Часть текста ушла в небытие. Просто он не был сохранён, а временных данных почему-то не сохранилось. Это был текст ради воспоминания другого текста, который в тот раз удалось вспомнить. Конечно можно было бы попытаться найти следы текста среди участков диска, но человеческая память не так плоха и хранит практически всё сказанное и даже обращение к ней может быть не столь сложным, хотя и предполагает некоторое везение. В любом случае электронная действительность 3 порядка наступает на пятки памяти и сливается с ней, особенно если она предлагает новые методы организации и обработки текстов как истории. В такой рекурсии обнаруживаются циклы памяти и в них сложно определить конечную ценность. Во втором тексте я заключал, что последующее происходящее не будет столь значимо, как само прошлое, если не установлена принадлежность к философии жизни или культурно-прагматическому подходу. В самом деле, сложно определить жизнь как творчество и включить в её ткань стремление к соединению собственных корней с корнями природы. С другой стороны трудно всегда усматривать в практике, в деятельности нечто самоценное и основанное на культуре. Но в конечном счёте именно самоценное и независимое творчество по-видимому наиболее ценно. Иначе оно зацикливается на плёнке поверхностного повторения эмоций между исполнителями и толпой. Далее в тексте (то есть в том тексте вначале, а в данном случае воспоминание движется из конца в начало) речь шла о волнах поверхности: стоит взять одну из волн с поверхности, как другие воспоминания могут пропасть. Сама же поверхность — это океан жизни, ан поверхности которого существование кажется лёгким и безмятежным. Стоит остановить волны и может прийти чувство беспочвенности. Но стоит наполнить их ритмической музыкой, как она будет способна снять напряжение своей равномерной приливно-отливной силой. Или музыка может иметь другую побочную ценность: колыбельное успокоение певучей мелодии. В любом случае такую прагматическую ценность можно рассматривать как побочную, а не основной производственный процесс жизненного бытия. Этот процесс может быть сопоставим с ураганом, в котором сознание — глаз бури, даже если это буря в стакане. Погружение вглубь не всегда оправдано, важно определить местные вибрации и гармонизировать их сущность, тем самым можно если не вернуть, то проявить утраченное время, так что разница будет не заметна словно в фантомате.

В первом же тексте или идее речь шла о сходстве истории и культуры в их противопоставленности полезности. С историей имеет дело археология как попытка обращения и обнаружения прошлого. Можно обнаружить ворох «ненужных» бумаг и в действительности их считать таковыми. Но «ненужными» они оказываются лишь для инструментального сознания, для подлинного же сознания они живы и близки как утренний блеск зари, тянущиеся к взмахам крыльев бабочек и самолётов листы дворовых деревьев или лесных грибов. Археология — это не попытка накопить воспоминания, но попытка видеть их в их внутренней ценности. А то, что уничтожения не существует — это факт истории. История, как и жизнь, могут лишь восстанавливаться, обретая новые прочтения передаваемых из поколение в поколение текстов. Это могут быть и вырезанные предками резные дощечки и растущие из земли камни и живущие в колодце лягушки — всё это знаки, оставленные бытиём, готовые к прочтению и распознанию, то есть к восстановлению. Если так происходит не всегда и действия не являются восстановлением, то это свидетельствует лишь о том, что действия выполняются в искажённом или чужом бытии, которое правда и для самого себя может пытаться искоренять историю, то есть забывать и повторять. И иногда это действительно происходит случайно: текст просто удаляется, даже если язык сохраняется в памяти. Но забывчивость как свойство послесовременности может и для языка не оставить иного выхода, кроме как скрыться в пучине волн. Что касается культуры и творчества в принципе — то они также постоянно находятся на грани исчезновения, поскольку почти все их следы теряются, остаются лишь наиболее важные и наиболее прагматичные, а значит и не всегда самые ценные. И такая антипрагматическая ценность не может быть достаточно обоснованна для включённости в производство жизни, но она включает себя вопреки поверхности жизни именно через бытие как неразрывное и неотъемлемое влияние всего на всё безразлично к содержанию мыслей и безмыслия. Такой ценностью может обладать небольшой клочок бумаги с записанной идеей или набросок некоторого образа — они ещё не содержат ценности в общественном смысле непосредственно, но они уже содержат ценность будущего. Но тем самым они не похожи на историю, как она представляется в основной своей архивной массе: вместо завершённых образов и идеальных сосудов важны лишь клочки бересты или каменные инструменты, с помощью которых был нанесён узор. Именно они ближе к мыслям, идеям творцов, создавших прошлое, именно они — предвестники и определители всего, что ожидает нас в будущем. Но они не несут в себе ни ценности предсказания, ни ценности эстетического любования — всё это побочные продукты сознательных и прочих бурь, снов и непоколебимости океана истории.

Пока учёные создают вакцины от вирусов в виде помидоров и лекарства — в виде жевательной резинки, история продолжает осаждаться в непоколебимости материи. Или по крайней мере в укоренённости корней мыслей, которые сливаются и с корнями природы и с незримыми потоками подземных вод. Возможно, что так и можно только найти вновь путь к глубине подобно тому, как его обнаруживают при прислонении к деревьям. Пока в душах людей царит безраздельный цинизм их дела продолжают зацикленность вокруг рук, а не вокруг голов, но стоит развеять интерференцию случайностей беспочвенности, как на горизонте может показаться земля вещих снов, в которых воды расступаются, открывая колебания природы, в которой человек вновь укоренён со всем миром, но и продолжает идти по нему или плыть, восстанавливая всё то, что казалось навсегда утерянным под бесконечной толщей темноты и тяжести морей, а на деле оказалось лишь плёнкой, скреплявшей забывчивость надежд, но легко превращаемой или в подъёмную силу натяжения, либо в укоренённость бытия творчества, культуры и самой истории. И если само бытие истории где-то и обнаруживается — то не под этой бесчувственной плёнкой отражения, а в самом прикосновении к вещам, восстанавливаемым из небытия времени, пусть не всем и не всегда, но от этого случайного восстановления лишь приобретающих ценность.