Иногда дождь идёт именно тогда, когда мы идём под ним. Иногда же он идёт быстрее, выше и сильнее нас. И кто тогда мы, когда мы идём куда-то в осознании его силы, идём навстречу друг другу, так и не встречая никого. Будто сами ноги сбежали от своих владельцев, но физическая действительность влачит последних по следам, которых не существует в потоке не замечающей их воды. Но что если наоборот: ноги зависимы от туловищ, которых увлекают и направляют своим безмолвием и видом общественные структуры, словно нависшие над личностью тучи? Тогда эта зависимость ног не от дождя, а в конечном счёте неизвестно от чего, возможно от представления его видимости, или от самого вида живых существ, от популяции, создавшей себе или не_себе эти каменные джунгли, которые так гармонично сочетаются именно с грозами и ливнями; ведь люди сами эксплуатируют силы природы, в том числе и водные системы, подчиняя их своим интересам, а эта эксплуатация в свою очередь вызывает необходимость нахождения и перемещения людей под проливным дождём по большей части независимо от их воли: у кого-то определено начало и окончание трудового времени в течение суток, кто-то идёт по чьим-то делам, а кто-то даже по своим, кому-то нужно соблюдать некие договорённости и т. д. Где-то в этих отношениях начинается рабство, заканчивается оно неизменно в потоках ливня.

Самый очевидный способ представления рабства — это подчинение божественной воле. Этот способ возможно и самый древний; вероятно можно считать фактом то, что на протяжении всей истории человечества религиозные и политические пласты были переплетены именно в силу прагматизма, в котором вера используется как средство управления. Даже если менялись объекты веры, то божественная воля сменялась иными её воплощениями. Но даже в пределе государства, из которого принципиально исключена теократия воля народа могла скорее получить лишь формальную роль. Из этого дуализма подчинения и формализма следует и неискоренимость рабства, как отрицание свободы воли как самости и ли как коллективизма. Конечно, можно допустить, что люди исходя из свободной воли выбирают существование в рамках общества, либо веря в одухотворённость государства (теократии), либо в тождественность воли народа и воли власти (полития), либо понимая, что идеалы и утопии практически не осуществимы и приходится довольствоваться ухудшенными формами царства божия на земле. Но если бы люди были готовы осуществить этот промежуточный шаг и задали себе вопрос о собственной воле (тем самым избавившись от рабства в эпистемологическом смысле), то они должны были по крайней мере задуматься об уходе в монастырь или в построении наивной утопии на земле. Конечно может быть не следовало бы считать отсутствие явной постановки подобных вопросов в сознании признанием отсутствия свободы воли, тем более в условиях, когда рационализм часто приводит к парадоксальному массовому сознанию, которое может одновременно быть уверенным в механицизме вселенной и отрицать фатализм, либо действительно верить в божественное начало или быть агностиками, но в обыденной жизни доверяться рационализму; но тем не менее столкновение людей с дождём показывает необходимость этого признания.

