Пока корпорации распространяют коррупцию и противодействуют этическому мышлению через выдуманные структуры кодексов по всему миру шаризация может переходить в местничество (арусск. глобализация в локализацию). Где-то даже говорят о шароместничестве (арусск. глокализации), может быть говорят даже где-то здесь или внутри нас. Вчера стало известно о новых экспериментах по передаче энергии через квантовые флуктуации, что можно будет использовать для охлаждения микросхем. Но кто-то ещё не верит в эффект Казимира, но также кто-то не верит в шароместничество. А между тем крестьяне в Средние века были в чём-то свободнее современных людей: земля за ними в конце концов была закреплена в большей или меньшей степени, и свобода проявлялась через эту землю как через пространственно-временное ограничение. Есть ли сегодня у людей право на землю? Они скорее склонны взять в аренду свои 5 или10 квадратных метров в бетонной коробке, чем вернуться в разваливающееся родовое гнездо за сотни километров. Эти километры и свобода передвижения наоборот способны поглощать личную свободу и стратегическое мышление. Крестьяне и феодалы должны были мыслить на удивление стратегически и прагматически, постепенно возводя огромные крепости, копая 300 метровой глубины колодцы. И это долгосрочное мышление единого общественного организма позволило в конечном счёте противостоять кочевым империям, равно как и маврам, постепенно создать и развивать технологии сначала строительства крепостей и соборов, а затем — кораблей и машин. И Возрождение равно как и демократию можно считать некоей производной от технологического дискурса, от транснационального институционала в виде торговых общностей и финансовых сущностей. Также и в настоящее время сетевые общественные объединения можно считать некоторым кибернетическим следствием коммуникационных технологий. Пусть вычислительные устройства и не привели к увеличению промышленной производительности труда, но зато они позволили создать основания для иного измерения производительности, которое мы пока ещё сами можем понять и описать лишь с трудом, равно как и обеспечить эффективное управление информационными ресурсами. В сущности новая производительность касается сферы культуры и творчества, искусства, исследований — и то, что пока эти возможности оказываются во многом нераскрытыми, не означает, что их нет, это означает, что на самом деле их гораздо труднее применять и воплощать, чем промышленные изобретения, осуществляемые по схемам и стандартам, а также то, что в послесовременности отсутствуют соответствующие потребности у большей части населения. Поэтому сложившийся в настоящее время транснациональный дискурс сходен со средневековым положением, когда коневая империя связала Восток и Запад в попытке подчинения. Но в основе этого подчинения лежало различие в эффективности организации жизни в городах и в степях, а также возможности, которые открывала оторванность от сельскохозяйственной выработки данной местности. Таким же образом транснациональный дискурс информационной эпохи подразумевает сверхтерриториальное объединение производительных сил, на этот раз не сельскохозяйственных и промышленных, но умственных. Пока в основном умственных, хотя Дэниэл Белл надеялся скорее на возможность именно интеллектуального, научного и культурного обмена, что пока не становится достоянием масс. Эту разницу концепции и действительности можно увидеть и в понятии эмоционального интеллекта, которое стремятся противопоставлять какому-то другому интеллекту, а этот какой-то другой интеллект в свою очередь популисты как будто бы связывают с «искусственным интеллектом». Понятно, что эти фразеологизмы нужно употреблять в кавычках, потому что человеческий или иной интеллект един и если и имеет различающиеся корни, то в таких головах, как у Леонардо да Винчи, может соединяться в своём гуманитарном и математическом выражениях. Конечно, сегодня мы знаем, что есть разные мыслительные области и можем проводить эксперименты по выявлению активности одних или других из них, например, ответственных за персонификацию. Тогда и можно говорить, что если якобы мы узнаем нужные области мышления либо каким-то другим способом сумеем выделить направления мышления, связанные с взаимодействием с людьми, то мы будем на пути к описанию искомого «эмоционального интеллекта». Но такой подход конечно слишком редукционистичен и механистичен, не имеет ничего общего ни с постструктурализмом, ни с установлением дискурса вообще. Дискурс возникает (и одновременно исчезает) там, где мы теряем дар речи, там где, интеллект открывает что-то новое, там где обыденность и прагматика отбрасываются в далёкое прошлое или будущее, там где абстрагирование достигает апогея безысходности, от этого ускоряясь и вырываясь из квантовой запутанности.

