исходящего из какого-либо знания или культуры, поэтому это закультурие и забытийность в смысле преодоления действительности ради этой самой действительности, где невозможность и оказывается неизбежностью как в магии и современной музыки, уже перестающей быть "музыкой", но всё же остающейся искусством, ибо она переопределила искусство хотя бы на ничтожно малый шаг, приближающийся к бесконечности).