Экспериментально местное рабство людей проявляется противоречием свободы воли и фактических действий, например, нахождением под проливным дождём, даже при наличии прогноза погоды, поскольку отсутствует подходящая возможность изменения общественных временных договорённостей. Практическим подтверждением тому является наблюдение количества находящихся людей в городе в период ливня и в его отсутствие в сопоставимые дни недели. Существует и множество других подобных зависимостей. В период пандемии в части планирования времени были сделаны некоторые послабления, которые правда по большей части оказались также проявлением «рабства», но в противоположном направлении: принуждение к нахождению в уединении жилищ. Лишь немногим удалось преодолевать подлинную принудительность определения времени и места существования — если появилась возможность собственного выбора осуществления трудовых обязанностей из любого подходящего места, а кому-то повезло до возможности свободного графика. Но по большей части и такая свобода носит местный характер (то есть имеет оборотную сторону в виде ряда требований и ограничений), а также возможна и доступна для части профессий и коллективов. Ведь сами общественные системы требуют как принцип своего существования подчинение и дисциплину, даже если облекают эти требования в вид поощрений и договорённостей, моральных и культурных ценностей. Во времена перемен, таких как пандемия, возникающие противоречия выходят на поверхность за плёнку обыденности, поэтому становится явным разрыв между фактическим действием и осмысленным интересом. Например, люди подвергают свою и чужую (исходя из коллективного организма это не важно, но это происходит по-видимому независимо от направленности деятелей га себя или коллектив) жизнь опасности, находясь в общественных местах без средств защиты. Со временем они просто не замечают опасностей, видимо следуя за известным афоризмом, что страшнее всего именно страх. Но одно дело страх, а другое — осмысленная оценка риска. Речь идёт видимо просто о банальном удобстве или абстрактном желании выразить свою свободу как возможность свободы действия в рамках закона. Но подлинная свобода идёт если не параллельно закону, то по крайней мере не должна к нему сводиться, а скорее может быть определена как известное собственное определение морального закона. Иначе получается, что люди полагаются на некоторый условный закон или набор правил, которых они до конца не осознают. Проблемой становится то, что слишком часто этим набором правил оказываются установки сковывающие люде1 и подавляющие их волю (даже если в душе человек стремится к спасению жизни себя и других, но учитывая, что у него нет осознания оценки рисков, он продолжает действовать в рамках текстуальных представлений, таких как право на свободу передвижения, а принятие людьми решений исходя из простых правил было показано только ближе к концу XX в., видимо особенности типичного человеческого поведения ещё не учтены ни в общественных науках, ни в правовых системах; по сути этом можно поставить вопрос либо о злоупотреблении правом (возможностями, влиянием в общественном смысле, не всегда и не в первую очередь именно нормативными актами), либо об ограниченной дееспособности (которая и представляет собой одну из форм ограничения свободы, но своеобразное, поскольку это по крайней мере отчасти (за пределами общественных условий) самоограничение). И если представить себе мир, в котором каждый день люди принимают решение, какое время работать и в какой сфере, то он лишь формально является наибольшим приближением к свободе, поскольку подлинное измерение свободы скрыто гораздо глубже и состоит вероятно на уровне, когда каждый человек в любой момент определяет возможность принадлежности себя к государству, обществу, научной мифологии и царству божию. Безусловно описанная система выбора трудовых (или как в современных правовых рамках их можно назвать сдельными) отношений является видимо необходимой составляющей стремления к свободе, но она же уже существует в виде возможности выбора предложений на рынке труда, профессий и видов деятельности. Утопия превращения любой деятельности в свободную состоит в том, что люди привыкли доверяться привычкам и от этих привычек, в том числе и от производственно-коллективных, им сложно избавиться, а ежедневный выбор несёт в себе огромные сложности, связанные с обучением и ознакомлением с условиями деятельности. Поэтому конечно придётся допустить, что все сопутствующие требования и условия будут описаны и будет определено соответствие людей и их знаний, умений, навыков предлагаемым функциям. Исходя из этого видно, что достижение подобной системы — дело не самого ближайшего будущего, а основные сложности будут лежать, не только в практической организации, сколько в философском истолковывании и социологическом анализе, но когда-нибудь можно представить себе воплощение подобной системы, которая избавит от рабства и необходимости перемещения под ливнем хотя бы большинство людей, то большинство, которое не любит дожди.

На сегодняшний же день вопрос о свободном графике получил свою порцию общественного внимания в связи с пандемией, вызванной короновирусом «SARS-CoV-2» — в связи с чем ставятся вопросы об изменении тенденций осуществления хозяйственной деятельности. И соответствующий общественный эксперимент, вызванный сам по себе вынужденным переходом к удалённой работе показал с одной стороны возможность сокращения арендуемых площадей до 70%, а с другой стороны то, что общественная эффективность взаимодействия людей в коллективах снижается по крайней мере исходя из тех средств, которые были применены и тех каналов связи, которые были задействованы. Это само по себе означает, что на текущем уровне средства передачи данных не достаточны для внедрения общей системы распределения трудовых функций работников, трудовые функции которых осуществляются с помощью вычислительных устройств, даже если общественные условия к этому располагают, но со временем это изменится, но общественные условия тем не менее могут ещё длительное время оставаться неизменными. Кроме того, стала очевидна зависимость общественной жизни от множества ограничений, которые просто стали более заметны, хотя и не для всех. Эти ограничения не в последнюю очередь связаны с культурной сферой и с отношениями людей. Подобно тому как в разгар войны театры продолжали свою работу, становилась понятной их важность для определения свободы людей и воли народа. В эпоху информационной жвачки люди настолько свыклись с обыденными установками, что в по большей части перестали воспринимать культурный и общественный фон как основу своего бытия. Уединение наедине с электронными каналами лишь открыло эту пропасть, разрезами которой стали экраны вычислительных устройств. Именно они и стали новыми оковами, готовыми в изменившихся условиях порабощать людей так же, как раньше это делали металлические часы, текстильные оболочки (и другие экспрессивные символы) и механические монстры транспортных систем. Не случайно в этих символах присутствовали кожа, на которой ставилось клеймо как когда-то клеймо ставилось на рабах. Теперь же, когда тканью общественной жизни стал информационный поток, кожа и клеймо больше не требуются, их место занимают видимо цифровые отпечатки и учётные данные.