Транснациональный дискурс постструктурного сообщества можно выделить из анализа культурно-архитектурных пространств новых городов в Австралии и ОАЭ. Например, первый природный город (англ. ecocity) Масдар отразил как попытку осмысления новых взаимоотношений с открытым миром так и местные культурные особенности частичной закрытости и уединения, матричное построение и псевдодискурс упорядоченности пересекающихся под прямым углом улиц. Шагом в этом направлении, только уже в научном смысле можно считать и появление Сколково, ТОРов в России, но наука здесь рассматривается сугубо через призму прагматики, а значит по определению лишается внутреннего посыла к абстрагированию, низводится с позиций дискурса абсурда против обыденности до коммерческого мероприятия как попытке мыслительного выживания среди пустыни упаковок и мусорных мыслей. Так и Моисей водил свой народ по пустыне, пока не увидел знаки, но они были готовы идти за дискурсом, выражавшимся через странный аттрактор идей откровения и трансцендентной связи с космосом, тогда как сегодняшнее мироощущение заключено в пробирку бесплодности научного редукционизма, реакции мышления происходят по принципу псевдодискурса упорядочивания. Так, даже если сетевые идеологи и мечтают о семантической сети, то они исходят из структуризации. Но в сущности этой структуризации больше в поисковом хаосе, чем в навязанных попытках наложить псевдорациональность на псевдопрагматизм, ведь истинный прагматизм в сущности неотрывен от культуры и искусства, тогда как торговый псевдопрагматизм — это то, что владеет умами стремящихся заменить мышление готовыми ответами. И всем кажется, что если будет создана псевдопрагматическая дополненная действительность — то она улучшит мироощущение и миропонимание, улучшит опыт восприятия. А между тем в ней нет дискурса, в ней есть только псевдопрагматика в виде выявления плоскостей там, где их д действительности нет, установления на них объектов, которых нет. Даже если ошибки кажутся несущественными, но при этом происходит подмена действительности, которая завершает ранее начатую подмену дискурса на псевдодискурс. И этот дискурс существовал уже тысячи лет когда человечество боялось природу, выделяло и описывало её части. Теперь же это почитание в лучшем случае сведено к обращению к домашним животным, тёплым котам — которые лишь ничтожно малая часть, причём изуродованная человеческим псевдомышлением и непониманием природной красоты, выявлением и гиперболизацией отдельных черт, использованием других тропов. В сказках и мифах построение сюжета осуществлялось точно также, как искусственный отбор приводил к появлению домашних животных, но если эти животные — до сих пор показывают некую боязнь природы, стремление к событийствованию с ней, то по сути в остальном жизнь превратилась в огромный цирк, в котором на арене информационного пространства теряются в институтах прошлого люди и их мысли через попытки обрести сопричастность под флагом транснационального ошаривания (шаризации).

Таким образом, транснациональный дискурс может быть охарактеризован собственным отсутствием, как и отсутствием оснований для его возникновения. С другой стороны именно информационное пространство позволяет увидеть возможности к местничеству, в котором отдельные культурные явления смогут обрести аудиторию, найти единство в тех сообществах, которых нет в шаризованном условном пространстве. Народные песни могут существовать совместно с соответствующими движениями, а записи являются лишь одной из абстракций. Их бытие развёртывается через абстрагирование местничества, через корни земли, через почитание дикого мира, открытого космоса и миссии распространения жизни, даже если жизнь ведёт к усилению поглощения негэнтропии. Все формы искусства должны точно также стать местными, чтобы вновь обрести дискурс, поскольку он не может родиться через информационные сущности и пространства именно как дискурс человечества, а дискурс информационного интеллекта — дело неосуществимое в эпоху машинного обучения. И именно через такое местничество возможно разрушение рыночных отношений как не имеющих в своей основе дискурса. Если общий рынок и останется, то он конечно же не должен быть основой для теократии или политии, стремящихся уйти от своей ухудшенной формы, в частности демократии или олигархии. Общий рынок объединяет местные отношения точно также как транснациональный дискурс способен объединить местное абстрагирование сообществ. Именно таким путём транснациональный дискурс может соответствовать сообществам, но никогда не быть к ним приравниваемым. При этом основания такого дискурса сложились в исследовательских сетях, которых предоставляют доступ к виртуальным библиотекам по всему миру, позволяют получить свободный доступ к ресурсам, при этом сохраняя возможность вносить вознаграждение на основе собственных представлений о ценности того или иного исследования для производных от него, что может определить читатель как благодарность автору и институтам, группам. Здесь деньги как всеобщий эквивалент поэтому лишаются онтологической функции определения ценности жизни и времени, но служат лишь как форма выражения благодарности, передачи прав на пользования ресурсами. Исходной онтологией здесь остаётся то, что мы передаём или то, как мы к этому относимся, но не то, в чём выражается в эти то или к этому, к тому. А выражаться они могут информационно, например, через предоставление прав к другим знаниям и материалам или в непосредственной передаче собственного труда в другие организованные трудовые начинания (трудовые в первую очередь в виде информационно-культурного воплощения, хотя и то, что осуществляется руками применительно к изменению физических материальных объектов также является искусством и входит в область культуры, например, через формирование тропинок на ковре земли, движений маляра однотонной краской как и линий художника на холсте, которые могут быть как уникальны, так и просто характеризовать абстрактные формы). Природным эквивалентом здесь может служить потребление травоядными плодов и зелени, раны хищников на телах жертв, собственно потребление одних животных другими, а также и царапины от домашних животных в играх. Но игры в этом отношении лишены дискурса. Поэтому когда Эрих Бёрн рассматривает игры, в которые играют люди, то структура сценария проявляется как операциональная концепция, не проникающая в бытие и не создающая онтологию (как собственно и любая форма анализа, по крайней мере в общественной сфере, поскольку, например, анализ расщепления частиц по внутренним причинам и вследствие столкновений по крайней мере носит вероятностный характер, тогда как анализ отношений конкретных людей может приносить конкретные результаты, выраженные в виде некоторой структуры отношений, которую сложно представить вероятностно, поскольку объект анализа постоянно измеряется, проведение повторного анализа всегда приведёт к другим результатам, лишь с помощью поправок можно составить условное распределение вероятностей сценарной модели отношений, если анализ будет проводиться несколько раз независимыми специалистами, но здесь как и в аудите целесообразным оказывается лишь однократное проведение анализа исходя из идеи о независимости, по крайней мере на практическом уровне; на уровне же общества и общественной статистики повторные расщепляющие рассмотрения проводятся, но они не могут выявлять дискурс по вышеуказанным причинам, по крайней мере пока он не распространится на всё общество, иначе не может быть общего предмета изучения: псевдодискурсы как ухудшенные формы дискурсов никогда не позволят выявить своё соотношение статистически). Интересным объектом исследований поэтому выступают интеллектуальные и научные игры. Но в первом случае интеллектуальные употребляется слишком узко, а во втором наука теряет свой дискурс противоречий. Поэтому попытки создать теории игры по сути должны оказываться бесплодны, даже если имеют некоторые прагматические следствия. По крайней мере, такие игры ещё не созданы, в которых мог бы проявляться дискурс и это происходит именно в их массовости (хотя не исключено, что есть местные игры, или взгляды учёных, рассматривающих свою деятельность как игру, что позволяет достигать увеличения эффективности, что может выражаться и в некоторых культурных явлениях, подобных шутливым видеороликам с Большого Адронного Столкновителя, но опять же шутливость — не есть проявление дискурса, дискурс должен ставить бытийствующие вопросы, связанные с существованием всего и каждого, но именно по этой причине они и не получают видимо массового распространения, кроме того они должны быть лишены сценария как основанного на общепринятых тропах, во всяком случае они являются с точки зрения обыденного сознания не интересными подобно заседаниям философских сообществ Академии наук — и внутри этих заседаний теория аттракторов действительно рассматривается как игра, поэтому и вся кибернетика может анализироваться как игра с экзистенцией, в конце концов результат этой игры определит выживание человечества). Ещё одним претендентом на научную игру является математическая или иная модель, правда каждая модель по сути является уникальной, но если выполняются исследования по повторению результатов — то такое повторение есть игра по выявлению победителя и проигравшего: если будет получен формальный итог подтверждения — то победителем окажется автор модели, если же будет получено опровержение — то побеждает опровергнувший, даже если правила были определены самой этой моделью. И именно подобная научная игра воплощает развитие транснационального дискурса, который в своём местничестве может достигнуть формы международного дискурса, а также межгруппового, межличного, остающегося всё же в пределах окрестностей современности транснациональным по крайней мере до тех пор, пока сохранится государство как сверхнародная и международная сущность, пока народничество и местничество в конечном счёте не заменят и саму идею и пространство для развёртывания международного дискурса постструктурных сообществ. В конечном счёте дискурс может быть рассмотрен как языковая игра, но если это так — то язык в своём пространственном определении должен включать не только знаки, но и всю архитектуру, дороги, дома, памятники, музеи как культурно-семиотическое пространство и время, а далее расширенное на природу и вселенную, хотя дискурс не исключает обратный путь, в этом проявляется послеструктурность научного мышления, которому больше не нужны структуры точности и человечности, естественности и искусственности, моделирования и действительности, теории и практики. В этом отношении дискурс разрушает языковую игру всякий раз и выходит за её пределы, стремясь достигнуть не только притяжителей (аттракторов) как человек стремится достигнуть земли в своей жизни, выходя из неё и входя вновь в мать землю, но и означиваемого за означаемым, а если это так, что это что-то означиваемое может быть всё-равно-чем, равно как и знак теряет свою функцию монополии абстракции, тем самым позволяя в означивании заменять знак в эквивалентной подстановке на что угодно, правда и само означивание можно заменить, например, на абстрагирование.