Конечно, это весьма условная форма, но в сущности она столь же неизбежна, она заставляет быть привязанным к место как когда-то заставляла служащих заниматься строительством и уборкой комнат в замках, а крестьян — сеять, поливать и убирать урожаи. И ещё не известно кого можно считать более свободным — находящихся весь день в открытом поле или перед экраном вычислительного устройства. Конечно, современная зависимость в общественных системах не сравниться с работой в каменоломнях или строительством пирамид, в конце концов общественная система позволяет многим в принципе не работать и получать пособие по безработице и т. п., но такие возможности есть по-прежнему только у «золотого миллиарда». И речь здесь не об этих возможностях, а о предельном анализе человеческого бытия, которое именно на этом глубинном уровне можно сравнить с положением рабов, даже если на уровне общественной системы и повседневности оно открывает поле возможностей действий. Философски здесь больше подходит именно формулировка рабства, хотя общественно и хозяйственно это положение ближе к полусвободному крестьянству, для которого определён условный Юрьев день, в который закрепление за одним «феодалом» может прекращаться при удачном стечении обстоятельств. Формально такое закрепление отсутствует, поскольку Юрьев день наступает каждый день (если даже откладывается на 2 недели), но сущностно условное крепостничество стало «городничеством», поскольку люди привязывают свою жизнь к городу и не мыслят существования на природе почти не одного дня (то есть суток, для чего понадобится палатка или деревенский дом рядом с полем, тогда как в противоположность этому «обустроенные» жилища несут печать города). Поэтому и кольца транспортных систем также рисуют своего рода кандалы, которые подчиняют людей зависимости городской жизни. В послесовременности люди по-видимому в городских условиях мыслят свободу только как рабство, подчинение городу, а потом и подчинение информационным системам, построенным также по принципу рабовладельцев (администраторов систем) и рабов (подчинённых устройств, а также и одних устройств подчинённых другим, но из иерархии подчинения людей следует иерархия подчинения пользователей). Когда люди переезжают за город, то они пытаются построить там город, тем самым продолжая нести на себе его кандалы, вместо того чтобы сбросить архитектурные образы, средства связи и информации. Основной формой нового рабства как раз и является необходимость находиться на связи. Конечно рабство становится весьма условным, ведь больше нет рабовладельцев: но сама система связи поддерживает зависимости одних людей от других, зависимости от условного другого, который выступает виртуальным рабовладельцем. И в рабстве без рабовладельцев следовательно люди в некотором смысле становятся рабовладельцами самих себя, но от этого абстрагирования они ещё не получают свободы.

У новых феодалов есть и вполне физические подобия замков: речь о построении информационных стен, которые словно замки прошлого позволяют защищать людей от внешних угроз. .Конечно феодал как воин поначалу лишь исполнял некоторую функцию, но со временем дворянство как известно разрывает действительные и номинальные представления собственного бытия, поэтому новые крепости защиты граждан от информационных атак способны со временем создать действительные ограничения для их физического существования и вынудить вести некоторый образ жизни не только информационной, но и биологической, который будет отвечать интересам управляющих информационными системами. Поэтому «зарплатное рабство» можно считать лишь одной из ласточек, летящей как мотылёк на огонь одномерного информационного безмолвия и отчуждения. Что же касается образа рая — то он похоже остался неизменным — это всё тот же сад или город-сад, в котором есть все положительные блага, но нет ни оков, ни умных браслетов, ни прочих средств связи, отчуждения и подчинения (хотя возможность телепатии никто не исключал, но эта телепатия должна функционировать не на основе цензуры), где песчинки перетекают из небытия в бытие внутри прозрачных часов почти столь же безразмерно, как и потоки невидимого ливня, с тем, чтобы потом вернуться обратно. Что касается свободы — то это и есть возможность или необходимость переворачивать эти часы, по крайней мере так это видится из парилки, в невесомости же направленность не так важна.